Глава 3. ГОРОД ГРЕХА.

Неспокойная ночь – болезненная судорога,
Суррогатного дня намёк.
Чьи-то шаги в гуле машин.
Пульс догорал. Истёк.
Визг голосов батогом мозг бичует -
Плата за сладкие сны.
Оргазмические стоны заменили дыхание.
Будем к себе честны.
Неспокойная ночь – крик.
Болезненная судорога.
Чаша терпенья полна до краёв.
Сон бежит в дальний угол.
Сизые клочья ласкают мне кожу.
Возьму ещё сигарет. Сяду на пол.
Тварь, на кого ты похожа?...

Я убегала от мира, от солнца, от всего, что причиняло мне боль. Ярко - красный, беспощадно-палящий шар дневного светила гнал меня по грязному снегу, по бесконечным улицам, по смердящим переходам... Снег слепил меня, впиваясь миллиардами сверкающих кристаллов под опухшие веки. Золотые волосы уже давно превратились в серо-чёрную паклю.
В этом мире я блуждала на ощупь, словно в непроглядном мраке. Ослепшая от одиночества и горя, я остановила свой безумный бег в пропасть. Нелепая мысль родилась так внезапно :
«Ты осталась одна в огромном городе, в хаотичном движении его обитателей. Ты потеряла всё. Значит, теперь я должна сделать свой последний выбор».
Мир зачастую жесток. Жизнь не раз выплёвывала меня в разные, казалось бы, неразрешимые ситуации.
«Ты сильная, тебя такой запланировали!»
Надеюсь, я нужна этому миру, ведь ничего в хотя бы мельчайшей степени замечательного я не совершила. Я многое потеряла, многое обрела, заработала бесценный опыт для некоторых ситуаций, поняла, что никогда не смогу учиться на чужих ошибках. Горько лишь раскаяние в своей уверенности, что творишь добро, не желая горя и неприятностей.
Что ж... дорога в ад тоже выложена благими намерениями. Мир невозможно переделать, людей нельзя изменить, идеала нет, но я ,в который раз ударившись, продолжала верить в добродетельную чушь.

Я уже точно не помню, когда окончательно потеряла человеческий облик. Это происходило так постепенно, и необратимый этот процесс ничуть мне не мешал. А как я поняла, что могу летать? У меня выросли крылья. Всё очень просто.
Человека с огромными чёрными крыльями никто не выделил в толпе даже взглядом. Люди перестали верить в чудо. Жить без любви, без мечты, тускнеть, сливаясь с однородной серой массой, смотреть лишённым эмоций взглядом в прекрасное небо...
У меня не было сил кричать. Я просто стояла среди этой копошащейся массы, ища остатки человечности, надежды, доброты... Глухие маски.
Всё, во что я верила, всё, что мне прививали с детства, – всё это оказалось невостребованным, ненужным.
Внутри зрела истерика от собственной неспособности что-то решить или исправить.

ЧАСТЬ 3.

Глава 1. ДО СТОЛКНОВЕНИЕ.

Небо налилось свинцом, кровавой влагой,
Ветер гонит слёзы ночи по стеклу;
Ты сидишь с друзьями, хлещешь брагу,
Смотришь в дно стакана, лишь бы не во тьму.
Отчего-то тянет мрачным сквозняком,
С запахами леса, росным, но мертвящим.
Ветер будто вещий, шёпотом кричащий,
Посмотрел по окнам, крадучись, тайком...
Но время беспощадно, пора Морфею в лапы;
Как чернота пугает, густея за окном.
Глаза – безумно - дики, а тело-тень – крылато;
Она тебя боится и ждёт твой бой со сном.
Как холодно ладошкам, как страшно ожиданье..
Ты проникаешь взглядом в завесу темноты -
Она – бледнее мела, в глазах – одно страданье.
Лицо в крови. А рядом... Наверно, это ты...

Я всего лишь хранитель.
Можно совершать тысячи героических поступков, всю жизнь творить добро, но хранителем не стать. Для этого надо быть вылепленным из определённого теста, – таких людей зачастую никто не понимает... Идеалисты с карающим мечом.
Я получила этот шанс. И что я должна делать с этим даром? Если бы я знала его высшее назначение... Я делала то, что считала нужным. Конечно, я не помогала бедным и убогим, но я видела и испытывала их боль, – что может быть страшней того, что ты понимаешь, а сделать ничего не можешь? Единственным существом, которому я могла бы отдать даже всю кровь, был он... Но я не спешила править его ошибки и решать его проблемы.

Прошел еще один год. Это был абсолютно обычный зимний вечер. Гудки электричек, гул самолётов да едва слышное завывание ветра – вот и весь незамысловатый хор.
Мне стало скучно глазеть на людей, бегущих по домам с только что прибывшего состава, – их заботы, их планы, долги, дети, гости, соседи – неполный перечень бытовухи, не занимали меня больше. Я лишь помогла пожилой заплаканной женщине спуститься с обледеневших ступеней; я ведь знала, что она упадёт, сломает лодыжку... Она пошла дальше, удивляясь, что так легко преодолела лестницу.
Меня стала раздражать единственная явно выделенная мысль всех этих людей – выжить за чужой счёт. «Вот если бы старуха там упала, я обошёл бы это место...», «Этот парень погиб, оттолкнув меня назад, а я ведь мог бы ему помочь, если бы потянул за собой, но тогда бы наверняка сломал бы ногу...», «Я успела ухватить хлеб у этой раззявы, зачем ей две буханки...»
Фу, мерзко... «Вор всё равно вырвет у тебя пакет с продуктами. Ха-ха! И я не подтолкну тебя идти в обход. Незачем. Вот так-то.»
Но мелочная мстительная справедливость портит и без того отвратительное настроение. Ах, если бы я подумала о тебе, моя судьба...

Настроение испортил мне погожий день. Смерть никак не вяжется с ясным небом и щебетом весёлых синичек. Рыжий должен был умереть именно в пятницу. В субботу у меня были уже другие планы.
Проклятие! Когда всё срывается, возникают сомнения. Жалость. Думаю, он достоин только этого чувства. Сделаю ему гадость, и пусть живёт. Моему подопечному нужен глупый друг. А вот Медведь...
Неважно, какая будет погода. Его уже будут ждать на «Октябрьской».
«Не забудь сказать маме: «Я не знаю, когда вернусь...» - это правильно. Ступай, ступай, злыдень. Я брезгую тебя сопровождать..."

Дэн появился, когда уже совсем стемнело. Мне он и нравился, и бесил он меня одновременно. Юный, но мудрый, этот хранитель был слишком остёр на язык, обо всём имел своё мнение, обязательно правильное, и умело ,верно и точно критиковал женскую природу.
Скольких женщин он заставил покаяться в плохом и непокорном поведении, я боюсь даже предположить. Да и методы явно отличались жестокой изобретательностью.
- Ты, кажется, передумала. А как же необходимая жестокость? - он умел разговаривать почти не размыкая неулыбчивых губ.
- Я отличаюсь простотой. Без лишних телодвижений. Рыжий – дурак, на убогих стыдно руку поднимать, - буркнула я и поняла, что мой ответ очень смахивает на оправдание."Вот гадёныш! И ведь умеет всё так обставить..."
- Сама гадина. Тебе положено мстить тем людям, кто умудрился причинить тебе боль, - очень резко, чеканя каждое слово.
- Не мстить, а исправлять ошибки. Если бы я не была столь наивна, у людей не было бы повода меня использовать и унижать, - это правило сидело у меня в голове со дня моего преображения, - Что ты здесь делаешь, кстати? Тебе здесь кто-то в душу плюнул?
- Баба, как обычно, - если это и было подобием улыбки, то весьма гаденьким.
Я начала догадываться. Никогда раньше не задумывалась, кому был предназначен этот малолетний садист. Теперь же ясно осознала и меня это позабавило.
- Догадалась… - он был раздосадован.
- А я-то думала, почему ты так цинично и презрительно отзываясь о ней, ни разу даже не попытался её под машину спихнуть, - мне нравилось его тихое бешенство, отражённое только в глазах.
- На себя глянь. Ты своего возлюбленного так застращала и бредом своим замучила! - фыркнул он и закурил, - Кстати, я-то могу с ней соединиться, а вот ты – вряд ли докажешь свою ему необходимость.
Тут он попал в точку. Преднозначенный должен был добровольно соединиться со своим хранителем, которому будет дан покой. В моём случае об этом мечтать не приходилось.
Дэн расправил свои серебристые крылья. С них посыпался звонкий иней и копоть.
- Ненавижу их. Светлые. Маркие, - у него это не звучало как оправдание, скорее это был краткий комментарий.
- Дэн, а они нас видят? - я спросила без надежды, ожидая ядовитой колкости.
- Если хотят видеть, то да, - так просто, без нравоучительной гримасы, - А ты чего на улице? С бабульками возишься?
- Я всегда здесь его дожидаюсь, веду до дому...
- Хреновый ты хранитель. Его уже час как машина сбила, а ты о поломанных конечностях чьих-то печёшься... Да-да, и не смотри на меня так, ты бы и не почувствовала, ведь он вспоминает о тебе так редко. Надо чаще вылезать из своих грёз и следить за происходящим.
За большой срок успев привыкнуть ко всем видам страданий, я ощутила внезапную боль, вгрызшуюся в позвоночник, поражающую лёгкие, горло, голову.
«Он вспомнил... Вспомнил о тебе...» - доносился сквозь вату ощущений насмешливый голос Дэна.
А я всё видела: и машину, и поплывшие по воздуху каштановые пряди, и звонкий крик боли, и жёсткий удар, шлепок об землю, и кровавое месиво вместо лица, и его рука, хватающая снег на тротуаре... Сжалась, разжалась... И замерла.

Глава 2. МАГИЯ ЧУВСТВ.

Тонкая алая линия,
Яркая, нервно - живая,
Плавно, по белому снегу
Море надежды питает.
Только ведь линия – кровью,
Только ведь снег – белый кафель;
Ну а надежда – с любовью,
Ценностью в несколько капель.

Кто-то скажет в этой ситуации «У меня подкосились ноги». У меня подломились крылья. Если я и двигалась, то так медленно, так вяло, словно шла через толщу чего-то вязкого, густого.
«А если я сделаю так?..» - и твои смеющиеся глаза. «Я хочу прожить жизнь быстро, но интересно...» - твой мечтательный взгляд в небо.
«Если бы ты умер, кто знает, может быть, мне стало бы легче?..» - мои последние слёзы.
Сколько этих мыслей лезет мне в голову! Я смело вошла в двери больницы. Время замерло, замерли люди, зависла аппаратура... Он должен побороться за свою жизнь.

«Чуть слышно её дыхание. И едва различимы на снегу её следы. Белый земной покров искрится под светом раскачивающегося на ветру фонаря. Облезлый зелёный дом нахлобучил на себя фигурную снежную шапку. Горят два окна. Его окно, словно слепая глазница – зияет в ночь. Это окно и притягивает её. В соседнем, - синеватые отблески; там ещё смотря телевизор, прислушиваются к шумам. в доме. Разговоры, шутки... Ей там делать нечего. Его окно – бархатная чернота, его уют и атмосфера детского сна, его запах, его тепло... Крошечное пространство, каморка. Узкое кресло - кровать. На сбитой простыне, завернувшись в одеяло, поджав одну ногу под себя, с разметавшимися по подушке каштановыми волосами спит он.
А на улице очень морозно. Луна скалится во весь урезанный свой уже лик. От мороза звёзды сделались колючими и злыми. Она терпеливо стоит в сугробе, задирая голову к сонному окну.
Телевизор погас.
Ладони чувствуют шероховатости стены, – один взмах крыльями, – и она неуклюже пристраивается на железном подоконнике, сплющивает нос о стекло, до рези в глазах всматривается в тёплый мирок по ту сторону прозрачной преграды.
Тонкие пальцы тихонько барабанят по стеклу. Получается едва слышно. Стук настойчив, навязчив, он вклинивается в зимнюю тишину, в приятную вату сна. Он открывает свои звёздные глаза, в которых прячется ни с чем не сравнимый блеск далёких колючих огоньков. Сонно моргая, смотрит во тьму: за окном идёт снег и сидит она, дрожит и прижимается к оконной раме. Он не верит своим глазам, – но бледное лицо с побелевшими губами – её. Он знает, что окно закрыто и, хотя мозг отчаянно сопротивляется, руки уже справляются с одеждой. Босыми ступнями он чувствует лёд пола, крадётся. Головокружительная лестница, – и каменное сердце пропускает удар, – перед дверью. Руки снова предают и в проём врывается вихрь танцующих зимний вальс снежинок.
Она всё ещё там, с тоской смотрит на ущербную луну. Он ничего не говорит, украдкой щипая себя за руку. Она скользнула вниз, взмахнув искрящимися инеем крыльями. Сердце снова пропустило удар. Он сделал два шага навстречу – она на шаг отступила. Слёзы на её щеках превращаются в ледяные кристаллики. Он снова шагнул к ней, протянул руки. Она задрожала. Глаза искали путь к отступлению. Руки опустились, безнадёжно опали.
Она бросилась к нему. Испуганное объятие, беззвучный крик. Всё осыпалось разбитыми зеркалами, за которыми зияла непроницаемая тьма.
«Где ты?» - его вопрос канул в бездну огромного невидимого мира вечности. Ответа не было...»

Есть много страшных слов : навсегда, никогда, невозможно, невыносимо... Они страшны поодиночке, но если эти слова сочетаются вдруг в одной доле секунды человеческой жизни, становится ясна чудовищная суть сказанного, характеризующая дальнейшую жизнь этого существа, обречённого долей секунды и несколькими страшными словами.
«Вот она, его невыносимая боль; он навсегда изуродован, лицо невозможно восстановить даже близко к первозданному виду; он никогда не увидит свет.»
От её страшного беспомощного крика вылетели все стёкла, рассыпаясь миллиардами многогранных осколков. Она медленно шла по этому стеклянному крошеву, стремясь увидеть и боясь увиденного одновременно.
Как страшно сходить с ума от горя!
«Где ты?...» - гулко прозвучал вопрос. Мир стал молочно-расплывчато-белым.

Он пошевелился, ощущая болезненные судороги в руках и ногах. Окружающее видел смутно, казалось, его глаза открыты под водой. Очень медленно, с огромным усилием он освободил одну руку и протянул её к кому-то расплывчатому, белому. И когда сделал это, увидел, что ладонь и пальцы в крови. Какое-то мгновение он задумчиво разглядывал руку, не сознавая, что происходит, а потом сразу понял, откуда у него это странное ощущение комфорта. Его глаза расширились от ужаса и он звонко, совсем по-детски крикнул с мольбой и протестом:
- Я не хочу умирать!
Но затем, постепенно предоставив всё судьбе, он как бы поплыл в тёплый мир, где нет страха смерти. Он уже ничего не видел, закрыл глаза; звон в ушах заглушал все другие звуки.
Охваченный странной усталостью, он ещё боролся, а когда способность слышать вернулась к нему, он услышал, как сквозь вату, её голос : «Я люблю тебя...» Эти слова эхом повторялись в его голове, но всё слабее и слабее.
Он снова попытался заговорить, попросить о помощи, потребовать...
Собрав остатки сил, надрывно выбросил мысль:
«Где ты?» - и провалился в чёрную пропасть.

Опершись на стену, она смотрела на приоткрытую дверь палаты реанимации. Накричалась вдоволь. Отражаясь от белых стен, крики немилосердно били по её опустевшему сознанию.
Перед глазами стояла страшная картина. Она снова истошно завизжала, отгоняя её. Тишина была ещё хуже. В этой тишине пищали мёртвые машины, бездушные заменители сердца, лёгких...
Она заставила себя войти. Крылья безжизненно опустились и вяло трепетали в такт её дыханию. Он лежал неестественно прямо, далеко запрокинув голову. Прекрасные каштановые волосы сбились в бесформенный узел; лицо было полностью закрыто бинтами.
- Я здесь, - её бескровные губы не шевелились, - Ты чувствуешь, что я рядом?
Линия на мониторе резко скакнула и мир отмер, возвращая шум, свет, запахи и движения.