Сказал Бог — прокляну. И проклял.

Тьма выжигала глаза, и тела своего он не чувствовал. Это было забытье, словно сознание окутано дурманом, и все глубже погружалось в омут памяти. Перед глазами плыли, как отрывки из кино, воспоминания. У них, как у засушенных цветов, оставался цвет и запах, но они, как и цветы, быстро крошились и осыпались. Всплыла откуда-то далеко, и прошлой жизни, не иначе, картина, залитая солнечным светом. Он сидел на ветке дерева с еще клейкими ранними листьями. Внизу была сырая земля и лужи. Рядом сидела девчонка лет четырех и протягивала ему яблоко. Надкушенное. Они вместе залезли на это дерево, но было еще слишком рано, и все плоды были незрелыми. Кроме одного. Она первая его нашла — и поделилась находкой. Яблоко было кислым. Потом появилось ощущение падения в бездну. Он снова стоял в саду — уже другом — и глядел вниз с той же высоты. Но на этот раз он стоял ногами на твердой земле. Сад был просто райским. Но сам по себе он был не нужен ему. Он пришел сюда, потому что девчонка стала девушкой и заболела. Он пришел за тем, что исцелит ее. Прямо впереди было дерево, словно светящееся собственным светом. На нем росли яблоки. Яркие, бросающие зайчики на листья и ствол. И он знал, что сорвать не имеет права. А между ним и деревом стояла женщина, выше и старше его. У нее было правильное восковое лицо и ореол огненных волос. И губы перемазаны темным соком. Она протягивала ему только что сорванное яблоко и убеждала отнести больной. Но он знал, что нельзя, иначе она станет такой же, как дарительница. Тогда он вгрызся в яблоко сам, зная, что принесет ей исцеление поцелуем. Его губы были испачканы таким же темным соком, и он был проклят. Потом снова была темнота. Он стоял на каменном мосту, тот осыпался. На другом его конце стояла она, уже без яблока, и проклинала его, за то, что второй раз он не поддался ей. Все смешалось, остался только плеск, теплый и мирный. Он брел по прозрачной, с янтарным блеском, воде по щиколотки и вел под уздцы коня. Вокруг было тихо, и, казалось, было слышно, как растут деревья. Зеленоватый свет был мягким. Но ему не было покоя, и над головой была тьма, он принадлежал ей, она прилипла как смола, и не было надежды отмыться. Он был проклят этим миром, за не по праву вкушенный плод вечного здоровья и юности, плод, дающий бесконечную силу. Ему не нужно было все это, сок на его губах исцелил больную девушку, она стала вечно юной и здоровой, и еще более прекрасной, но ему то это зачем? Свет отторгнул его, и Тьма не принимала. Конь тихо фыркал над ухом. Свет опять померк, и какое-то время не было ничего. Неприкаянный. А потом он снова шел, опять босиком по безжизненной сухой, черной, хрустящей траве, и касаться ее было приятно. И это была Зона, Зона с большой буквы, Зона безысходности, через нее нельзя пройти, но он упрямо брел по ней, потому что в конце был шанс уйти из тьмы. Земля была черной, небо белым, солнце почти неразличимо. Больно.
Потом из этого лихорадочного света вынырнуло лицо — нежное, как камея, такое знакомое и родное. Кислое яблоко, черт побери… Золотистые прядки-локоны касались этого лица. Он протянул руку к беспощадному небу, и ему удалось коснуться щеки маленькой богини.
— Я доберусь, не бойся… И все исправлю… — хрипло зашептал он.
На лоб легло что-то холодное, он сморгнул, и адский пейзаж исчез. Осталась только она. Пахло надкушенным кислым яблоком. Девушка сидела, склонившись над ним, гладила горящее лицо, убирала волосы со лба. Он с трудом поймал ее руку.
— Ты только скажи, ты настоящая? — спросил он, — Не бред?
— Клянусь тебе, реальней некуда, — прошептала она ему на ухо, Не бойся, тьма уже отступает. Ты свободен. Она отпустила тебя.
— Это я виноват… — она накрыла его губы ладонью.
— Молчи, — он поцеловал ладонь и убрал руку.
— Я видел Бэрилл. Она прокляла меня.
— Она не имеет больше власти. Она не любит тебя, а я люблю, — она подсела еще ближе, хотя, казалось, ближе уже и некуда.
— Ты Стругацких не читала? — спросил он, — "Пикник на обочине"? — она кивнула.
— Да, это похоже. Только хуже. Как ты?
— Хреново. Голова горячая.
— Ничего. Я с тобой. Ты сильный, ты выберешься.
— Я не хочу снова во тьму.
— Я люблю тебя.
— Когда это кончится?
— Уже почти все. Иди сюда, — она взяла его лицо в ладони. Он отрицательно покачал головой, отодвигаясь, но девушка все же поймала его, — Меня это когда-то спасло, — тихо сказала она, — Не бойся.
Он не успел возразить. Нежные, влажные губы коснулись его — горячих и разбитых. Вселенная ушла у него из под ног, а пространство и время исказились. Где-то что-то прорвало. Яблоко, запретный плод познания, с него все началось и им кончится. Поцелуй делался все глубже и крепче, и он даже не заметил точки перехода.
В тронном зале Бэрилл Эндимион отнял руку от музыкальной шкатулки-звездочки и упал навзничь на холодный мраморный пол. Сейлор Мун испуганно склонилась над ним, вглядываясь в измученное лицо.
— Мамору! — он открыл глаза. С трудом улыбнулся.
— Спасибо, Усако.
На клинок упала алая роза. За миллионы миллиардов терций от этого момента во Времени и Вселенной прекрасная королева Серенити взяла мужа за руку. Он без лишних слов обнял ее.
— Мамору, я до сих пор боюсь, что она вернется.
— Бояться нечего, Усако. Человек не Свет и не Тьма, а лишь то, что он выбирает и что делает.
Они поцеловались, и, казалось, Луна засияла ярче. Серенити нырнула в тень комнаты смущенная.
— А если нас кто-то увидит? — король удивленно пожал плечами и двинулся следом за женой.
— Ну и что? Все и так знают. Почему я должен стесняться того, что люблю свою жену?
— И все-таки то было самое что ни на есть законное яблоко, — прошептала королева, ненадолго прервавшись. Эндимион прищурился.
— Пожалуй. Бэрилл его съела — и умерла. А мы живы. И счастливы.
— Я буду еще счастливей, если ты вернешься к тому, что начал, — мурлыкнула королева.
— Я, что ли, болтать начал? — обиделся муж, и, не давая ей возразить, впился в нее поцелуем.
Где-то запахло кислыми яблоками.