Солнечный свет заливает террасу, причудливо дробясь среди барельефов. Я сажусь в легкое плетеное кресло и устало прикрываю глаза, как и всегда, когда выдается редкая свободная минута. С утра здесь успели побывать главы флорентийских торговых цехов, представители гильдий оружейников и ювелиров Монтериггьони, несколько крестьян из наших окрестностей, а также скульпторы и живописцы с учениками. Уделить внимание надо было каждому – Монтериггьони не может соперничать с мощью Флоренции и Венеции, и процветать мы можем, только искусно лавируя среди различных торговых и военных партнеров. Я улыбаюсь этой мысли. Когда-то это не было для меня настолько очевидным.
Одна мысль потянула за собой другую, о событиях более чем двадцатилетней давности. Моя улыбка сразу гаснет, когда я вспоминаю, что заставило меня остаться здесь и примерить роль хозяйки поместья. Я должна была составить удачную партию с тем, кого выберет семья, нарожать мужу детей, которым бы радовались стареющие родители, жить и быть счастливой. Могла я подумать, что моя жизнь может измениться в одночасье?
Прошло уже столько лет, но я снова и снова мысленно возвращаюсь в те дни, хотя память и мало сохранила из них, только отдельные бессвязные обрывки. Я горько улыбаюсь, вспоминая, как до последнего надеялась, что отца и братьев вот-вот выпустят из тюрьмы и окажется, что это все – ужасная ошибка. И я помню, что не поверила, не хотела поверить брату, который принес страшную весть – но взглянула на него, на его побелевшее лицо, судорожно стиснутые кулаки, глаза, из которых ушла свойственная прежнему Эцио беззаботность, и поняла, что он говорит правду. Правду, которую не изменить: отца и братьев, Федерико и Петруччо, больше нет.
Дальнейшее я помню смутно: голос Эцио, пробивающийся ко мне через стену горя… Брат умолял меня держаться – если не ради себя, то хотя бы ради матери. Она пережила известие о казни мужа и детей еще хуже – ничего не видела и не слышала, полностью уйдя в себя. Что удержало тогда от безумия меня, не знаю. Может быть, только мысль о том, что я должна держаться – ради матери и последнего брата. Тогда я совсем не думала, замкнувшись на собственном горе, каково пришлось ему, и лишь со временем я поняла, насколько ему было тяжелей. Я хотя бы не видела, как погибли отец и братья, а Эцио видел их казнь, и не смог ничего сделать. На его плечи легла ответственность за младшую сестру и мать, и он не мог позволить горю овладеть им, не мог оплакать их.
Я почти не помню, как мы добрались сюда, в Монтериггьони… кто-то напал на нас по дороге, но мне было все равно. Я равнодушно смотрела на людей с оружием, которые приближались к нам с матерью, и также равнодушно восприняла и наше спасение, когда появился наш дядя, Марио Аудиторе.
От грустных воспоминаний меня отвлекает негромкое покашливание. Я открываю глаза и вижу архитектора, которого прислали к нам несколько дней назад Медичи, с которыми Аудиторе были в давней дружбе. Хоть и изгнанные из Флоренции, они все еще сохраняли свое влияние и по-прежнему оказывали покровительство людям искусства и науки. Архитектор склоняется передо мной:
— Простите, госпожа, что побеспокоил вас, но дело не терпит отлагательства. Гильдия каменщиков, занятая постройкой новой башни и Северных ворот, только что прислала своих представителей. Они утверждают, что город слишком мало платит им за работу, и угрожают забастовкой. Они настаивают, чтобы вы их приняли.
Что ж, хватит ворошить прошлое – настоящее снова требует моего внимания. Я мысленно перебираю все дела на сегодня, и, помедлив пару секунд, отвечаю архитектору:
— Хорошо, передай им, что я готова принять их в пятом часу.
Он снова молча склоняется и уходит. Откуда-то издалека я слышу выкрики – должно быть, свободные каменщики не желают ждать до назначенного времени. Но подождать им все же придется – до пятого часа я должна разобраться с массой амбарных книг.
Этот день, как и многие другие, начался для меня еще затемно, а сделать надо еще так много… Заниматься скучными, но совершенно необходимыми расчетами не хочется, и я уступаю собственной слабости, разрешив себе еще несколько минут не вставать. Наверное, сегодня мне придется сидеть со счетными книгами допоздна.
Я рассматриваю вымощенную мрамором террасу, барельефы и мозаику на стенах, а перед глазами встают воспоминания о том, каким здесь все было: вместо мрамора – несколько каменных плит, заросших травой; ни барельефов, ни мозаики – голые стены, а часть окон наглухо заколочена.
Когда я выплакала все слезы и смогла, наконец, воспринимать происходящее, я страшно рассердилась на Эцио. Вместо того, чтобы уехать дальше, в Испанию, или куда-то еще, брат решил остаться в Монтериггьони, и мне пришлось засесть за счетные книги. Как я ненавидела их, ненавидела то, что приходилось управлять поместьем – но отказаться я не могла, ведь мне все равно больше нечем было заниматься. Вникнув в записи, я пришла в ужас. Дядя Марио не очень-то следил за виллой, и совершенно запустил Монтериггьони. Только чудом мы еще не разорились. На то, чтобы все привести в порядок, требовались немалые деньги, а я понятия не имела, где их взять: вилла практически не давала дохода, и мне приходилось прилагать огромные усилия, чтобы сводить концы с концами.
Мне казалось, что ни брата, ни дядю это не волновало – они как будто забыли и обо мне, и о Монтериггьони, лишь изредка появляясь в городе, чтобы потом снова отправиться по своим таинственным делам. Я то злилась на них, бросивших на меня огромное, запущенное хозяйство, то на себя – за то, что никак не могла улучшить дела настолько, чтобы вилла стала приносить доход.
Но старший брат вовсе не забыл обо мне. Однажды, когда я сидела за расчетами, Эцио неожиданно объявился с огромной суммой денег – их было больше, чем поместье приносило тогда за год. Я хотела спросить, откуда он столько взял, но слова сами застряли у меня в горле, когда я пригляделась к нему повнимательнее. Он сильно осунулся, одежда была в пыли и пятнах крови – непонятно, его, или чужой, а сам он еле держался на ногах и рухнул, едва дойдя до кровати. Дяди не было в городе, и я позвала нашего старого семейного врача.
В те дни мы не могли позволить себе держать много прислуги, и мне пришлось самой помогать ему, когда он лечил брата. За короткий период у Эцио появился почти десяток новых шрамов, а одна рана на плече была совсем свежей. Ее наскоро перевязали, но это не слишком помогло – брат потерял много крови, пока доехал до нас. Несколько дней он пролежал в беспамятстве, а я с ума сходила от беспокойства – лишь с большим трудом мне удалось последовать его примеру, и заняться делом, отложив чувства в сторону. Деньги, добытые с таким трудом, не должны были пропасть зря – я все вложила в обновление Монтериггьони. Это было уже лучше, чем прежде, но для полного восстановления их нужно было еще очень и очень много. Эцио тем временем встал на ноги, и уехал, как только смог держаться в седле.
С тех пор так и повелось. Он появлялся всегда неожиданно, с новыми шрамами, очень часто – полумертвый от ранений, в пробитых доспехах, с затупившимся клинком, и приносил огромные суммы, которые я вкладывала в наше поместье. Я догадывалась, но не хотела признаваться себе самой – где и как брат достает эти деньги. Иногда он не приезжал, а присылал картины из различных городов. Я вполне доверяла его художественному чутью: в той, прежней жизни, Эцио Аудиторе неплохо разбирался в живописи, и даже рисовал сам.
Эцио знали и любили в Монтериггьони. Его помнили, когда он приезжал сюда еще мальчиком, а теперь он помогал городу возродиться. Аудиторе и раньше пользовались уважением в Монтериггьони, которым управляли, но Эцио не просто уважали – его любили. Горожане сквозь пальцы смотрели на странности молодого Аудиторе: первые несколько дней после приезда в город его часто видели на крышах, а не на улицах, и к тому же, он выходил в город только по ночам. Владельцы нескольких лавок, куда он постоянно заходил, знали это, и когда Эцио приезжал, держали лавки открытыми и ночью – для него.
Для людей все это было лишь чудачествами молодого господина Эцио Аудиторе, которые проходили через несколько дней после его приезда в город. Но я догадывалась, чем вызваны эти чудачества. Я видела, что брат всегда настороже, что он спит с оружием под рукой. Только через несколько дней он переставал все время оглядываться, привыкал ходить по улицам, а не по крышам, и выходить в город днем, а не ночью. Только здесь Эцио мог почувствовать себя в безопасности, отдыхать и залечивать раны. Наш старый врач только головой качал – он потерял счет, сколько раз ставил Эцио на ноги.
Преследования со стороны врагов, которые когда-то погубили нашу семью, и хотели добраться и до него, не давали брату передышки. Иногда он приезжал, истекая кровью, и практически падал нам на руки без сознания, а иногда наспех залеченные ранения успевали загноиться, и нашему врачу приходилось вскрывать раны, вычищать, и заново зашивать и перевязывать их.
Лишь слепой и глухой не понял бы, чем занимается мой брат, но я запрещала себе это знать. Так будет спокойнее и мне, и ему, говорила я себе.
Дела выправились нескоро, и я часто винила себя в том, что не могу ничего предложить брату, который так много сделал для всех нас. Он отдавал все, что мог, мало что оставляя себе, и я с болью смотрела на его видавший виды плащ, на одни и те же старые доспехи, залатанные много раз, и клинок, подаренный еще дядей.
Но усилия Эцио не прошли даром – постепенно вилла начала приносить немалый доход. Тогда появились и барельефы, и мрамор, и мозаика, а я наконец-то смогла чем-то помочь брату в его делах – теперь он мог позволить себе лучшее оружие, доспехи, одежду, все, что хотел.
Из нахлынувших воспоминаний меня выдергивает звук осторожных шагов на террасе. Я торопливо встаю, ругая себя за то, что позволила себе расслабиться, и поспешно стираю выступившие слезы: прошлое держит меня слишком крепко, и я думаю, некоторые раны никогда не заживут. Но к чему бередить раны у других? Я улыбаюсь сквозь слезы и поворачиваюсь на звук, зная, что услышу такое хорошо знакомое и родное, как и каждый раз при нашей встрече:
— Привет, Клаудия.