Ветер теребил полы его одежд, гудел в ушах и пытался заглянуть под капюшон. Над северной Италией всходило весеннее солнце. Из-за холмов показался лишь край ярко-красного огненного яблока, первые лучи мазнули по крестам церквей и храмов, окрашивая их в нереальные розовые и золотистые оттенки. Золотистым бликом лучик отскочил от доспехов ассасина, стоящего на крыше колокольни Палаццо-Веккьо. 
Эцио держался рукой за обветренный металл флюгера — тот был шершавым и бодряще ледяным. И на ладонях поле него оставался песок ржавчины. Ветер пытался сбить крошечную фигурку, но тщетны были его усилия. Этот парень, пришедший затемно, и пронзительно кричащий орел — его темнокрылый спутник, не замечали ветра, нагло его игнорировали. Птица разрезала синеющее небо линиями крыльев, а убийца неподвижно наблюдал из-под капюшона за подымающимся солнцем, превращаясь в солнечный блик, который отражался от креста и крыши. Ветер, словно бичом , обиженно щелкнул полами белых одежд за его спиной.

Когда солнце уже оторвалось своим золотым боком от края холмов и начало заливать светом уже проснувшийся город, ассасин кротко дернул головой и крикнул куда-то в воздух, уверенный, что тот, кто хочет слышать — услышит:
— Прекрасное утро, не правда ли, Леонардо?
На этаж ниже у самого колокола, опершись на парапет, стоял Да Винчи и улыбался. Его голубые глаза, казалось, впитали краску утреннего неба. В ответ он выдохнул согласие, но ветер унес его тихое "да..." Эцио, впрочем, и не нужен был ответ. Он, стоя тут, на крыше, чувствовал и знал, как широко распахнуты голубые глаза его гения, как ветер теребит и путает его русые локоны, как Леонардо облизывает обветренные на утреннем холоде губы, как восторг художника-менестреля раскрывает крылья внутри груди и Да Винчи почти задыхается от обилия воздуха и пространства, как он своим гениальным умом вновь и вновь поражается этому совершенству божественный мысли, породившему такое великолепие как это утро, этот ветер и полеты птиц на недосягаемых для человека вершинах...

Через мгновение, мастер скрытого клинка оставил свой орлиный пост. Эцио свесился с края, цепляясь за кладку, и бесшумно скользнул на колокольню под крышей. Художник уже ждал его. Он окинул ассасина насмешливым взглядом, и Де Фиренце подумал, что в лучах утреннего солнца веснушки юного гения становятся совсем-совсем золотистыми. "Как россыпь золотых песчинок на шелке..."

— Ты приходишь сюда всегда так рано? — ветер дернул художника за распущенные волосы, но тот проигнорировал его.
Сквозь капюшон не видно было лица убийцы, но Лео улыбнулся, понимая, что слегка дернувшийся Эцио не смог скрыть удивление. Он был слишком горяч, этот молодой сеньор Де Фиренце. "До хладнокровности мессере Лиса ему еще огого сколько!... А может это он при мне так позволяет себе расслабиться..." И художник снова улыбнулся своим мыслям:
— Расслабься, мой друг. Эта колокольня прекрасно видна у меня из окна мастерской. И если знать, куда смотреть, можно многое увидеть.
Капюшон согласно качнулся. Они еще минуту постояли, молча, наблюдая за парящим в небе орлом. А солнце нещадно лезло в глаза, заставляя щуриться и закрываться ладонью, чтобы разглядеть зеленеющие вдали холмы.
— Знаешь, люди слишком редко смотрят наверх. Наверное, поэтому нам не даны крылья. Небо людям неинтересно.
— Но не тебе. — Подал голос Эцио. "Совсем осип... — обеспокоенно подумал Да Винчи, — не простудился бы...." И поставил себе заметку отпоить ассасина вином после спуска.
— Но не мне, — эхом отозвался гений. — Я все-таки заставлю человека взлететь. Также как это удалось Дедалу и Икару.
Под капюшоном хмыкнули, растягивая губы в усмешке.
— Я в тебе не сомневаюсь, мой друг. Только в крепости нервов твоих испытуемых. И много ли их будет? Особенно после первого неудачного падения...
Леонардо подпер голову рукой, облокачиваясь на парапет:
— А может у меня сразу получится? Ты совсем в меня не веришь... — притворно вздохнул Леонардо, наблюдая, как его наемный убийца забирается ногами на парапет и разворачивается к пропасти внизу спиной.
— Запомни, Леонардо Да Винчи, я верю в тебя как никто другой, — он подал ему открытую ладонь. Художник скользнул пальцами по раскрытой ладони, сжал ее, чувствуя, как остаются на пальцах песчинки ржавчины и кирпичные крошки. Теплая ладонь убийцы медленно выскальзывала из его ладони, — И я жду тебя у твоей мастерской сразу после заутрени.

Из-под капюшона блеснули счастливые карие глаза, растянутые в счастливой насмешке губы, перечеркнутые белесым шрамом — и художник, не в силах оторваться от взгляда и до последнего касания пальцев, перевешивался через парапет вслед за летящим в объятья каменных джунглей телом ассасина. Доспехи отразили луч утреннего солнца, Эцио крыльями распахнул руки, превращая падающее тело в безумную сияющую звезду, вздумавшую с небес упасть на грешную землю. А Леонардо все смотрел и смотрел, как уменьшается в размерах летящая фигурка, и уже было не различить лица, но он стоял и смотрел туда, где, он точно знал, зоркие глаза также ловят его взгляд.

Через мгновение здания и снующий муравейник людей поглотили белую фигурку, и Леонардо смог, наконец, оторваться от парапета. Он открыл крышку люка и медленно спустился по лестнице вниз. И только сейчас понял, как окоченели его пальцы. Впрочем, ради таких редких свиданий с его убийцей он готов был пожертвовать не только пальцами. 
Леонардо с сожалением вынырнул из прохлады и тишины здания в шумную толпу города. Гений отряхнул камзол и бодро зашагал к своей мастерской. Там позади остался ветер и утренняя тишина, смеющиеся глаза и протяжный крик орла, ощущение полета и утренний бодрящий холод. И теплые ладони с крошками кирпича и ржавчины.