Он проснулся от громких голосов. Красноватые отблески огня плясали на стенах. Люди говорили все сразу.
— Они подписали капитуляцию, эти ублюдки! Они сдали нас всех, сдали Ландис!
Баш не мог понять: он, что же, спит или бредит? Все казалось таким реальным.
Руины старинной крепости в горах, где их отряд устроил себе базу когда-то. Давно умершие люди. Характерный ландисийский говор.
— Нет, ты слышал? — Ноа, подойдя, ударил его кулаком в плечо, — Проклятье! Что же мы будем делать теперь?
"Уедем", — хотел сказать Баш, но осекся.
Однажды он уже сказал это.

Сон это или явь? Последнее, что он помнил, была их битва на "Бахамуте". Или нет? Кажется, потом была смерть Ноа, и долгие дни в Аркадисе — дни, превратившиеся в месяцы и годы. Он не жил, а будто придумал эту жизнь, только расцветить ее красками, звуками и запахами сил не хватило. Так она и осталась сухим слепком реальности — жил, работал, что-то делал. Автобиографический отчет, а не жизнь.
Он вздыхал: "Старею", — а по ночам ему снилось, как закручиваются пламенные потоки вокруг крылатого монстра, и тот кричит, запрокидывая голову, и все исчезает в ослепительном взрыве.
Так они и не смогли понять, как победили это чудовище. Да и не пытались понять, в общем-то. Постепенно им все сделалось безразлично.
Это была не жизнь, а будто эхо, инерция событий, сценарий, что разыгрывается мысленно — за неимением декораций и актеров.
Была ли эта жизнь, или все это ему лишь снилось?

Ноа, стоявший перед ним, был куда реальнее.
Семнадцатилетний Ноа.

Баш не мог отвести от него взгляд. За давностью лет многое забылось, а сейчас прошлое вдруг нахлынуло и затопило его память – миллионом деталей, каких-то штрихов, вроде бы неважных мелочей, из которых и складывается жизнь.
За тот военный год оба они сильно выросли. Они уже не были детьми, но и на взрослых походили мало – просто угловатые подростки, которым давно мала была их одежда. Они воевали наравне с мужчинами, но детство все еще жило в них. Изгнанное из души, жило в теле – в вихрах давно нестриженых волос, в острых локтях и коленках, в пушистых ресницах.

— Что ты таращишься на меня? – сказал Ноа с досадой.
— Я ничего…
— Ты, что, не проснулся еще? Капитуляция подписана. Они требуют, чтобы армия сложила оружие. Ну, что ты молчишь? А, да ну тебя!
Он вдруг развернулся и пошел прочь. Баш растерялся. Он отчего-то не ожидал, что это будет так, что это случится так скоро. До той – последней — их ссоры оставалось всего ничего.
Вот сейчас он пойдет вслед за братом, и они разругаются так, что Баш просто возьмет чокобо и уедет. Не оглядываясь, не подумав о маме, искренне ненавидя брата, прокручивая в голове все то, что сказал ему Ноа, все то, что он сам сказал брату. Он уедет, и встретятся они лишь много лет спустя – уже противниками, рыцарями враждующих государств.
Как избежать этого? Если уж случилось чудо, и ему выпал второй шанс, он просто обязан все исправить.
Вот только как?
Баш смотрел, как его брат протолкался сквозь толпу и скрылся за дверью. Потом вздохнул и пошел вслед за ним.

Едва начинало светать. Дождь, ливший всю ночь, наконец, прекратился. Ноа не ушел далеко. Стоял у кустов, отвернувшись, словно всего лишь пошел по обычным делам.
Но Баш был уверен, что это не так.
— Ноа.
— Что?
Он обернулся. Вид у него был угрюмый.
— Что с тобой? — сказал Баш.
— Ты ведь хочешь уехать, да? — сказал Ноа так, словно они продолжали давным-давно начатый спор.
— С чего ты взял?
— Будто я не знаю, о чем ты думаешь! Ты же всегда хотел уехать, с самого детства. Ты жить в этой стране не хочешь, не то что воевать за нее. Тебе здесь тесно. Стоит тебе подумать о том, что ты можешь вырваться отсюда, так у тебя глаза загораются.
— Ноа, послушай...
— Да знаю я все, что ты можешь сказать. И все это будет разумно, и ты, конечно, во всем прав, — голос его становился все тише, — Но я не уеду. А ты, если так уж хочется, езжай.
Баш не верил своим ушам.
— Ты же все равно меня бросишь, — сказал Ноа, — Я всегда это знал. Мне-то всегда казалось, что мы должны быть вместе, что мы – как единое целое, а тебя это бесит, я знаю. Ты бы предпочел, чтобы у тебя вовсе не было брата.
— Ну, что ты ерунду городишь?
— То, что у тебя есть брат-близнец, тебя точно бесит.
— Да, потому что меня вечно наказывали за то, что ты натворил. Ноа, ну, что ты несешь? Я не уеду.
— Уедешь. Не сегодня, так через месяц. Тебя здесь ничто не держит.
— А тебя? Меня ты гонишь, а сам-то ты что делать собираешься?
Тот пожал плечами.
— Воевать.
— Ты кое-что подзабыл. Ландис сдался.
— Это правительство сдалось, а вовсе не Ландис.
Этого Баш как-то не ожидал. Он был уверен, что его брат был среди тех, кто подчинился решению правительства. А иначе как Ноа мог оказаться на службе у Империи? Бунтовщик бы там карьеры не сделал.
Что говорил Ноа ему тогда в тюрьме? Ты бросил Ландис, ты не остался защищать его.
А ведь нечего уже было защищать – по крайней мере, Башу так казалось. Хотя, кажется, ходили смутные слухи о том, что партизанская война в Ландисе продолжалась еще несколько месяцев. Баш плохо это помнил. Тогда, в семнадцать, пытаясь начать жизнь в чужой стране, он старался пропускать мимо ушей любые упоминания о Ландисе. Слишком уж больно было думать о том, что он утратил.

А Ноа стоял перед ним, хмурый – и какой-то потерянный. Словно он действительно ждал, что Баш сейчас уйдет и оставит его одного.

Башу отчего-то стало стыдно.
Его и впрямь с детства раздражало то, что они близнецы. Невозможно быть собой, когда есть кто-то, ничем от тебя не отличающийся. Его злила привычка Ноа говорить «мы» вместо «я», злило желание брата всегда и всем заниматься вместе. Баш не хотел быть частью этого «мы», он хотел быть самим собой – и только. Разве в этом желании было что-то плохое?
Сбежав из Ландиса, он словно вырвался на свободу.
И разу он не задумался о том, что тогда почувствовал его брат, который умел жить только — вдвоем, ощущая себя половиной единого целого.

Светало.

В той, другой жизни они столько раз сражались друг с другом, казалось, ненавидели друг друга, но когда Ноа умирал…

В чем заключается этот шанс?
Баш не понимал, ему, что же, нужно переступить через себя и остаться? Но он не видел в Ландисе будущего – ни для себя, ни для Ноа.
Или уехать? Ведь Ноа отпускает его.
Уехать, чтобы вспоминать этот потерянный и обреченный взгляд своего брата?

Бросить его?..

Желание свободы всегда эгоистично. Повзрослевшие дети, уходя из семьи, не оглядываются назад. Мужья, покидая опостылевших жен, не думают о прошлом.
Каждый имеет право на свою свободу.
Настолько, насколько совесть позволяет ему.

Он шагнул вперед, к брату. Они соприкоснулись лбами, и Баш сказал:
— Дурачок. Никуда я от тебя не уеду.
Ноа дернулся, взглянул на него.
— Мы же должны быть вместе, — сказал Баш, — Ну, ты чего? Ты реветь собрался, что ли?
Ноа мотнул головой, отступил на шаг.
— Я же люблю тебя, дурачок, — сказал Баш, — Да не отодвигайся ты.
Поймал брата за плечи. Глаза Ноа полны были слез. Баш качнулся вперед и поцеловал его. В губы – иначе, казалось, никак нельзя.
Губы Ноа были обветренные и теплые. Баш вспомнил, что у Ноа до войны не было подружки. У него самого была, и Ноа жутко бесился из-за этого.
Ноа в юности вообще мало обращал внимания на девчонок. Он был очень невинным в свои семнадцать лет.
Но Башу было – не семнадцать.

Нет, он не думал, он всего лишь подчинился чувствам. Казалось, не было в тот момент иного способа выразить брату свою любовь.

Он целовал брата – свое зеркальное отражение. И Ноа подчинялся ему, принимая в себя его язык, его дыхание. Баш увлекал его за собой, и Ноа шел.
Промокший под ночным дождем лес щедро поделился с ними влагой. Они ежились, вздрагивая в утреннем холоде, но не могли оторваться друг от друга.
Баш стащил с брата рубаху. Прошелся поцелуями по шее, согрел дыханием вытупающие ключицы, одновременно распутывая завязки его штанов.

До войны в таких обносках можно было увидеть разве что вконец опустившихся бродяг. Теперь они сами были такими бродягами – дом их сожгли, отца убили, мама их жила у чужих людей, приютивших ее из милости.
Но они были вместе.

Белье Ноа стянул сам и теперь стоял перед Башем, совсем нагой.
Он, кажется, пришел в себя. Глаза его смешливо щурились.
И невозможно было не любить его – худого, вихрастого, почти смешного в своей подростковой некрасивости.
Баш раздевался торопливо.
Стыдиться друг друга им и в голову не приходило. Какой смысл скрывать свою наготу от человека, чье тело до последней черточки повторяет твое?

Они столкнулись, прижимаясь друг к другу, вжимаясь друг в друга. Оба успели озябнуть, но скоро им стало тепло. Они терлись друг об друга, обнимаясь. Целовались, сталкиваясь языками и зубами.
Баш забыл о том, что он намного опытнее и старше. Забыл обо всем, что у него было. Ничего подобного у него все равно не было никогда.
Ему казалось, он перестает понимать, кто из них где находится. Он будто смотрел в свои глаза, целовал свои губы, и казалось, когда все это закончиться, они ни за что не разберутся, кто из них Баш, а кто Ноа.
И может, это будет к лучшему.

Они топтались на месте, тяжело дыша. Баш опустил одну руку и стал дрочить брату – так, как делал бы это себе, резко и быстро, одновременно большим пальцем теребя головку. Ноа не стонал, а будто поскуливал, уткнувшись ему в плечо.
Баш застонал в голос, когда брат коснулся его члена. Ноа дрочил мягко, будто нарочно дразя. Возбуждение нарастало.
Баш часто дышал, хватая ртом воздух. Ну, давай же, ну, что же ты со мной дела…
Головокружительное облегчение начисто вымело все мысли из головы. Он жарко излился – на руку Ноа, на себя, казалось, на все вокруг. И торопливо ласкал братишку.
Тот излился почти следом.
И они уткнулись друг в друга и долго стояли так, прижавшись, счастливо-опустошенные.
Они были вместе, и в тот миг это было самой правильной вещью на свете.


Баш никуда не уехал.
Лето закончилось, незаметно пришла осень. Баш вдруг обнаружил, что слово «мы» он произносит все чаще и чаще. Теперь он понимал, что должен был остаться с братом. Он должен был это сделать — не ради Ландиса и не ради мамы, а для того, чтобы «мы» стало для него важнее, чем «я».
Раньше в боях и вылазках они действовали порознь, теперь же вдруг превратились в прочный тандем, который их командиры не считали нужным разбивать. Баш порой думал, что вместе они являются чем-то большим, чем просто суммой двух отдельных людей. И кажется, все вокруг думали так же. «Близнецы Ронсенберги» — неожиданно стало синонимом слова «удача». Им удавалось все, самые рискованные вылазки, самые дерзкие диверсии.
Но вся их удача не имела никакого значения. Дела в Ландисе шли все хуже. Когда лег первый снег, не было уже восставшей армии, лишь разрозненные отряды еще сражались, ничего не зная друг о друге и ни на что не надеясь.
Братья Ронсенберги понимали, что обречены – так же, как все вокруг. Казнят их или убьют в бою, но до восемнадцати им не дожить.

Какая ирония.
Баш не мог не думать об этом. Если б он бросил Ноа, он прожил бы долгую жизнь.
И Ноа тоже. Тридцать шесть лет – это немного, но куда больше, чем семнадцать.

Сделал ли он правильный выбор?
Баш не знал. Он не был уверен, что хочет все изменить.
В тот раз, уехав из Ландиса, он прожил хорошую жизнь. Такую жизнь не стыдно вспомнить, умирая. Но все эти годы, в Далмаске и в Аркадии, он чувствовал себя так, словно живет не своей жизнью, словно место его не там, а где-то еще. Это смутное чувство – неудовлетворенность, тоска по несбывшемуся, странная горечь – отравляло и портило каждый миг.
Сейчас он не чувствовал ничего подобного.
Он был собой, он был на своем месте, и он любил брата так, как не любил никогда и никого. И дело было вовсе не в сексе. На это у них часто не хватало ни времени, ни сил, да и уединения особого в их партизанской жизни тоже не случалось. Просто они были вместе. Они сражались бок о бок, спали в обнимку, заканчивали фразы друг друга и, казалось, даже думали в унисон.

Зимой они попали в плен.
Аркадийские власти давно уже не церемонились с бунтовщиками. Братьев Ронсенбергов вешали вечером, почти между делом. Виселица была двойная, и они смогли оставаться вместе до конца.
Переглянулись, каждый с петлей на шее. А потом какой-то ребенок крикнул:
— Остановите казнь!
И, после некоторой заминки, их заставили спуститься с помоста. Баш разглядывал ребенка, избавившего их от смерти. Тот стоял поодаль и разговаривал с кем-то из закованных в доспехи Судей.
Поначалу Баш даже не понял, мальчик это или девочка. Голос показался ему мальчишеским, но длинные волосы и задумчиво-прекрасное лицо не укладывались в его представления о детях мужского пола.
— Повезло вам, обормотам, — сказал аркадиец, снимавший с них оковы, — Мигом позже, и болтались бы вы, дрыгая ножками. Вовремя лорд Вэйн подоспел.
— Вэйн? – сказал Баш.
Оглянулся невольно. Это – Вэйн? Этот ребенок?
— А кто это? – сказал Ноа.
Баш вздрогнул.
— Это младший сын Императора, – сказал аркадиец.
Ноа смотрел задумчиво. Башу категорически не нравился его взгляд.
Казалось, стоит Ноа только пересечься с кем-то из Солидоров, и произойдет что-то плохое, что-то, что свяжет Ноа с Аркадией.
Но ведь все изменилось. Баш повторял это, словно молитву: все изменилось, мы вместе, все уже не так, как в прошлый раз. Вот только появление Вэйна пугало его.
Впрочем, к ним мальчик так и не подошел.


Нет, их не отпустили, да Баш и не ждал ничего подобного.
Отправили в лагерь для пленных.
В лагере им обоим было изрядно не по себе: большей частью здесь находились те, кто сдавался в плен после капитуляции. На Ронсенбергов здесь смотрели без особого дружелюбия, и сами они тоже держались особняком. Казалось, имперские солдаты и то относились к ним добрее, чем земляки-ландисийцы.
Вэйн Солидор пару раз появлялся в лагере. Что ребенку было здесь делать, Баш не понимал, а впрочем, вспоминая Ларсу, удивлялся не слишком.
Теперь он отчего-то постоянно вспоминал Ларсу.

И еще мучило любопытство: в той, прошлой жизни сколько лет было Вэйну Солидору, когда Ноа познакомился с ним?

Мальчик не подходил к ним, но, кажется, о них расспрашивал.
И Баш тоже спрашивал о нем у караульных солдат, с грустью выслушивая: умница, необычайно одаренный, очень простой, добрый.
Добрый.
Как мог вырасти тиран и убийца из этого ребенка?


Впервые за долгое время они с Ноа все чаще бывали порознь. Ноа переживал за маму, которой они уже пару месяцев ничего не сообщали о себе. Баш переживал за Ноа, который, казалось, верил имперцам больше, чем следует.
Баш брел бесцельно, глядя больше под ноги, чем по сторонам. Вздрогнул, услышав:
— Говорят, у вас мама болеет сильно.
Баш оглянулся.
Вэйн сидел на полуобрушившейся стене и смотрел на него.
— Может, ее к нам в госпиталь?
Баш молчал.
Мальчик выглядел удивительно милым, но Баш никак не мог забыть, кто перед ним.
Но – мама… Если бы ее взяли в госпиталь, это было бы просто счастьем – о таком они не смели и мечтать.
— Это ведь не трудно, — сказал мальчик, — Я попрошу кого-нибудь из Судей, чтобы ее привезли сюда.
— Зачем тебе это?
Баш так и не смог назвать мальчишку на «вы». Не потому, что тот был ребенком, а просто сказать «вы» аркадийском принцу было для него все равно, что склониться перед Империей. Уж проще хамить.
Да и не мог Баш отделаться от мысли, что их пытаются приручить — чтобы потом использовать, конечно. Вытащили практически из петли, теперь вот маме хотят помочь. А этот милый мальчик – всего лишь еще один способ обмануть их. Ведь они скорее поверят ребенку с ясными глазами, чем имперским военным.
Он не думал о том, зачем они аркадийцам, какой толк с двух нищих, практически бездомных парней и их больной матери. Он помнил только, что его брата каким-то образом склонили служить Аркадии. Раньше он думал, что склонили угрозами, но теперь, увязая в паутине добрых слов, неожиданной помощи, сочувственных взглядов, он начал понимать, что вот так Ноа, возможно, и попался. А закончилось все убийством короля Раминаса, ложью, интригами – и гибелью в тридцать шесть лет.
Баш не мог не быть настороже.
— Дурак ты, — сказал мальчик, — Я свою маму даже не знал, она умерла, когда я родился. Ты не представляешь, как бы я хотел ее увидеть хоть раз. Я вам просто помочь хочу. Это, наверное, ужасно тяжело, когда мама болеет, а ты даже сделать ничего для нее не можешь.
Баш не знал, что сказать.
Мальчик спрыгнул со стены и протянул ему руку.
— Пойдем? Съездишь за своей мамой с Судьями. Ну?
Длинные волосы мальчика трепал ветер.
— Пошли?
Баш молча взял его за руку. Перчаток на мальчике не было, и ладошка у него была теплая – и маленькая совсем.
Баш, кажется, только сейчас в полной мере осознал, что перед ним не враг, а маленький мальчик. И еще неизвестно, что вырастет из него.
Может, ничего ужасного и не вырастет.
Может быть, Вэйн Солидор тоже получил второй шанс?
Ведь нелепо испытывать к нему неприязнь из-за того, что он, возможно, никогда не совершит.


----
— Вот ты где, — сказал мальчик негромко.
Конечно, кто где, а Ноа – подле своей матери.
— Как она?
— Заснула. Спасибо тебе.
Мальчик подошел.
— Ты так меня ни о чем и не спросишь?
— Я был уверен, что дело в тебе.
— Вот как? – сказал мальчик.
Холодно это прозвучало и отстраненно. Совсем не по-детски.
Ноа, впрочем, не обратил на его тон никакого внимания. Привычным, почти бессознательным жестом пригладил темные волосы мальчика.
— Твоя вера в меня порой просто умиляет, — сказал мальчик.
— Когда «Бахамут» начал падать…
— Да?
— Исчезла энергия, питавшая его. Весь мист, накопленный Солнечным кристаллом…
— Да, — сказал мальчик.
— Только один человек мог быть причастен к этому.
— Мило с твоей стороны все так же считать меня человеком.
Ноа только улыбнулся.
Мальчик отвел взгляд.
— У меня был единственный шанс что-то изменить, — сказал мальчик, — Пока не опомнились оккурии, и пока вся эта сила была в моих руках… Ничего глобального. Я всего лишь хотел вернуть дорогих мне людей.
— Сидольфуса, — сказал Ноа, — Бергана.
— Себя ты намеренно не упоминаешь?
— Ты считал меня предателем.
— Я чувствовал, как ты умираешь, — сказал мальчик, — И это было… не слишком приятно.
Он явно хотел сказать другое. Но это, в общем-то, было неважно. Словами все равно все не выразишь.
Помолчали. Мальчик украдкой зевнул.
— Устал? – сказал Ноа.
— Длинный сегодня был день.
— Сядешь на колени?
— Мне же не три года.
— Ну и что? Залезай.
Усадил его, обнял за талию, и мальчик привычно прислонился к нему.
— Я чуть с ума не сошел, пока искал тебя, — сказал мальчик, — Я все боялся, что тебя убьют, бунтовщик несчастный…
— Я соскучился по тебе, — сказал Ноа невпопад.
— Угу. Ты всю ночь здесь собрался сидеть?
— Не знаю. Наверное.
— Я посплю тогда.
Мальчик обнял его, опустил голову ему на плечо.

Ноа сидел, ни думая ни о чем.
Живая тяжесть на коленях, едва заметный запах мальчишеского пота. Теплое дыхание щекочет шею.
Детство Вэйна, такое мимолетное, снова вернулось к ним.

Столько всего было: и любовь была, и страсть, и взаимная ложь, и боли хватало тоже. Они и соратниками успели побывать, и врагами.
Но в начале было именно это.

У постели больной женщины в полутьме сидел светловолосый паренек, почти подросток, и бережно обнимал спящего ребенка.

Они совершили полный круг и вернулись в отправную точку.
Они все так же были вместе.
Ничего не изменилось.