...Колокола все звонили, словно хороня древнее царство. Величественный, могучий звон летел над Петербургом, готовым со дня на день сбросить остатки зимней снежной шубы и броситься в объятия вечно юной красавицы-Весны. Уже прыгали по карнизам и ветвям деревьев, подозрительно косясь на зачем-то шумящих и суетящихся прохожих, ее первые вестники - грачи.
Возле Таврического дворца собралась большая толпа. Среди пришедших были и рабочие, и студенты, и торговцы, и какие-то пьяные субъекты в шинелях, которые раньше назывались солдатами российской армии, и даже солидного вида купец в енотовой шубе и такой же шапке. Впрочем, этот выпадал из общей массы, так как, в отличие от остальных, не горланил всякую чушь и не махал руками, требуя слова.
Чуть поодаль трое рослых солдат тащили куда-то офицера в шинели с содранными погонами. По бледному лицу молодого мужчины стекала тонкая струйка крови. Взгляд его светлых глаз был устремлен к серо-голубому мартовскому небу и выражал полное равнодушие. Несмотря на громкую брань и крики солдат, никто не обращал на происходящее ни малейшего внимания. За ними бежала, громко рыдая, красивая женщина в рваной телогрейке. Бойцы со смехом указывали на нее друг другу стволами винтовок. Наконец, девушка выбилась из сил - и упала на снег, заходясь в плаче.
Какой-то сердобольный старик склонился над ней и тронул за плечо. Та не отреагировала, продолжая громко рыдать.
Невдалеке четверо пьяных молодчиков тащили куда-то большой новый рояль. Люди опасливо обходили их, с трудом уворачиваясь от углов массивного инструмента, который непроизвольно раскачивался в разные стороны в нетвердых руках своих, с позволения сказать, владельцев. Те, казалось, чувствовали страх прохожих, никого не стесняясь, громко хохотали и на всю улицу орали кабацкие песни.
Внезапно несшие рояль парни неосторожно развернули его - и задели острым углом какого-то человека, безуспешно пытавшегося обойти их. Тот резко оттолкнул от себя инструмент, в результате чего державшие его мужчины, и без того с трудом удерживающие равновесие, вместе со своей ношей повалились в снег. Воздух наполнился грохотом, стонами, ругательствами и разными "эй, а ну стой, сволочь!"
Виновник переполоха - высокий мужчина в белом подбитом мехом плаще - тем временем уже был далеко. Он быстро прошел через безумствующую толпу, мягко раздвигая "народные массы", постоял немного у входа во дворец, дождался, пока до него докатится новый людской прилив, огляделся - и вошел в здание вместе с ним.
Атмосфера во дворце отличалась от уличной разве что чуть меньшей громкостью выкриков граждан и большим вниманием к тому, что говорит оратор на возвышении. Обычно таких если и слушали, то вполуха, и во время их речей суета не прекращалась.
Но вот толпа внезапно затихла. Человек в белом подошел поближе, желая рассмотреть удостоившегося такой чести. Наконец, он предстал взорам слушателей.
Сухощавый, жилистый, в френче на военный манер, оратор широко улыбался, помахивая своей фуражкой. Дамы бросали к его ногам розы, мужчины восторженно аплодировали.
- Александр Федорович будет говорить! Тишина, господа! Господин министр желает нечто сказать нам! - звонко выкрикивал чей-то молодой голос. Все стихло. Человек в белом прислушался.
- Дамы и господа! Сограждане! Друзья! Что я могу вам сказать? Вы сами все видели. Вы видели, как храбрейшие из вас первыми устремились на штурм Бастилии, коей являлась вся наша Родина едва ли неделю назад. Вы видели ,как свирепые стражи ее пали под вашими ударами. Видели, как трусливый сатрап России пытался натравить на вас армию – свое единственное средство воздействия на народ, которому надоело прозябать в рабстве и нищете. И изумились все вы, когда увидели, как солдаты этой армии влились в наши нестройные, но многочисленные и крепкие ряды. В тот день все мы обрели свободу. Пали вековые кандалы, повержен самодержавный деспот, простой солдат стоит в одном ряду с дворянином, и оба они – люди с равными возможностями в новой России. И теперь, когда достигнуто то, о чем мечтали многие наши предки, но так и не увидели при жизни, я хочу призвать вас...
Керенский замолчал, взволнованно обводя глазами толпу. Та замерла, во все глаза глядя на оратора.
- Не думаете ли вы, что я призову вас к радости? Нет! Радоваться рано – мы лишь в начале пути, и впереди много крови, слез и пота! Вероятно, предположите вы, предложу я вам праздновать? Нет! Русские люди голодают, гибнут на войне, умирают от болезней, гниют в сибирских тюрьмах, ибо не успели мы еще их освободить. Не имеем мы права праздновать – только не теперь! И поэтому, поэтому я призываю вас, друзья, - к труду! К борьбе! К войне – до победного конца! Не с Германией ,кою победить несложно, ибо стоит она на пороге гибели и поражения, доведенная до этого таким же деспотом, какой был и у нас. Нет, я призываю вас к войне со всеми, кто решится оспорить наше право на выстраданную нами в долгой, многолетней борьбе свободу!
И не завидую я им. Потому что нет ничего страшнее, чем гнев раба, ставшего свободным, когда его вновь пытаются заковать в кандалы!
Министр умолк. Несколько секунд длилось напряженное молчание. В наступившей тишине слышно было даже дыхание присутствующих.
И вот эта гробовая тишина взорвалась, словно мина, почуявшая ногу неосторожного. Аплодисменты, крики «Браво!, «Ура!», «Да здравствует Свобода!», наполнили дворец. Керенский изысканно поклонился, послал присутствующим воздушный поцелуй (что вызвало восторг прекрасной половины собрания, вылившийся в новый шквал оваций) – и сошел с возвышения. Следом за ним неожиданно поднялся сухощавый старик (тот самый, который пытался помочь плачущей девушке на улице четверть часа назад). Несмотря на скромный внешний вид и полное отсутствие какого-либо артистизма и обаяния, он выглядел уверенным и решительным.
Голос его, сухой и резкий, прорезал глухой гул в зале и заставил замолчать самых заядлых болтунов.
- Господа! Неужели вы не видите, что творится? В России произошла катастрофа! Свергли Императора, устроили настоящий Содом с Гоморрой, повыпускали всех уголовников, грабят, убивают, солдаты превратились в бандитов, офицеры стали преступниками, патриоты объявлены вне закона! Разве не понятно, что это выгодно только нашим врагам?! – вопрошал пожилой оратор, обводя всех своими печальными глазами.
Толпа притихла. Уже собиравшийся уходить Керенский остановился. Затем резко обернулся.
- Скажите, кем вы служили при старом режиме? – громко спросил он, протиснувшись к трибуне.
- Я и сейчас служу. Я библиотекарь, - еще не поняв подвоха, ответил старик.
- Понятно. Слышали? Вы все слышали, что он нес? – Керенский развернулся к слушателям. – Итак, всем библиотекарям на заметку: один из вас позорит ваше честное имя, вашу почетную профессию! Кстати, сударь, вас, случаем, в охранку не заносил? А то помню, в десятом году ко мне в руки попал приговор эсеров – так вот там ваша фотография среди особо опасных провокаторов фигурировала.
Ответить пожилой мужчина ничего не успел. Толпа взорвалась, словно пороховая бочка, ждавшая искры. Под исступленные крики старика стащили с помоста и вышвырнули за дверь.

Удовлетворенно улыбаясь, Керенский решительной походкой успешного человека двинулся в коридор, ведший к его кабинету. Присутствующие проводили его аплодисментами. Следом за ним, чуть помедлив, последовал мужчина в белом плаще с капюшоном. Почему-то никто не обратил на него внимания… Впрочем, в таком хаосе трудно замечать подобные мелочи.
Александр Керенский был вполне доволен собой. Никого так не слушали, никому так не доверяли теперь, как ему. Еще неделя – и обыкновенный, ничем не примечательный адвокат сможет править Россией… Беспокоили пока только эти странные письма на английском, помеченные необычной эмблемой – составным треугольником из трех полос. В них говорилось, что долги надо отдавать, и делались какие-то смутные намеки на «взаимовыгодное сотрудничество». Да и в Ложе было неспокойно: братья никак не могли принять решение о том, что делать с бывшим царем. У Александра Федоровича было на этот счет свое мнение, которое он пока держал при себе. Но пока вчера гражданина Николая Романова не привезли в Царское село под конвоем, он не чувствовал себя новый режим в безопасности. Теперь же, когда по его приказу экс-императора уже посадили под домашний арест, а его венценосного брата перепугали до смерти возможной расправой, после чего тот отказался от всего, можно было ни о чем не беспокоиться. Пора просто взяться за дело правления твердой рукой.
Неожиданно Александр Федорович почувствовал эту самую твердую руку на своем плече. Резко обернувшись, Керенский увидел перед собой незнакомого человека в белом теплом плаще с капюшоном. Незнакомого ли? Память упорно не хотела искать соответствия, но эта улыбка Чеширского кота, улыбка, кроме которой под капюшоном ничего не видно, была странно знакомой…
- И что все это значит? - тихо произнес незнакомец. Керенский к своему неудовольствию обнаружил его сильную руку в черной кожаной перчатке на своем воротнике и попытался резко оторвать ее от себя. Но вдруг получил неожиданный удар в живот свободной рукой нежданного гостя.
- Отвечай, что значит весь этот бардак? Что за клоунов ты набрал в министры? Что это вообще? Ты куда смотрел, оратор, черт тебя дери! - широкоплечий незнакомец тряс худощавого министра, как молодую грушу.
- Ах, вы про это? Ну, так это называется революция. Да-да, сударь, - Керенский улыбнулся. И вдруг резко изменился в лице:
- Кто вы такой? Уберите руки, иначе…
- Что? Уголовников своих на меня натравишь? – усмехнулся неизвестный.
Министр попытался быстрым движением достать из кобуры на поясе наган, но, к своему удивлению, не обнаружил в ней пистолет.
Вновь эта проклятая усмешка… Где же он ее видел?
- Вы невнимательны, господин министр. Ваш пистолет, - человек в белом вынул из кармана пропавшее оружие. Керенский нервно сглотнул. Он не был трусливым человеком. И растяпой, теряющим пистолеты, тоже. Но в такой ситуации поневоле насторожишься. А таинственный незнакомец тем временем продолжал, сцепив руки за спиной и меряя коридор своим широким бесшумным шагом:

- То, что в устроили, иначе, как государственным преступлением, не назовешь. Страна ведет войну. Положение и без того нестабильно. А тут еще и вы со своей революцией, дьявол ее побери, - мужчина резко остановился, глядя на Керенского в упор.
- Кто вы такой? – тихо спросил министр, безуспешно пытаясь заглянуть под капюшон.
- Неважно, кто я. Важно, откуда вылезли на сцену вы, - ответил тот, приближаясь на расстояние удара ножа. Александр Федорович, который за всю свою юридическую карьеру не встречал столь уверенных в себе и опасных людей, стал тихонько отступать назад, с тоской глядя на затягивающегося сигаретой бойца у входа в коридор. Его от Керенского отделяли какие-нибудь пятьдесят метров, но сейчас это расстояние казалось непреодолимым.
- Слушайте: у вас три месяца. Если все не будет в полном порядке – все! - когда этот срок выйдет, мы сами займемся делом. Да, ваша инициатива изначально казалась своевременной и даже необходимой, но теперь я понимаю: в этой стране ни к чему нельзя допускать интеллигенцию. Пусть сидят и спорят в салонах. Под надежной охраной, естественно. А мы пока все сделаем – быстро и без речей.
- Знаете что? – пылко начал бывший адвокат, а ныне вершитель судеб свалившейся на него Империи, Александр Керенский. – Вы самый обыкновенный душегуб. Вы готовы убить свободу на корню, лишь бы все было спокойно, шито и крыто. А правда вам ни к чему. Не знаю, кто вас послал, но он сделал ошибку. От меня вы ничего не добьетесь. Убьете меня – встанут еще. Десятки, сотни. Потому что отнять свободу у едва спасшихся их оков – самое страшное из преступлений и карается оно соответственно! – пафосно заключил министр, возвысив голос.

- Передайте своему Мастеру, что я навещу вашу банановую республику ближе к лету. Если положение не изменится и страна не выберется из полного дерьма, в котором оказалась по вашей милости, - пусть спасается бегством со всем табором. Потому что тогда за работу возьмутся профессионалы, а не болтуны-перебежчики и наемные «вестники свободы». До встречи. Что встреча будет, можете даже не сомневаться. И господин Шифф пусть не сомневается. А то, я слышал, его в последнее время мигрени мучают, так вот пусть расслабится и уедет куда-нибудь отдохнуть. В Швейцарию, например, - улыбнулся незнакомец. Сколько Керенский не пытался, ничего, кроме этой проклятой улыбки, на его лице разглядеть не удавалось.
- Постарайтесь успеть, господин министр. Политика – это, конечно, интересно и прибыльно, но жить вы, думаю, хотите больше, чем удовлетворить тщеславие, - таинственный и неожиданный собеседник Керенского развернулся – и быстрым шагом пошел к выходу.
Политик ,как и адвокат, всегда должен оставлять за собой последнее слово. Александр Федорович понимал это лучше других. И если нужно, это слово должно быть делом. Именно поэтому Керенский сейчас вынул из кармана возвращенный незнакомцем револьвер. И, не тратя время на проверку барабана, нажал на спуск.
- Нехорошо, господин министр, - бросил через плечо этот удивительный и страшный человек. – В спину стреляют только трусы. Трусы и предатели.
Министр опустил оружие. Закрыл глаза. В голове словно стучал кузнечный молот. Сердце колотилось, словно у маленькой тропической птички Рука безвольно разжалась, и пистолет со звоном упал на каменный пол. Звон этот отдавался в голове Керенского оглушительным грохотом, словно вокруг шумела невидимая кровопролитная война.
...Петербург конца десятых годов неожиданно начала застилать легкая дымка. Из серой она стала черной. Внутренний взгляд ,которым мы смотрим все наши сны, уперся в темноте. Андрей Орлов медленно покидал объятия сна.
Ассасн проснулся и сел на постели, обхватив голову руками. Такие сны его еще не навещали. По правде говоря, Андрей теперь редко видел сны. Когда выкладываешься на все сто процентов и еще один, который берется неизвестно откуда, сон становится глубоким, и мозг, уставший от работы, просто не может без хорошего отдыха.
Андрей повернул голову. Вторая половина постели была пуста.
Ассасин встал, быстро оделся, накинул плащ и вышел на балкон.
Анна стояла, глядя на сизое предрассветное небо. На Востоке забрезжила едва различимая багровая полоска.
Неожиданно налетевший ветер резким порывом бесцеремонно растрепал ее пышные темные волосы. Деревья зашумели. Воробей, сидевший на периле балкона, резко вспорхнул, недовольно попискивая. Девушка поежилась: легкий шелковый халат плохо защищал от ночного ветра.
Вдруг на плечи ей мягко лег теплый плащ. Сильная, но нежная рука обняла талию Анны.
- Не спится? - спросил Андрей, гладя девушку по щеке.
- Просто вчера выспалась, вот и не идет сон, - улыбнулась Анна.
Они посмотрели друг на друга. А затем на занимающийся рассвет. Небо медленно, но верно охватывал дивный алый пожар.
«Любовь – это не значит смотреть друг на друга. Это значит смотреть в одном направлении», - пронеслось в мозгу Андрея. Кто это сказал? Кажется, какой-то великий француз… Ах, да. Антуан Де Сент-Экзюпери.
Были ли в тот день в парижском отеле «Риц» люди, счастливее их? Вряд ли. Улыбнувшись такой мысли, Андрей Орлов вновь взглянул на Анну. На секунду ему показалось, что в ее глубоких темных глазах отразилось небо.