Комната была наконец проветрена как следует, все лишние звуки из нее - вымахнуты занавесками наружу, в многошумную уличную какофонию, окно - закрыто.
Можно было приступать.
Закончив короткую распевку, Габен легонько стукнул камертоном по пальцам, прислушался к ля первой октавы, звенящей между его металлическими рожками, прикрыл глаза, дожидаясь, пока в его внутреннем слухе сформируется точно такая же. И начал, величественно и торжественно:

"O ты, кто была женой моего брата,
Венчая твое чело во второй раз,
Я выполняю желание датчан!..."*

- Бат ай маст лэт ит даааАаААааАаие!..., - ответили ему вдруг со стороны ванной, громко, от всей души, но совершенно не в тему и ни в одну из верных нот.
Партии Габена ворохом посыпались с пюпитра.
- Фо дрим зат ви сёваааАааААаАаАААив!!
Это была, конечно, не датская Королева и даже не Кристина Скаббиа; услышь последняя, как безбожно измываются над ее куплетом в этой квартире - взаправду предпочла бы отравиться.*
Габен еще немного послушал, как выразительные и сплошь до единой фальшивые трели перетекают из одной комнаты в другую, как будто кто-то ворочал весь их дом с боку на бок, и отправился свидетельствовать певуну свое личное почтение.
- Эй, детанька, - он не стал врываться к завывающему Гексли, лишь деликатно просунул в приоткрытую дверь нос, который тут же окутал пар и душистый аромат малины, - Я, конечно, все понимаю, что ты тут сидишь балдеешь, но все-таки - мы с тобой что говорили про твое пение в доме?
Мелкий негодник, конечно, уже помалкивал, словно в рот воды набрал. И, возможно, даже розовой пены.

Broken mirror - seven years of stolen luck...

Случайные встречи никогда не приводили Габена в восторг. Вот идет человек по своим делам, никого не трогает, весь в своих мыслях или в болтовне с другом, но стоит в толпе мелькнуть знакомому лицу и окликнуть его знакомым голосом, - и все: мысли как-то утекают из нужного русла, внимание волей-неволей приходится переключать с друга - на увязавшегося за вами знакомого, и время в его компании тратится на редкость бездарно.
Габену как будто когда-то сделали прививку от таких вот внезапных столкновений со знакомыми. В его жизни почти не случалось именных окриков, настигающих средь бела дня, и за рукава его не хватали, и вообще люди вели себя с ним прилично и сдержанно. Но, как известно, чем сильнее иммунитет, тем страшнее должна быть победившая его болезнь. Жизнь с каким-то удручающим постоянством и потрясающей внезапностью сводила Габена только с одним человеком.
– Габен! – услышал он знакомый тенорок, который в иных ариях не стеснялся подскакивать аж до си большой октавы (ну что это за тембр для нормального мужчины). Тому, кто задался бы целью выковырять у этого человека тысячу и один недостаток, оживленность в голосе наверняка бы показалась наигранной, а сам голос - скорее, визгливым, чем просто высоким.
– Ты что здесь делаешь? – подскочил к нему Гамлет и простёр руку для приветствия.
Габен ответил на рукопожатие...
- Я тут стою.
... и немногословно на пустое любопытствование. Интерес коллеги почти всегда казался Габену чем-то праздным и необязательным.
– Просто стоишь? – Гамлет недоверчиво прищурился; так щурятся актеры, играющие в сериалах очень проницательных детективов.
- Гексли жду, - разорился на пояснения Габен, мотнув головой в сторону одного из магазинчиков.
- О, - Гамлет покачал головой с сочувствием; вещью, по мнению Габена, от него еще более ненужной, чем любопытство, - Утомительное таскание по торговому центру в шумной компании чересчур утомительно, не правда ли?
- Да не сказал бы.
Для них это был совершенно обычный разговор – раздражающий, несколько неловкий, длящийся только потому, что Гамлет хотел его продолжать во чтобы то ни стало.
Гексли зависал в музыкальном отделе вот уже где-то с полчаса.

The dream that we'd surviiiIIiIIIiIiIiiiive!

Второй "любовью всей жизни" после джамперов у Гексли была - музыка. Ее Гексли любил страстно, самозабвенно, без предрассудков до такой степени, что мечтал даже переспать с Моцартом - но об этом как-нибудь в другой раз. Наверное, гениальный австриец умер все-таки вовремя.
При всем при этом Гексли был меломаном и в музыке, как и в людях, не отдавал предпочтения чему-то одному. Он одинаково бойко и весело скакал что под "Голубой Дунай" Штрауса, что под "I'm your little butterfly" Аюми Хамасаки, что под "All I want" Оффспрингов.

Set it free, lost ambition!

Как-то раз Габен, забавы ради, договорился с одним своим знакомым и сводил Гексли на звукозаписывающую студию. Примерно через полтора часа исстрадавшийся звукорежиссер поинтересовался у Габена, чем же он ему так насолил, кого он к нему вообще привел и почему вместе с ним не привел голос и слух. Короче, расстались Габен со знакомым после этого отнюдь не такими большими приятелями. Правда, напоследок звукорежиссер неохотно, но справедливости ради заметил, что артистичности паренька позавидовали бы многие молодые певцы эстрады.

But I must let it diiiIIiIIIiIiIiiiie!

И это было чистой правдой. Стоило Гексли сунуть в уши подаренные Габеном наушники веселенького салатового цвета, пустить погромче любимую песню, как он превращался в психа. Такого, средней буйности, воображающего себя одновременно виртуозным пианистом, отвязным рок-гитаристом и певицей, томно поедающей пухлыми и ярко накрашенными губами воздух вокруг микрофона, точно мороженое. В шизанутого мастера пантомимы. Музыка втекала в него родниковой водой и бежала по жилам, превращаясь в молодое вино. Оно-то и заставляло Гексли размахивать руками в каких-то немыслимых пассах, дергать головой, встряхивать волосами, довольно прижмуриваться и беззвучно открывать рот, словно рыба, вытащенная из воды (или из вина?). Ни с какой другой браги у него не блестели так ярко глаза и не вспыхивал так жарко румянец на щеках. Слушать музыку спокойно, без всплесков какого-то первобытного экстаза Гексли не умел; более того - не считал естественным.

Set it free, superstitions!

В такие минуты ему ни до кого не было дела. Обнимайся Гексли на диване с подушкой или шагай по улице - он витал в каком-то своем мирке мятных леденцов, лунных каньонов, пряных дорог, чайных домиков, девушек с волосами цвета полночи, венецианских мостов и склянок с ядами - куда вели две узенькие тропинки-проводки. А пока он по ним путешествовал, жестикулируя, шевеля губами и ошалело улыбаясь - рядом идущие изо всех сил делали вид, что нет, они этого мелкого эпилептика знать не знают.

In my world that I created
I'm intoxicated.
In my world that I created
I'm intoxicated.

И почему чужая радость так ест людям глаза?

Гамлет решает, что чужой радости лично с него хватит через каких-то пять минут. Он обсуждает с Габеном расписание репетиций, но все равно то и дело цепляется то взглядом, то мыслью за подергивания Гексли, его шаги, сомнабулическое раскачивание в такт неслышимой им музыки.
- Прекрати немедленно! На нас уже люди оборачиваются, - Гамлет ловит Гексли за руку и больно, поперек ладони стискивает ее. Гексли проворно выдергивает руку, но лишь для того, чтобы поправить наушник; прерывать любимую песню на середине? ну уж дудки!
А люди в самом деле оборачиваются. Но уже не только на дрыгающегося Гексли, и из взглядов давно исчезло снисходительно-умильное "Боже, какой чудной". Теперь они больше смотрят на Габена и Гамлета, и это глумливое беспардонное любопытство в их поглядываниях уже не спутать ни с чем.
Слишком хорошо Гамлет с ним знаком. Слишком сильно его не выносит.
- Габен, скажи ему!
Лицо Габена не покидает его обычная туманная улыбка. Он смотрит в глаза своему коллеге и великолепнейшему из теноров их театра оперетты. Смотрит и какое-то время молча любуется бессильной, ничем не прикрытой завистью, сидящей глубоко в них. Габену известно, из чего она растет: играет с Гамлетом на одной сцене, как-никак. Все знают, что Гамлет - хороший актер, умеренно талантливый, но безмерно честолюбивый, и очень предан своему делу и своему искусству. В это верит и публика; до последнего не отпускает его со сцены аплодисментами, осыпает цветами с ног до головы в конце каждого спектакля... Но публике неоткуда знать, каких трудов, каких мучений стоит Гамлету играть перед зрителями сразу две роли: Принца Датского или кого там еще - и Себя-Который-Совсем-Не-Боится-Людей-В-Зале. Публике неоткуда знать и то, что грань между всеобщим лестным вниманием и «какого черта они все на меня пялятся!» для Гамлета когда-то давно и отчего-то стерлась. Габен и сам заметил это совершенно случайно. Вот такой парадокс. Ни одна роль не завладевала Гамлетом так же, как Гексли - любимая песня, чтобы он хоть на полчаса забылся в ней, полностью бы скинул с себя зажатость и скованность.
С Гексли, если у него в наушниках играет Лакуна Койл, станется отфлешмобить какой-нибудь дикий танец прямо на бортике фонтана в торговом центре. Гамлет знает, что на подобную "идиотскую" "выходку" он не решится никогда.
Потому с каждым своим злым щипком Гамлет словно стремится тайком урвать у разрезвившегося Гексли кусочек его раскрепощенности и почти детской непосредственности: потому что ему ЭТО - нужно больше, гораздо больше, эй, должна же быть в жизни хоть какая-то справедливость, ну в самом деле!...
Обо всем, что он знает, Габен глубокомысленно молчит, потому что Гамлет пока не давал ему повода вмешиваться, а Гексли в компании любимых наушников, кажется, может незаметно для себя пережить парочку апокалипсисов; главное, чтоб заряда батареи в плеере хватило.
Но когда-нибудь…
«Если не можешь взлететь сам - cломай чужие крылья. Они ведь наверняка мешают бедолаге, правда?»
…об этом придется заговорить.
Главное, чтобы у Гексли в ушах в этот момент были наушники.
- Сам ему лучше скажи - спасибо, - Габен заботливо придерживает кривляющегося под свою музыку Гексли у самого бордюра, пропуская чей-то канареечный пежо, - За то, что он не поет вслух то, подо что колбасится.

_______________________________

* слова из арии короля Клавдия, опера "Гамлет" А. Тома:
"O toi qui fus la femme de mon frere,
En couronnant ton front pour la seconde fois,
J'obeis aux vœux des Danois!"

*Christina Scabbia, "Intoxicated"