…Затихают последние аккорды, и оцепеневшие слушатели тихонько вздыхают, не желая освобождаться от чар звонких гитарных струн и красивого, пронизывающего насквозь душу, голоса…
— Лави, спой ещё что-нибудь, — почти шёпотом, боясь нарушить чарующую атмосферу полутьмы и тишины, просит Линали.
Лави улыбается. Не широко и беззаботно, как всегда, а легко и почти неуловимо. Бандана сбилась, рыжие волосы заслоняют лицо, прячут за собой грустный взгляд.
Потому что песня трогает сердца других людей только тогда, когда вкладываешь в неё свою душу.
А сейчас…
— Подожди, сейчас… — Лави обводит взглядом комнату, словно что-то вспоминая.
Миранда сидит на полу, закрыв глаза и положив голову на колени Мари, рассеянно и нежно перебирающему её волосы… Аллен, удобно улёгшись у камина, неподвижно смотрит на огонь, думая о чём-то своём… Линали, устроившись в кресле, слабо улыбается, ожидая нового чуда. А в дверях…
И сердце рыжего словно обрывается и замирает, заметив неподвижную и прямую фигуру, прислонившуюся к косяку… Внимательные тёмные глаза прикованы к подоконнику, на котором устроился Лави, поза неудобна, словно японец только проходил мимо, и вдруг остановился, заинтересовавшись… А ведь никто и не увидел его…
Губы Лави слегка вытягиваются, но короткое имя так и остаётся неозвученным, не замеченным никем, как и его владелец… Не поднимая взгляда, не подавая вида, что заметил, но так и продолжая наблюдать краем глаза, Лави тихонько начинает перебирать струны, постепенно усиляя, резко ударяет, ненадолго замирает, и…

…И только имя твое я в кармане ношу,
Никому не расскажу, не поведаю быль.
Пусть разум вечно твердит, что недостоин тебя,
Что, слишком мало, любя, жизнь тебе подарить.

Глубокий голос наполняет собой комнату, заставляя серые стены исчезнуть, расплыться в смутной полутьме, наполненной образами… Вот только та боль, та надежда, невольно выкрикиваемая, усиленная стократно магией струн, адресована лишь одному человеку…

…И весь мир прахом разлетится, если ты ответишь "нет",
И в миг навеки обратится лютой тьмою белый свет,
И сердце пламенем пылает, освещая пустоту,
В которой, по тебе скучая, я в беспамятстве бреду.

И вдруг стоящий в дверях резко срывается с места и исчезает, растворяясь в тёмном коридоре…

…И только имя твое…

Но голос предательски срывается, затухая, не в силах вместить в себя боль… И рвётся струна, а вслед за ней – ещё одна, но только не гитарная, а та, что глубоко в сердце…
— Концерт окончен! – весёлый голос неприятно разрывает ту пронизывающую атмосферу, царившую в комнате до этого момента. И всем становится странно – ведь всего секунду назад все видели совсем другого, незнакомого им Лави, а теперь вернулся тот глуповатый и беззаботный ученик книжника, к которому все привыкли…
Но все забудут – такое недолго хранится в памяти, ведь, вслушиваясь в песню чужой боли, каждый слышит в ней свою… Возникшие картины сохранятся лишь в сердце… может быть.
Может быть, к лучшему, что струна оборвалась. Это слишком больно, слишком о нём, чтобы это слышал кто-то ещё… И возвращаясь в пыльное царство библиотеки, Лави яростно, сминая, сбрасывает со стола листы с записями событий чёрт знает какой войны… Подвернувшаяся стопка книг рассыпается под ударом, непрочные старые переплёты разваливаются, пол устилается пожелтевшими листами…
Панда убьёт. Плевать!
Новая струна. Гитара вновь настроена. Тихий, наполненный неизбывной горечью голос разносится по мёртвой комнате… И выкрик разрывает ватную тишину, навсегда нарушая правила царства прошлого…

И только имя твое леденцом за щекой
Одинокий путь мой скрасит долгой зимой.
И вот я снова один, теперь уже навсегда,
Сам себе господин и покорный слуга.

Сердце сжимается при мысли о неотвратимом одиночестве – верном спутнике книжника. Пальцы уже сбиты в кровь, но так мала и ничтожна эта боль, что Лави даже не замечает этого, продолжая яростно ударять по струнам…
Ничего не останется. Лишь бы помнить хоть что-то. Хоть имя.

И весь мир прахом разлетится, если ты ответишь "нет",
И в миг на веки обратится лютой тьмою белый свет,
И сердце пламенем пылает, освещая пустоту,
В которой, по тебе скучая, я в беспамятстве бреду.

Шорох… Неосторожное движение, и сердце Лави вновь вспыхивает, когда перед ним появляется до боли знакомая фигура…
Нахмуренные брови, плотно сжатые губы… Всё лицо словно кричит: «Мне плевать!», но длинные тёмные ресницы прячут недосказанную тайну в глубине зрачков…

И только имя твое…

Голос опять срывается. Надо же, на том же месте… Губы не слушаются, даже приличного шёпота не выходит:
— Юу…
Коротко и презрительно фыркнув, японец разворачивается и пытается уйти, но схватившая тонкое запястье рука не даёт сделать это…
— Отпусти…
И Лави подчиняется тихому угрожающему шипению, сам не зная, почему… Звук захлопнувшейся двери болью отдаётся в сердце, возвращая в реальность.

Тишина разрывает барабанные перепонки, наваливается, душит… Запах пыли, горелого мяса и гари отравляет воздух, а дышать и так сложно… Двое. Двое, забытые, брошенные, оставленные… Но надеющиеся. Оба. Пусть один из них и отрицает это…
— Ты только держись, Юу, — хриплый голос полон боли и надежды. – Нас найдут, нас должны найти…
— Ты… идиот… — выдыхает другой, холодный, презрительный. – Кто нас найдёт? Кому мы нужны! Сдохнем тут, как два придурка…
— Не смей! Юу!
— Заткнись, Усаги… — и вдруг тихо, едва разборчиво… — Та песня… она ведь не закончена? Спой…
Не время удивляться. Нет гитары и нет сил, чтобы петь, но в хриплом, срывающемся голосе боль и надежда не умирают, лишь усиливаются….

И только имя твое сохраню навсегда,
В сердце, и на устах, и в дурной голове.
Скажи мне волей каких сил тебя смогу я вернуть,
Пройти заново путь ошибок, что сотворил.

И весь мир прахом разлетится, если ты ответишь "нет",
И в миг навеки обратится лютой тьмою белый свет,
И сердце пламенем пылает, освещая пустоту,
В которой, по тебе скучая, я в беспамятстве бреду.

— Дурацкая песня…
— Знаю. Молчи, Юу, только молчи… Нас найдут…
— Не смей называть меня по имени…
— Просто молчи… А я ещё спою… Я буду петь, ты только держись…

И только имя твоё…