Гулкий звук шагов, отдающихся многоголосым эхом в пустынном необъятном зале, погруженном в полумрак и хладный сумрак, исчезает где-то под скрытыми во тьме потолками, змеей извиваясь по гладкому серому мрамору убегающих вверх круглых колон. К запаху затхлости, наводняющем воздух, примешивается сладковатый одуряющий запах роз, который почему-то отдает трупной горечью и тленом, гнилью, словно в склепе. Могильный холод, пробирающий до костей, подпитывается от гуляющего по необъятным помещениям сквозняка. Свет, пробиваясь сквозь разноцветные стекла витражных стрельчатых окон, дробиться, разбивается на осколки, рассеиваясь, ложась на пол длинными, тускло сияющими красными и желтыми линиями, в которых пляшет пыль. Высокая фигура в длинном плаще выныривает из тьмы, призраком скользя между высоких колонн, шелестя белой материей с синим подбоем, раздирающе звонко бренча железным чеканным шагом стальных сапог. Тускло сверкает угрозой отточенный вороненый клинок в руке, обагренный кровью, что капая, тянется алым следом по белому мрамору. Впереди, на подмостках, залитый белым ровным светом, что льется откуда-то с потолка – вычурный трон, символ безграничной власти, причина и следствие всего. На нем, на алой бархатной подушке, словно сшитой из окровавленных лоскутов кожи, лежит проклятый венец – золотой обруч всевластья, убийца королей. Ради него отца убил его собственный сын, с которым позже расправился дядя, которого отравила его жена, придушенная во сне мачехой… Дорожка, выстланная трупами, красной нитью вьется из глубины веков, из жестокой резни ради титула став великой историей целого государства. Она тоже не агнец, ей никогда не отмыться от не замоленных грехов, по шею погрязнув в чужой крови, она перестала вести счет человеческим жизням, в ушах ее, подобно песни света, будет вечно отдаваться предсмертными криками стоны убитых. Однако…

Фигура останавливается на пол пути, капюшон сползает с лица, скрытого под крылатым шлемом из потускневшего, покрытого отметинами былых сражений металла. Затянутая в перчатку рука тянется вперед, к видению, что только ее глаза способны увидеть, а уши – услышать. Колокольчик серебряный детского смеха, топот маленьких ножек по тронному залу, залитому ярким светом множества окон. Девочка рыжеволосая на руках сияющего счастьем отца, с головы которого давно сползла корона. Безоблачное детство. Вдали от липкой сетью оплетших гниющий заживо королевский двор паутины интриг. Вдали от щепотки яда, растворенного в чаше крепкого, как смерть, вина, что поднесет неверная супруга к губам нелюбимого мужа. Вдали от того черного дня, когда чужое дитя запрячут в монастырь, под сто замков, не успев отслужить панихиду по убиенному, а на лбу мачехи обручем сомкнется всесильный венец. Но королеве ликовать позволили недолго: был фаворит, что за спиной и за улыбкою елейной мастерски прятал изящный, как оратора слог, кинжал. Сверкнуло лезвие и вот марионетка дядюшки сидит на троне, послушно открывая рот в такт сказанному истинным правителем страны. Но короля уж не вернешь, он спит спокойно в усыпальнице – последнем пристанище тех, кто посмел победить в борьбе за корону. «Папа…». Неверные пальцы нащупали завязки, и, шелестя, скользнул с плеч белый плащ к ногам принцессы. Вместо нежного кружева шелковых платьев- суровая сталь тяжелых доспехов воина, побывавшего в тысячах битв, по ее, изборожденной, помятой поверхности, как по карте, читаешь историю человека, чьим долгом и смыслом долгое время была лишь война. Гражданская война, что расколола землю на кровоточащие осколки, перемолов в мясорубке бешенных дней чужие жизни, исковеркав в своем водовороте множество судеб. Шаги вновь слышны, но нет уж в них булатности былой. А трон все ближе. Но память, бередящая старые раны, не знает жалости к тем, кто слишком много потерял, чей выбор запросто решал, кому жить, а кому–умереть. И вновь услужливой вереницей видений прошлое скользит перед глазами.

Воздух дрожит от гула битвы, металла звон, беспокойное ржание лошадей, громкие крики людей, стук копыт, злобное карканье воронья в потемневшем небе- все сливается в один, многоголосый оглушительный гул, давящий на барабанные перепонки. И вдруг – затишье перед бурей. Напряженная мертвая тишина готового ринуться в темную бездну смертника. А потом- одинокий крик, которому спустя секунды начинает вторить сто тысяч прожженных глоток. И две волны, сметая все на своем пути, сталкиваются, превращаясь в единое месиво. А над толпой, на гнедом жеребце, в сияющем серебре доспехов – кровавая дева с огненным ореолом вокруг головы вместо волос, словно вышедшая из легенды, вселяющая в сердца верных ей людей решимость, смелость и рвение, заставляющая противников дрожать от сковывающего их страха. Лицо, искаженное в кровожадной гримасе пылает темным исступлением, никакой пощады, никакого милосердия. Она ищет пристальным взглядом того, кто встал у нее на пути – юный принц, брат двоюродный. «Помнишь, как мы играли вместе? Как ты, пытаясь яблоко с ветки на высокой яблоне достать для меня? Как ты сорвался и я, перевязав лоскутом от подола платья твою раненную коленку, вытирала твои слезы, что ты всеми силами пытался сдержать?». Казавшейся безумной толпа расступается, образуя небольшой круг, шум стихает, но лишь на мгновение, пока не зазвенят скрестившейся мечи. «Ты слаб…». Клинки отплясывают свой смертельный танец, играючи, а ставка - жизнь. Но силы не равны, и лезвие, не дрогнув, пробило плечо чуть повыше сердца. «Ты выбрал не ту сторону…». Сердце каменное слепо, а в глазах плещется маревом черным ненависть. Взмах – и голова слетела с плеч, покатившись в красную от крови траву. Она отправится посылкой к безутешному отцу. «Ты следующий». Все кончено. «Дядя, этого ли ты хотел, когда узурпировал трон? Когда послал наемных убийц за моей душой?».

Глухой грохот упавшего на пол шлема. По плечам рассыпаются серебром седины длинные белые волосы. Сколько лет отняла эта война? Достаточно, чтобы выесть принцессу изнутри. Осталась одна оболочка, продолжающая упорно идти к цели, несмотря ни на что, ибо ничего более, кроме трона и короны, не осталось. Позади было брошено и оставлено на обочине жизни все: вера, надежда, доброта. Душа. Человека не стало, появилось чудовище, хладнокровное, расчетливое, жестокое. Верный клинок и до глотки дяди добрался, пусть, может быть, и слишком поздно, но она победила. Как и всегда. Дорожка из венчиков роз и снесенных с плеч голов окончилась, а круг замкнулся. Вот он, венец, в руках той, кому он принадлежит по праву. Но горечь, наполняющая сердце, только разрастается. «Ох, если- бы можно было повернуть время вспять…»…

«Мамочка, а почему эти злые дяди охотятся за нами?», - Золотой локон, вьющийся тугой пружинкой, папины синие, как море глазки, розовый ротик – маленький ангелочек во плоти, и такой страшный вопрос без ответа, застывший на пухленьких губках: «Дядя хочет убить нас из-за той красивой штучки, что принадлежит маме?». Пальцы ласково перебирают мягкие пряди, а шепот нежен: «Спи, доченька, все будет хорошо, я рядом. Я сейчас расскажу тебе сказочку, и тебе больше не будет страшно». Напуганный, полный тоски взгляд смотрит на застывшего в дверном проеме любимого мужа, любующимся кажущейся такой спокойной картиной. Она знает, что он не вернется, сердце, разрываясь на части, истошно вопит об этом, но все равно отпускает. Может, так надо. Может, это судьба. А может, принцесса слишком боится стать слабой, позволить себе стать обычной женщиной, мечтающей лишь о том, чтобы догнать, прижать к груди и никогда больше не отпустить. Убежать на край света, туда, где их не найдут... «Еще не время, потерпи еще немножко...Чуть-чуть». Однажды, однажды... Принцесса отворачивается, пустая, спокойная, неживая. И хладнокровную каменность ее души не потревожит даже скрип иссохшейся виселицы за спиной, довольное карканье ворона, клюющего гниющую плоть. И пусть даже черный комок окровавленных перьев,надсадно хрипя, будет раздавлен в руке, внутри все будет также тихо и безветренно. Штиль. Но даже самая совершенная маска остается всего лишь куском фарфора, бесконечно хрупким перед неожиданно навалившимся холодной бездонной пучиной горем. Что чувствует мать, когда на руках ее, истекая кровью, медленно умирает любимое дитя, ставшее жертвой убийцы? «Проклинаю тебя, Создатель...». Ее вина, недоглядела, не уберегла... Принцессы больше нет, осталась одна всепоглощающая, дикая кипучая ненависть, для которой один лишь исход и возможен – месть. Теперь ей больше не в чем сомневаться, некуда больше идти, не за кого волноваться, путь стал предельно чистым и ясным. Ни шагу назад, вперед, под синий стяг короны. Обездоленная...

Она не держится на ногах, колени подгибаются, и женщина, шатаясь, с ужасом рассматривает собственные руки. Ей все кажется, что сквозь пальцы течет алая горячая кровь, собираясь в целое море, готовое вот-от поглотить ее, накрыв с головой. Рыдания душат ее, сжимая грудную клетку. Вот он, итог. Она победила, но ради чего? И что дальше, что, что...Безысходность и горечь. В этой войне не было победителей, лишь одни проигравшие. И живым, потерявшим все, в пору завидовать бесчувственным мертвым, которые хотя-бы покой и вечный приют обрели. Жажда власти превратила сильных мира сего в грызущихся бешенных псов. И все будет повторяться снова, вновь и вновь, до скончания веков, пока не истлеют прахом могильным даже воспоминания о некогда великих царствах... Ярость, пустая в своей бессмысленности, раздирающая грудь в попытке вырваться на свободу застилает полные слез глаза. Почти звериное рычание, переходящее в безумный вой агонии смертельно раненного животного, разноситься по тронному залу стозвонным эхом, разрастаясь, подобно снежному кому. Меч, сверкнув невыносимо ярким блеском в белых лучах света, рассекает воздух, в попытке разрубить ненавистное сосредоточие власти. Бренчание скачущего по мрамору пола обруча, потускневшего, словно изьединного ржавчиной. В воздух летят мелкие щепки. Окаменевшее дерево стонет, словно живое, под грызущим его лезвием, медленно поддаваясь сокрушительным ударам. Но силы женщины не безграничны. Последний, натуженный удар, загоняющий меч как можно глубже в плоть трона. Пальцы соскальзывают с гарды надежно застрявшего в огромной трещине клинка. Принцесса, в конец обессилившая, оседает на колени, сотрясаемая уже несдерживаемой истерикой, к которой примешивается безумный, горький, леденящий душу хохот. «Не ты начала это, так что и закончить тебе не дано. Цикл сомкнулся, пошел обратный отсчет». У это цепи нет слабых звеньев, и разорвать ее крохотной песчинке в часах судьбы не дано. На плечо обнадеживающей и предупреждающей тяжестью ложиться ладонь призрака смерти, пока еще едва различимо колыхающемся в мареве воздуха, однако бьющий в нос запах сырой земли и гнили, бегущий по спине холодок не дадут забыть о подписанном собственной рукой приговоре. Но разве теперь не все равно? Губы растягиваются в саркастическом оскале, ненатуральном, кукольном, словно кто-то за невидимые ниточки потянул их уголки вверх. Венец, сверкнув погибелью в руках, скользит по белым волосам, занимая свое законное место. И тут, словно гром, грянуло со всех сторон, прорываясь сквозь стекла окон, просачиваясь сквозь каменные стены, словно вода сквозь пальцы проскальзывая через щели неплотно закрытых дверей, единым вздохом песнь:

«Создатель, храни королеву! Слава королеве!».