Ульфрик хотел сына. Он был просто одержим идеей рождения наследника, который, случись что, "подымет топор, выпавший из руки отца". Рогнейд не больно-то верилось, что ее Буревестник выпустит топор хоть из ослабевшей своей или даже мертвой руки - нет, вцепится что есть сил и уволочет с собой в по-за жизнь, чтобы и в Совнгарде биться с врагами, но мужа не отговаривала, не делилась древней женской мудростью, что если хочешь понести - не думай о зачатии.

Дело в том, что даже стараться было - сладко. Знать, что Ульфрик в любой час дня может подняться по каменной лестнице с самим Временем стесанными ступенями, взбежать, гонимый любовным томлением, в опочивальню, повалить Рогнейд на кровать и при вялом и одобрительном ее сопротивлении вломиться в нее, как дикий тур - ну кто бы отказался? Вот ярлова жена и потихоньку одержимость мужа и поддерживала. Хорошо было с ним. Сердце заходилось от любви, когда Рогнейд думала об Ульфрике, видела с его с пером, склонившимся над важными бумагами, когда говорила с ним о будущем Скайрима и грядущей войне, но тело ее стонало от желания. Ей не нужна была нежность, ей хотелось лишь чувствовать его мощную, тугую, бесстыдную плоть в своем лоне снова и снова, и заходиться от звериного счастья, чувствуя, как внутри нее разливается его семя. Рогнейд была ненасытна и знала, что Ульфрика сводит с ума неприкрытое ожидание, зов изголодавшейся самки в ее глазах.

Нордская жена покорна, нордская жена терпит в себе мужа и по зову долга рожает ему детей, нордская жена - скорее, верный товарищ, но никак уж не нетерпеливая любовница, в печурку которой только знай, да подбрасывай дров, а пошуровать в этой печурке кочергой Буревестник был большой любитель. Как в древней похабной застольной песне, которую поют на второй день свадьбы, когда гости уже нагляделись на окровавленные простыни и нажелались молодой чете наилучшего, "Сага о Сигурде Синяя Рожа": "и с рабом в хлеву, и с ярлом на медвежьей шкуре". Разница была лишь в том, что везде-то Рогнейд отведывала любви только со своим ярлом, и в мерзлых переходах Виндхельма щекой к стене, хватаясь за его ладони, тискающие ее крепкие крестьянские груди прямо сквозь натянувшуюся до треска ткань нового платья, всем телом содрогаясь от толчков, которыми Ульфрик потчует молодую жену, на конюшне Исграморова дворца, в снегу на охоте, в шатре среди Рифтенских холмов, даже прямо после битвы на бранном поле Ульфрик, покрытый кровью - своей ли, вражеской ли - и соленым потом брал ее в каких-то кустах. Ох, Рогнейд и орала тогда, всю спину ему разодрала, так было хорошо, что аж зубы сводило. Потом Буревестник на голубом глазу объявил Галмару, что то орала дикая пещерная львица, которую ярл Ульфрик на куски порвал туумом.

- Вижу я, какую львицу и чем ты на куски порвал, - хохотнул Галмар, отпив прокисшего пива, забавляясь их довольным видом, испачканными в грязи предзимья лицами и кое-как задом наперед натянутыми обратно доспехами.

А уж что они творили в спальне за закрытыми дверьми, то Рогнейд и вовсе хихикала, вспоминая: и медом мазались, и друг друга с ног до головы облизывали, и ошейник-то на нее собачий ее господин одевал, и плеткой она мужа по широкой спине втягивала. И даже ласкали друг друга на данмерский манер, что в Скайриме вообще считается развратом несусветным и только гулящей девки достойным. На такое непотребие, сказал Ульфрик, когда Рогнейд нашептала ему на ушко, что можно попробовать и так, разве что серокожая Белошвейка и пойдет, да и то не каждая.

- Любовь моя, ну разве если ты - моя любовь, должна ли я испытывать отвращение к тому, что ты есть? Что естественно, то никак не может быть безобразным, - убеждала Рогнейд, целуя его грудь и живот и все норовя спуститься пониже, где ярлово достоинство уже торчало во всю прыть, как столетняя сосна в густом кустарнике, изнывая от нетерпения. Ему бы, жадному, все поставить ее на кровати, да и драть безыскусно, как кузнецу - румяную мельничиху.

- Губы твои богами предназначены для того, чтобы моих детей целовать, - рычал Ульфрик, хватая жену за волосы и не давая спуститься бесстыдным ртом к самому дорогому. Но Рогнейд была бы не Рогнейд, если бы своего не добилась. Буревестник предпочитал любиться молча, изредка позволял себе краткий стон, больше похожий на рык, но что с ним от ее умелого рта творилось, расскажи кому - не поверит. Суровый ярл стонал в голос, дважды Рогнейд чуть не поперхнулась его хозяйством, которое оказывалось в ее горле на всю свою немаленькую длину, но оно того стоило, стоило каждого мгновения.

- Вот скажи мне, - спросил ее Ульфрик, благодарно гладя. по взлохмаченной голове, вороша пальцами густые пепельно-русые расплетенные косы. - Любовь ты моя трудная, как то, что ты со мной сотворила, может помочь тебе быстрее понести?

Рогнейд тихонько засмеялась, поднимая голову от его теплого бедра, на котором пристроилась уютней, чем на подушке:

- Душа моя, по секрету тебе скажу, ребенок у нас будет... В общем, как Талос пошлет, тогда и будет. Тут старайся, не старайся... Просто стараться мне уж больно с тобой нравится.

Ульфрик Буревестник захохотал, запрокидывая на подушки русоволосую голову, засмеялась и Рогнейд, свернувшаяся у него в ногах поверх смятой ярловой расшитой рубашке и собственного измятого платья с разорванным воротом.