Хуже всего в жизни модели не то, что популярность рано или поздно заканчивается. Хуже всего то, что вместе с популярностью отпадает и необходимость держать себя в рамках, которые нужны были до этого.

Если в двадцать лет ты был аппетитным и шикарным, то в двадцать шесть ты уже никому не нужен, ты не формат, можешь есть, сколько влезет, можешь делать, что хочешь, можешь высыпаться, а можешь страдать бессонницей.

У Инкена была самая банальная судьба модели, хотя «банальной» ее можно было назвать относительно. Парнишка из Иллинойса в шестнадцать лет подделал документы и поступил в школу искусств. Потом оказался в модельном училище, постепенно осознал, что если ты парень, но хочешь быть популярным, как Мосс, то придется делать то, чего никогда не делал. И пол в этом бизнесе роли особой не играет. Начались фитнесы, банки эстрогена, курсы визажа и бесконечные салоны красоты.

Через три года иметь Инкена Моник (настоящее его имя было совсем не таким пафосным и красивым, но это имя забыли уже не только его родные и друзья, но даже он сам) у себя в агентстве стало престижным. Невероятно красивый и послушный, исполнительный, но с характером. Отличная модель, работать он мог часами без жалоб на усталость.

В двадцать лет у него появился постоянный парень – обычный танцор бэк-стэйджа самой Гвен Стефани. Со временем он это дело бросил, занявшись пиаром, решив, что уже слишком серьезен для подтанцовки. А Инкен ему в этом был отличным помощником. Ничего не умеющий, холодный и спокойный Моник делал все деньгами и за деньги. Убиралась горничная, за пентхаус платило агентство, готовил повар, Инкен только само помещение проектировал, пользуясь своим талантом дизайнера. Вот уж что-что, а вкус у него был. С Коулом они прожили вместе восемь лет. Восемь долгих неразлучных лет. Ни разу за эти восемь лет Коул не почувствовал особого тепла от «любимого», а Инкен полностью разочаровался в фантазиях и мечтах. Ему было просто нужно не то, что делал Коул. Ему не нужно было молчаливое почитание и согласие.

А сам он не мог дать жара и огня, которого хотелось Коулу, но слюбились, смирились. Стали самой обычной парой в гражданском браке, даже то, что Инкен вообще-то не был женщиной, особо ситуацию не меняло. Он одевался унисекс, но стильно, он выглядел, как еще одна копия Агилеры или Стефани. Или Монро. Неизменно медовые волосы до плеч, крупно вьющиеся локоны, обведенные черным глаза и красная помада.

Последние два года, после того, как по собственному желанию Инкен ушел с «языка», он работал дизайнером, что приносило не меньше денег, чем беготня по подиуму. Популярность была, люди его знали, у него был даже «муж». О чем еще мечтать в двадцать восемь лет?..

Уж точно не о том, что придя домой, застанешь любимого «муженька» в постели (где они по-прежнему спали вдвоем) с каким-то юным и жарким мальчиком-одуванчиком. Мальчик красовался россыпью веснушек по всему телу, настоящими рыжими патлами и яркими, блестящими глазами. Более того, этого мальчика Инкен знал лично, он поступил почти перед самым его уходом из агентства.

Ну а с Коулом они и вовсе случайно познакомились, просто столкнулись у входа в один ресторан, а у мальчика украли сумочку. А Коул и так был падок на хорошеньких трансвеститов с умопомрачительной длины ногами. Итог наблюдал Моник, застыв в дверном проеме. Мальчик-одуванчик в его постели не отличался ростом и силой, зато вот Инкену не стоило особого труда вытащить его за волосы из комнаты, швырнуть в лицо шмотки и стоять над душой, пока парень, отчаянно краснея, одевался и убегал. Коул не смог пробиться сзади, потому что «любимая» так и стоял в проеме двери, скрестив руки на груди. А потом повернулся и потребовал убраться подальше из Его пентхауса.

Естественно, Коул начал орать и надрываться на тему, что Инкен сам во всем виноват. Что пять лет бедняжке пришлось жить не с яркой моделью, которую все видят по телевизору, а с роботом, который делает все по расписанию. Объяснять, что работа – это работа, Инкен не стал, он просто молча ждал, пока предатель уберется подальше. Предатель понял, что скандал тут не поможет, и начал одеваться, продолжая рассказывать всякие гадости своего неадекватного сознания. Рассказал даже, что в постели Инкен тоже робот, что ни на какую страсть его даже настоящий мачо не сможет спровоцировать. Что все автоматически и вяло, очень пресно и скучно. Что после пяти лет совместной жизни, когда Моник ушел из агентства, ничего не изменилось. Ни характер, ни распорядок дня, что видятся они слишком мало, но Коула уже тошнит от голоса и вида «женушки». Что на любую фразу Инкен реагирует отработанной фразой, ничего нового от него ждать уже не приходится. И что рыба он вареная вообще, что ему уже двадцать восемь чертовых лет.

У Инкена в ушах до сих пор так и стояли слова: «Молодость кончилась, дорогой, понятно?!. Ты уже не тот, что раньше, ты уже не ходишь по подиуму, и тебя не хотят тысячи богатых уродов! Смирись, тебе уже тридцатник!»

Несмотря на то, что двадцать восемь ему исполнилось совсем недавно, на парня это произвело дикое впечатление. Как только Коул убрался, бывшая модель осел на пол и закрыл лицо руками. Даже слез не было, истерика так и не начиналась, а шевелиться не хотелось. Сидя на полу, он раскачивался, наверно, час, может, несколько часов, потом несколько суток вообще не выходил из дома. Повар, горничная, еще какие-то люди… Они все приходили и уходили, своим существованием подтверждая – Инкен никому не нужен. Отец его до сих пор не хочет видеть, ему стыдно, что сын стал не просто бабой, а настоящей бабой. Мать интересовала и радовала только популярность, которая сейчас сошла на нет и перешла в разряд легенд. Прислуга, естественно, не испытывала никаких теплых чувств к порой капризному и требовательному хозяину. Подчиненные в дизайнерском ателье боялись вызовов на ковер, несмотря даже на то, что начальник больше похож был на начальницу.

Коул явился через неделю за вещами. И обнаружил бледного, как тень, любовничка на террасе. Лежащего на холоде в гамаке, явно не евшего ничего, что стояло на столе, оставленное прислугой. Холодильник как был полон всего, так и остался. Главным было не это, голодать-то Инкен, будучи моделью, привык.

Коула забеспокоило то, что экс-парень не реагировал на ехидство, начавшееся с порога. Потом не отреагировал на прикосновение. Он потряс его за плечо – Инкен перевернулся с бока на спину, пустым взглядом глядя сквозь бывшего в потолок. На тряску за плечи он тоже реагировать не стал, на голос, на окрики. Ни на что. Ноль внимания. Коулу стало совсем не по себе, он успел и извиниться, и признаться, что все это началось только год назад, что все время до этого, все семь лет он его очень любил, что ему нравилось все-все-все, что он бы и не бросил Инкена, не застань он их с Дойлом, тем рыженьким. Что все было бы по-старому.

Именно последнее слово Инкена сорвало, последняя капля терпения вытекла. Вытекла она вместе со слезами, которые полились из глаз почти ровным потоком. Расслабился Коул рано, парень по-прежнему был в отключке. Пришлось вызвать врача. Сначала частного, потом обычную «Скорую». И оба врача высказались на тему психологического шока. Спросили, сколько же пациент не ел, а Коул ответить не смог. Сказал, что, наверно, неделю.

Зрачки у Инкена не сужались даже при свете фонарика, которым оба врача проверяли реакцию. Везти в обычный госпиталь смысла не было, так что трясущийся экс-муженек отвез «любимую» в Сэнт-Долорэс. Но сам все время боялся, что придется ради выздоровления опсихевшего бывшего остаться с ним. Ему не хотелось, чтобы все было по-старому. Совсем не хотелось больше жить с Инкеном, об этом он высказался и главному врачу, строгой миссис Доусон. Тут у Инкена наконец случился долгожданный припадок, он вскочил со скамьи, на которой сидел рядом с уговаривавшей его Тиш. Тиш увещевала пойти в столовую с ней или хотя бы в подсобку, попить чайку. Хорошенький женственный мальчик ей очень понравился, она даже удивилась, узнав, что «мальчик»-то старше ее на два года. Выглядел он даже младше.

Инкен вскочил и начал орать на Коула с бесподобной интонацией обиженного прокурора, дикий психоз копился неделю и вырвался только сейчас. Он порывался выцарапать «ублюдку и неудачнику, ничтожеству без него и его денег» глаза, разодрать «подлую харю», но охранник Бадди слишком крепко держал. Коул еще что-то вякнул, сказал номер счета, на котором было столько денег, заработанных Инкеном за всю жизнь, что хватило бы на десять домов на Мальдивских островах. И еще на дюжину «Ягуаров» в гараже. Вульгарная и страшненькая вахтерша, совсем Коулу не понравившаяся, вякнула, что он жлоб и урод, что в доме скорби никого не интересуют деньги. И он сбежал, а Бадди растерянно держал в своих практически медвежьих объятиях бесчувственное тело модели. Инкен просто отключился, а включившись, обнаружил, что лежит в серенькой новенькой пижамке на кровати у окна. Сначала вроде был в себе, но после нескольких часов мяуканья Ферги и мозготрепки Джоя у него начала ехать крыша. Моник просто закрылся в себе со своими переживаниями и лежал, пялясь в окно. Пока не явился надоедливый санитар.



Джой Мартинес, португалец по отцу и истинный американец по матери. Появился вследствие порочной связи гулящей мамочки с неким красавцем, от которого Джою достались только фамилия, черные глаза и смуглая кожа. Португалец смылся через год после скоропалительного брака, а Бобби-Ли разочаровалась в южных страстях и уехала обратно к мамочке. Мамочка же такого поворота событий не ожидала и блудную дочь не приняла. Точнее, приняла, но только на пару недель, потом «невесте с приданым» пришлось искать и квартиру, и работу сразу. Оставлять Джоя с соседкой, которая была поглощена сериалами, своими кошками, которые постоянно мальчишку царапали, и больше ничем. В семь лет появилась нянька Сэнди, которая так же особого внимания Джою не уделяла, будучи распутной и вполне нормальной девицей тинейджерского возраста.

Она намного чаще таскала в чужую квартиру своих дружков и занималась с ними вполне понятными делами, чем сидела с Джоем, за что ей платила Бобби-Ли. Сама же мамочка очень быстро разочаровалась в жизни и в себе самой. Сказка закончилась, остался вредный сыночек и работа уборщицы-барменши в баре. Почти круглые сутки, если хочется прожить. С деньгами всегда так. Их или слишком мало, или нет вообще, вот это Джой запомнил с детства. Они жили в одном из самых бедных районов, где дома стояли впритык, заборы были не ровные и крашеные белой краской, а кривые, кое-как поставленные, со скрипучими калитками. На задних дворах на веревках болтались простыни и разномастное белье, сами покосившиеся трехэтажки благоговейного трепета тоже не внушали. Бездомные собаки и кошки, деревянные будки во дворах, голая земля, а не красивый зеленый газончик, как у богатеньких. Вечный запах супа, играющие на улице в покер мужики, злобная тетка в магазине. Вечно раздраженная, усталая мать, которая появлялась дома слишком редко, чтобы к ней привыкнуть и скучать. В конечном итоге она вышла замуж за какого-то таксиста, и стало еще хуже. «Испанского выродка» он лупил так, что искры из глаз сыпались, а все тело болело невыносимо. Он лупил не так, как лупили отцы одноклассников Джоя, те просто вытаскивали ремень и угощали поркой. Отчим же лупил сильно и больно, кулаками, так что оставались большие синяки. Сначала синие, потом фиолетовые, зеленые, желтые… Почти радуга. Никакой дворовой романтики, как у детишек «среднего класса». Никаких домиков на дереве и страшилок на ночь, первой сигареты на улице тоже не было. Зато был двухколесный велосипед у прыщавого зануды Бэкета. С него Джой не раз падал, расшибая колени. Потом появился раздолбанный «Форд» у его одноклассника, на нем же вся улица училась водить. Курили все, курили, что попало, и даже не прятались от мамочек-папочек, смысл-то? Нет, на этой улице даже фразы не было «Я такие не курю». Пили тоже все подряд, от энергетиков до сурового спирта, но это уже совсем взрослые. В четырнадцать Джою осточертело выслушивать от матери, как он портит ей жизнь, как ему надо ее пожалеть и не издеваться. Осточертели выговоры в школе, вечная трепка за ухо от директора, а потом вызовы матери в школу. После этого обязательно шел воспитательный сеанс драки с отчимом, в которой Джой, конечно, был отважен, как тигр, зол, как буйвол, но бессилен, как бьющаяся в стекло аквариума рыба.

Ему так надоело сидеть по ночам под одеялом, накрывшись с головой и глотать слезы, бить стену кулаком, грызть подушку от зависти к богатеньким уродцам, которым вечно чего-то не хватало. Как они не понимали, что у них-то жизнь уже заказана, уже куплено кресло директора, в которое каждый из них сядет? А девки? Тупые, наивные, доверчивые. Страдали из-за оценок и из-за того, что «Он» на них не посмотрел. А «он» обязательно был с улицы, где жил Джой. И вот «ему»-то как раз было не до наивных куриц, для которых уже заранее нашли мужей, которым они сядут на шею. Джоя каждый раз начинало трясти, когда он проходил мимо райончика этих сладких мальчиков и девочек. Сидят там, на своих мягких кроватках, грустят по неразделенной любви. Бесятся из-за вскочившего прыща на носу, страдают из-за двойки по химии.

А его дома ждет пьяный отчим, усталая мать, которая на крик «Мам, ну скажи ему!» реагирует усталым «Да отстань ты…» взбучка, скандал, очередной синяк и ночь на раскладушке в углу за книжным шкафом. Чудо-остров просто. Чудо-жизнь.

Сбежал он именно в четырнадцать, когда узнал, что его уже могут взять на работу. Ни единой мысли на тему «А как жить без денег, где ночевать, что делать?!» не возникло. Он свалил очень прозаично, безо всяких рюкзаков за плечами, просто с деньгами, которые успел вытащить у бухого отчима из кармана. Вылез из окна на кухне, чуть не сгрохотал с мусорного бака и галопом помчался на вокзал.

Спустя шесть лет его родная мать не узнала бы, в этом он был абсолютно прав. Португальские черты, видные в детстве, к двадцати годам почти исчезли. Смуглая кожа стала какой-то просто серой, глаза из черных стали просто темно-карими, волосы он всегда красил, отращивал, чтобы выглядеть совсем уж лапочкой. И каждый раз просто захлебывался злостью при виде жирных ублюдков, катающихся на своих «хаммерах». И кормил их снотворным тоже с особым садистским удовольствием, и обворовывал с экстазом. Деньги он любил больше, чем кого-либо и что-либо. И кроме денег никогда ничего не брал, просто не думал, что это нужно. Решил попробовать один единственный раз… И попался. Взял простенький на первый взгляд ошейник и хотел толкнуть какому-то психу, но за тем уже следили, так что ошейник Джой никуда деть не успел. Психа поймали, а Мартинесу повезло убежать, он долго мучился с этой чертовой безделушкой, пока просто не выбросил его в канал. Нефть, которая там плавала, должна была скрыть, что угодно. А лица Джоя никто их копов точно не видел, было темно. Проблемы начались, когда тот самый богатенький урод вспомнил, где подобрал в первый раз своего «отравителя», и вернулся туда же. Со съемной квартиры пришлось срочно валить, кружить по городу на такси и автобусах, путая внушительных охранников жирного урода. А потом просто остановиться, запыхавшись, у психбольницы на окраине. Джою в голову пришла просто гениальная идея. Нет, на звание лучшего актера он, конечно, не претендовал, но изобразить сумасшествие вполне мог. Надеялся, что мог. И попытался, вроде получилось, хоть половина клиники уже прекрасно понимала, в чем дело.

Тот жирный гад с ошейником ни за что не стал бы обращаться в полицию, у него самого не все отлично, а ошейник не самый простой, раз уж такая драма разыгралась. Ни один из предыдущих «клиентов» тоже не полез бы жаловаться. Копы Джоя в тот раз не рассмотрели, так что в Сэнт-Долорэс он был в полной безопасности. Осталось только переждать, а потом резко «выздороветь» и пойти дальше своей кривой дорожкой. Как Элли в Изумрудный город прямо…

Тотошка в виде Фергюссона уже был, а Инкен Джою показался отличным прототипом Железного Дровосека. Сердца у этого киборга тоже, кажется, не было. А вот санитар был забавен. Просто душка.

О своих голубых пристрастиях Джой тоже никогда не забывал, но «отдохнуть» с классным парнем удавалось редко. А «отдыхать» с олигархами не очень-то и хотелось. Санитар был «о, прекрасен, чудесен, сексуален, кончить-можно-мать-его-за-ногу». В каком-то таком направлении потекли мысли Мартинеса при виде нордического блондина в голубой пижамке с бейджиком. Другое дело – слишком выделывался этот Вандервильт, строил тут из себя умного. Ну да, Джой не шизофреник, да, он все помнит, да, он просто прячется от кого-то и что-то скрывает. Так это и без умника Питера все давно поняли, зачем делать вид, что он самый гениальный-сообразительный?

И кто же такой этот Питер Вандервильт?.. Пафосный санитар дурдома. Пугало без мозгов? Или сам волшебник Изумрудного Города? Не тянул, нет… Вот на вахте были ведьмы, это точно. Черная и кудрявая – Генгема. Главврач с небритыми ногами – Бастинда. А добренькая с платком на голове – точно Стелла, добрая колдунья.

Жить в дурдоме определенно можно, в этом Джой уже убедился. Вопрос заключался в другом – как из дурдома выбраться, не попав в еще более глубокую задницу?

Об этом он размышлял, ковыряясь в тарелке с холодным омлетом, которую перед ним поставила огромная повариха в чистейшем белом костюмчике. Она была странно не злой, наверно, потому что сытой. Сытые не бывают злыми. Голодные вечно бесятся, это факт. Джой вот всю жизнь был голодным, ни разу не было случая, чтобы он наелся до отвала. И он был злым. Инкен тоже был в какой-то мере злым, потому что вечно мучил себя диетами и «личным меню».

Их с Джоем отличал сам тип характера. Если Инкена вывернуть наизнанку, получится Мартинес, один в один. Если Джой был снаружи черным, маленьким и колючим, вредным, стальным и с шипами, то Инкен выглядел самим добродушием. Высокий, светлый во всех отношениях, вроде добрый и отзывчивый, не грубый, воспитанный, интеллигентный… То внутренности у них были явно перепутаны. Джой мог порадовать своим нежным розовым желе, которое охотно впускало в душу каждого мало-мальски доброго человека, а потом долго заживало, если Мартинеса ранили. А вот Инкен за внешним зефиром оказывался не то камнем, не то куском свинца. Холодного и равнодушного. Из серии «Тебе тяжело меня нести, да? А хорошо, что меня ранили… А знаешь, почему? Потому что я бы тебя никуда не попер, пристрелил бы и все». Наверно, поэтому Коул и ушел.

- А хотите, я вам открою страшную тайну? – Джой округлил глаза, а потом сразу прищурился, тыкая вилкой в отвратительное бело-желтое нечто перед собой. Пит стоял возле окна, наблюдая за теми психами, что были вообще неадекватны порой. На всякий случай. Как санитар он был обязан успокоить буйных.

Вандервильт покосился на разглагольствующего Мартинеса, который явно на публику работал. Инкен же сидел, скорчив такую мину при виде завтрака, что есть не хотелось никому. Поднял взгляд на соседа, а тот осклабился довольно, поняв, что публика нарисовалась и даже слушает.

- Может, это, конечно, станет для вас откровением и адским сюрпризом… - продолжил он, трогая пальцем серое какао. На палец налипла пленка, он вытер руку салфеткой.

- Мя-я-я-я-у…. – распалялся возле поварихи Ферги, которого она гладила по пушистым волосам и поила молоком.

- …но тарелки принято разогревать перед тем, как положить на них омлет, а то он осядет, и получится вот это, - Джой чисто случайно локтем спихнул тарелку с омлетом на пол. Потом быстро глянул на мрачного Пита. – Ой, как же так получилось. Какая досада, - он тихо закотяшился, затрясся от смеха. Инкен в кои-то веки забил на свой образ «иконы стиля» и маску «хладного идеала». Улыбнулся, хмыкнув. – Санита-а-а-ар! А кто убирать будет?

- Уборщица, - противным голосом отозвался Пит, занявшись тем, что пока спокойно уговаривал Джефферса не бузить и положить солонку на место. Она ведь создана не для того, чтобы бить ей по столу.

- А жаль, - искренне вздохнул Джой, уселся обиженно, выпятив нижнюю губу и скрестив руки на груди. – Я бы посмотрел, как ты ползаешь с тряпкой. Он, - португалец ткнул пальцем в Фергюссона. – Ненастоящий кот. Настоящий бы уже давно все схомячил прямо с пола. Брехло лживое, вот он кто.

«Прям, как ты…» - подумал Вандервильт с ехидством. Нет, все же новенький был забавным. В их палате для не особо буйных, для новичков, насчет диагноза которых главврач еще сомневалась, собралась кучка геев, кажется. Хотя вот Ферги был под вопросом. Под большим. У Джоя на лбу было написано: «Гей галимый». У Инкена было немного лучше: «гомосексуалист порядочный», но смысл примерно тот же. Неужели педики чаще нормальных начали сходить с ума? Какая жалость.

Уборщица недовольно ворчала, убирая с пола омлет и черепки (только не особо буйным давали настоящие тарелки, остальные довольствовались картонными), а Джой опять думал, чего бы учудить.

- А я не понял, мне вторую порцию дадут, или как?

Тишина служила ответом.

- Нет, я все понимаю, я виноват, но век карательной медицины уже закончился. Меня будут морить голодом? – он так натурально вздохнул, что повариха чуть не поверила, что пациент сейчас умрет от горя разлуки с омлетом. Ферги сосредоточенно лакал молоко из суповой тарелки и не отвлекался на внешние раздражители. Даже позволял милым поварихам себя гладить и тискать. Им было скучно, поэтому он их веселил.

- Если ты так хочешь, - Инкен фыркнул, указательный палец с французским маникюром подтолкнул тарелку с нетронутым омлетом к Джою. Быстро бегающий по столовке взгляд португальца наконец столкнулся со спокойным взглядом бывшей модели.

Стычка двух поколений, можно сказать, двух миров. Высшего и низшего, которые сейчас сравнялись в общей ситуации на нейтральной территории.

- Гуманитарная помощь, как это мило… - Джой чуть не прослезился.

- Я часто занимаюсь благотворительностью, - ласково огрызнулся Моник, улыбаясь так нежно, как будто говорил, и правда, от сердца.

«А три дня дебила из себя строил», - подумал Джой, закатив глаза и прикусив щеки изнутри. «Мама дорогая, как страшно жить. Все вокруг - лживые предатели и обманщики. Кому верить…»

Инкену же просто доставляла удовольствие сама мысль о том, что больше он никому и ничего не обязан. Само осознание, что теперь можно хоть волосы отрезать, хоть ногти обгрызть, хоть есть до отвала (хотя в дурдоме это сложно) или заниматься боксом. Наружу из-под белого зефира лезла гадкая нефть, которой в Инкене плескалось столько, что в пору месторождение открывать.

- Какая тут у нас компания подобралась, хэ-хэй! – Мартинес всплеснул руками. – А я-то думал, ты прям в депрессии, тупил так натурально, игнорировал, - он заговорил с молчавшим до сих пор блондином, как будто они давние друзья в ссоре.

- Ты думал, - сделал акцент на факте Инкен. – Уже радует.

- Да, это редкость. Я обычно предпочитаю делать. Делать что-нибудь полезное и интересное, а ты вот много думаешь, мистер… Как тебя там? – Джой уже очень многое успел подслушать, тоскуя тут третий день. Ночью все же выходил из палаты, несмотря на запрет, подслушивал, что говорят охранники. Иногда слышал болтовню Тиш с Ленни. Иногда поварих доставал. И каждый раз Инкен молчал, да и Питера не было. А как только Пит появился, Моник прям разболтался.

Сейчас он молчал, надменно глядя полузакрытыми глазами на Джоя.

- Инкен Моник. Кинутая вешалка, мистер силиконовая жопа, - Мартинес гнусно захныкал.

«Она настоящая!» - хотелось отреагировать, но воспитание и социальный уровень не позволили.

- Ты так много обо мне знаешь, я безумно счастлив, что даже среди таких, как ты, у меня есть фанаты… - он улыбнулся отработанно. Белозубо и красиво, не отрывая взгляда от переносицы Джоя. Его всегда учили смотреть в переносицу, когда шагал по подиуму, потому что взгляд в глаза отвлекает от походки, а смотреть в пустоту просто некрасиво. И потом, в глаза Джою он смотреть не хотел, у таких хамов обычно неприятный взгляд.

Джою же казалось, что блондин смотрит ему в глаза, это бесило.

«Вот уродец….» - подумал он.

- Тащусь, - заверил, зажмурившись на секунду. – Редко встретишь такого. Прям… Ну леди, - он наклонился вперед, делая взгляд «по секрету». Инкену это не понравилось, но он снисходительно тоже наклонился. И тут Мартинес сочувственно уточнил.

- Ты хоть видел?.. Ну… Ну, ты сам понимаешь… - и тут же заржал. – Хотя, что ты понимаешь, ты же педик.

- А ты, я смотрю, просто мачо! – Моник не выдержал, хлопнул ладонью по столу и отвернулся, скрестил руки на груди. Поза «Ну вы вообще борзые все». Джой усмехнулся даже не победно, а радуясь, что контакт налажен.

- А вы, я смотрю, совсем здоровы! Может листочек с ручкой, заявление пишем главврачу?! – предложил Пит, разгоняющий психов по палатам. Беседующие новички и не заметили, как столовая опустела.

Джой завис и опять начал перезаряжаться, придумывая, что ответить. Ситуацию спас Инкен, сам того не планировавший.

- А я и так здоров, - он возмутился, когда Пит его поднял со стула и начал подталкивать к выходу.

- А я тебе не верю, - шепотом на ушко разочаровал его санитар.

- Да ты… Да ты вообще младше меня, перестань меня толкать! – возмутился модель, шлепнув Пита по руке. А тот подивился, насколько улучшилось состояние пациента после общения с Джоем.

- Мама мия, да ты уже возрастом бравируешь! – он выдал с ухмылкой, а Инкен завис. И правда, никогда раньше ему и в голову не приходило рявкнуть «Да я тебя старше, мелочь!» Это всегда навевало тоску и депрессию на тему «Я уже не двадцатилетний красавчик». Теперь это навеяло мысль «Да, я не двадцатилетний красавчик. Зато я старше, красивее и умнее».

Он замер, приоткрыв рот для гневной отповеди и направив на Питера указательный палец.

- Ты… - он закрыл глаза, выдохнул, успокоился… И не стал договаривать, развернулся и сам пошел по коридору. Пит уставился на хныкающего от смеха Джоя. Тот подавился и глянул вслед модели. Потом на Пита. Потом снова на Инкена. И со сладкой улыбкой на тему «Я сам, без насилия» пошел за ним по коридору. Пит вздохнул. Осталось оттащить в палату Фергюссона, и можно успокоиться до самого обеда.