…Холодно. Очень холодно. Злой осенний ветер выжимает слезы из глаз и больно щиплет кожу. Зато внутри горячо. Но это «горячо» неправильное – оно не согревает, а жгуче пульсирует во всем теле.
…Это больно.
А еще его куда-то не то ведут, не то просто волокут. Кожаные ботинки оставляют глубокие борозды в месиве из грязи и снега, черпают воду. Жалко. Хорошие были ботинки. А так – конец им. Обидно немного. Ботинки-то новые.
Голова раскалывается от грохота сошедшего с ума сердца. Мысли ворочаются медленно, словно нехотя. Все плывет перед глазами. Какие-то пятна. Светлые, темные. Больно…
— …лен!.. Аллен!
Его… имя? Его зовут?.. Надо!.. На…
Он успевает встретиться взглядом с огромными фиалковыми глазами, в которых плещется отчаяние на грани паники – и снова проваливается в милосердную тьму забытья.

Аллен открыл глаза. Данное событие не было встречено ни фейерверками, и громом оваций, но его все равно порадовало. Раз он открыл глаза, значит, как минимум, он жив. Поехали дальше…
Изучение потолка не дало ровным счетом ничего – что интересного можно обнаружить в хорошо подогнанных досках какого-то светлого дерева? Аллен приподнялся на локтях, чтобы осмотреться – и беззвучно рухнул обратно, задохнувшись от острой боли.
Болело все, что только могло болеть. То, что болеть не могло, болело чуть меньше, что, впрочем, было довольно слабым утешением. Уолкер жадно глотал воздух мелкими глотками – на большее скрученное жестоким приступом тело не было способно, каждое наималейшее движение и так отзывалось новым мучительным спазмом. Спустя пару вечностей сердце, наконец, прекратило свои попытки раздробить ребра изнутри, и дышать стало чуть легче. Оставалось только недоумевать, как он не потерял сознание от этакой… встряски.
Одновременно с возвращением способности мыслить и удивляться Аллен начал вновь осознавать происходящее вокруг.
Теперь в комнате – а это помещение заслуживало именно такого названия – он был не один. Скрип пола, тихий стук подошв о дерево, мечущаяся в неясном свете свечи тень…
— К-хто?..
М-да. Ну, могло быть и хуже. Хоть его голос сейчас и напоминает предсмертные хрипы лягушки-утопленницы, он, по крайней мере, привлек внимание ходившего по комнате.
…Яркий свет резанул по глазам, заставил его зажмуриться, недовольно поморщившись.
— Аллен? Очнулся, слава Богу!
Сначала он не поверил своим ушам. Потом, когда зрение немного прояснилось, — своим глазам. А потом поверить ему все-таки пришлось, потому что над ним действительно склонилась Ленали.
— Как ты? – она убрала с его лица мешавшую прядку и коснулась лба тыльной стороной ладони. – Жар спал…
— Ле…нали? – наконец смог выдавить Уолкер.
— Я, — она улыбнулась, садясь рядом с ним. – А ты кого ожидал увидеть? Призрак отца Гамлета?
— Но ты же… в Орден… нельзя… — слова подбирались с трудом.
— Аллен, — перебила его Ленали, посерьезнев. – Я и Орден – понятия разные. А в данном случае вообще противоположные, потому что с таким отношением к тебе я мириться не могу.
Юноша заморгал. Рассыпавшиеся осколки его мира чудесным образом возвращались на свои места, складываясь в переливающийся всеми возможными красками узор жизни. Страх, крепко засевший в сердце с момента их встречи, растаял и испарился без следа под теплым взглядом.
— Ленали, – разбитые губы, как он ни старался, не растягивались в привычной улыбке, но хоть что-то, хоть подобие…
— А? – вскинулась девушка.
— Спасибо тебе.

Эпилог

…Аллен поднялся с кровати, прохромал через всю комнату и закрыл приоткрытое окно.
— Э-эй, ты чего? Весна же на улице! – запротестовала Ленали, отрываясь от книги.
— Ага, весна. Середина февраля еще, рано для весны.
— Ну, тепло же! И вовсе не рано…
— То есть, «повязки снимать еще нельзя, рано» — это правильно, а «февраль не весна» — неправильно?
— Именно. Кто тут у нас вчера ногу подвернул и чуть с лестницы не загремел? На всю гостиницу шума было.
— Это тут не при чем!
— …Таким образом, каждый остается при своем. Тебе – повязки, мне – февраль, идет?
— Ну…
— Ай! Ты что де… Аллен! Тебе еще нель... уммф!
И на город опустилась ночь…