Служение Девяти было делом до крайности необременительным. Друсе следовало бы и раньше, еще в Вварденфелле, обратить внимание на спокойную и размеренную жизнь жрецов аэдра. Даэдропоклонники, те всегда рисковали впасть в немилость к своим коварным и капризным Лордам и оказаться отправленными прямо в соответствующий план Обливиона, испепеленными на месте, облепленными Скампами или, в случае с последователями лорда Шеогората, принять собственную жену за шапку или буфет. Какой конфуз, если вдуматься, ведь ее не получится ни одеть на голову, ни положить в нее вино или спрятать бутылочку скуумы. Да, жизнь даэдропоклонника полна боли и ужаса. Сегодня у тебя есть Роза Сангвина, а завтра Сангвин прогневался - и это Роза уже у тебя там, где солнце не светит. И это только если Сангвин будет в хорошем настроении. Девятеро, по крайней мере, с утра были ровно такими же, как и к заходу солнца, всегда требовали одного и того же: например, добродетельной и достойной жизни, а среди них уже прихожанин мог сам выбрать себе аэдра по сердцу. Правда, здесь их не называли аэдра, здесь их называли богами. Друсе вот нравилась Кинарет. Она ничего особенно не хотела, зато считалась богиней Природы: открывая окно по утрам и любуясь рассветом над чейдинхольским лесом, так и хотелось ее восславить.

Спала эльфийка в комнате при часовне. Комнатка была небольшая, размером с чулан с метлами, зато там была довольно приличная кровать, тумбочка со свечей и несколько книг о Девяти, о служении Девяти и о том, как правильнее всего служить Девяти. Матрас был соломенный, но по ночам в соломе никто не шебуршался, не ползал и не шевелился, и от этого в голову не приходили мрачные истории о заблудившихся и истощенных песчаной бурей охотниках, объеденных фуражирами-квама. Нет, в Сиродииле никаких квама нет, хотя в большинстве тюфяков на постоялых дворах ползают клопы такого размера, что впору вспомнить эту бойкую личинку. Еще Друса немного подметала сор и палую листву со ступенек часовни, чистила храмовое серебро, вздыхая от горького осознания того, какую кругленькую сумму можно было бы за него выручить, немного полола сорняки у могил за храмовой оградой. В крипте могут лежать только знатные господа, но Смерть приходит за всеми, так? Для всех остальных и был предназначен огороженный вросшим в землю заборчиком из замшелых булыжников и извести участок земли, на котором уже яблоку негде было упасть из-за плотных рядов могильных камней и надгробий. Еще в обязанности данмерской девушки входило приготовление еды для немногочисленной братии из той нехитрой снеди, что брат Мартин и служка приносили из города. Брат Мартин замещал здесь захворавшего клирика Эррандила, которого все почтительно называли святым Аркея. Это достойное прозвище клирик-альтмер получил за свою непримиримую борьбу с некромантией.

Некромантия здесь, в сердце Империи, была совсем не такая, как в Морровинде. Все данмеры поколдовывали, каждый второй мог призвать себе из плана Обливиона и доспехи, и низшего даэдру. "Почему бы и нет", говорили на родине Друсы, "От даэдра все равно никакой пользы. Вот призову на голову соседа дремору и скампов, хоть повеселюсь". А что до призвания Духов Предков, у Темных Эльфов предрасположенность к духовидению - врожденная. Друса даже припоминала какую-то древнюю легенду о храбреце из дома Редоран, которого кровные враги загнали в его же фамильную гробницу и решили, что тут-то они ему голову с плеч и снимут. Но израненный герой не растерялся и призвал себе на помощь темные духи предков, которые разорвали его гонителей на части и выпили всю их кровь. Ее нянюшка тогда еще закончила сказку словами, "Отсюда мораль, госпожа Индорил - никогда не загоняй данмера в угол, если этот угол там, где могилы его отцов". А в Сиродииле некроманты заставали восставать из мертвых даже не своих родственников! Вот это и вправду было немыслимо. Как у них совести хватало прерывать вечный сон совершенно не знакомых им людей? Любой данмер на ее месте сказал бы то же самое: "Вы, имперские некроманты, позорите наше древнее искусство своим грубым интересом к простому созданию личной армии живых мертвецов! Мертвых нельзя заставлять помочь вам. Их можно только попросить".

Когда Друса поделилась своими соображениями с братом Мартином, он посмеялся и сказал, что это, возможно, самое богохульственое утверждение, которое он слышал в жизни. Но с точки зрения этнографии Вварденфелла и понимания менталитета Темных Эльфов, это утверждение одновременно и самое ценное, ведь оно объясняет желание прихожан-данмеров как можно чаще оставаться со своими погребенными в крипте родными наедине - и при закрытой двери. В отличие от клирика Эррендила, который родился на острове Саммерсет, но большую часть жизни провел в служении Аркею в Чейдинхоле, брат Мартин был монахом из какой-то далекой лесной общины, взявшей на себя обет помогать всякому живому существу. Он много читал, в отличие от большинства встреченных Друсой жрецов был совершенно не спесив, и прямота и честность его порой были значительно выше всякой разумной меры. Выше даже той разумной меры, что помогает мириться с несправедливостью этого мира без особенно печальных для себя последствий. Брат Мартин, казалось, не боялся никого и ничего, кроме богов, которым служил. Прихожане от его проповедей стонали и хватались за головы, мечтая о дне, когда к ним вернется тихий и увлеченный борьбой с некромантией Эррендил, который мог за месяц пропустить целых две или три выходных проповеди .

Конечно, такое доверие к своим богам дорогого стоит, как и вера в то, что свет их доброты и любви преобразит грешников и наставит их на путь истинный, если дать этим грешникам в полной мере увидеть страшную глубину своего нравственного падения. Но вера в милость Девяти еще никого не спасла от разгневанной толпы горожан, до глубин своих мещанских душонок потрясенных речами нового священника. Брат Мартин смело порицал знатных чейдинхольцев, погрязших в пороках - не забывая и самого графа Чейдинхола Андела Индариса, забывшего дорогу в часовню, обличая распутный и буйный образ жизни его сына, объявившего себя Рыцарем Колючки. Обличал щедро жертвовавших, которые пытались звоном септимов оплатить свои грехи, обличал лицемеров, алчных ростовщиков, неверных жен, жестоких мужей, пьяниц, непочтительных детей и равнодушных родителей А еще брат Мартин защищал бедных и обездоленных, тех, у кого не оставалось другой надежды, кроме как на помощь Девяти. Все они обращались к нему за советом и заступничеством, и всем он старался помочь.

Иными словами, брат Мартин не покладая рук рыл себе глубокую и неуютную могилу, явно готовясь к месту в забытом богами городишке где-нибудь на Севере, где жителей - десять человек, не считая волков и медведей, и все они родня друг другу. Или на влажной малярийной границе с Чернотопьем, где ты засыпаешь и просыпаешься на такой сырой подушке, словно ее только что выловили из мутных желтых вод местной реки. Друса не понимала его, совершенно не понимала. Она и сама порой могла ляпнуть что-то не к месту, не тем и не тогда, потому и нажила себе множество случайных недоброжелателей и мстительных врагов, но дипломатия - или хотя бы стремление к ней - была у Темных Эльфов в крови. Она никогда бы не смогла тыкнуть в человека пальцем и назвать его ничтожным грешником. Даже зная, что при живой жене он открыто путается со своей же племянницей, не смогла бы, глядя в глаза, сообщить прелюбодею о том, что душа его после смерти попадет в такое место, о котором ему лучше не знать никогда, а Боги уже отвернулись от него и неудачи с торговой лавкой - то пожар, то крыша протечет, то крысы сожрут все товары - это только первые капли дождя, который закончится чудовищной бурей.

Брат Мартин вроде не был ни глуп, ни самодоволен. Более сострадательно человека, чем он, девушке встречать не доводилось: известия о людской подлости болью отзывались в его сердце, именно поэтому он и не мог смолчать. Служитель Девяти считал, что именно оттого, что, увидев зло, мы предпочитаем промолчать и отвернуться, зла в мире все прибавляется, а добра остается все меньше и меньше. Он говорил правду - поэтому никто не осмеливался ему возразить. Он был справедлив - поэтому никто и не пробовал на него жаловаться. Казалось, он знает что-то, чего не знают другие и видел вещи, недоступные человеческому взгляду, после чего все стало для него - другим.

Иногда Друса делала небольшой перерыв в работе, садилась на каменную ограду, прислонив метлу, которой сметала сухие листья с надгробий к величавому красавцу-падубу и слушала, как Мартин говорит с какой-нибудь очередной бедной вдовой, просящей заступничества для своего сына. Ее сын сначала был подмастерьем у такого-то кузнеца, а кузнец тот... Положа руку на сердце, темная эльфийка не переносила вида чужих страданий, если ничем не могла помочь. А всем ведь помочь просто невозможно, поэтому иногда хочется иметь рук, как у даэдры-паука, чтобы заткнуть ими уши, закрыть глаза и запечатать рот; перестаньте, я не могу ничего сделать, не мучайте меня, ведь мне тоже никто помочь не может. Мартин, казалось, хотел помочь всем и каждому, хотя Друса была уверена: его душа кровоточит от несправедливости этого мира.

- Брат Мартин, - спросила она его однажды, когда они несли свежий хлеб в трапезную. Носить хлеб было обязанностью кашевара, но Мартин всегда помогал ей донести по длинному, узкому, темному коридору тяжелые корзины. - Вы пытаетесь изменить Нирн?

- Я пытаюсь помогать людям, - ответил он после непродолжительно молчания. - Я думаю, люди - это и есть Нирн.

Брат Мартин, на вкус Друсы, был так свят, что только не лучился от добродетели. Настолько святые люди в Морровинде обычно заканчивали свои дни с кинжалом под лопаткой и с запиской во рту, самым любезным образом сообщающей, что Мораг Тонг очень сожалеет, но их заказчику просто не оставили другого выбора, порок тоже хочет спокойно спать по ночам. Однако пытаясь больше узнать о священнике - о том, где он родился, где вырос, чем занимался до того, как принял решение служить Девяти - хоть что-нибудь, кроме тех мелочей, которые ей с таким трудом удавалось вытянуть, выспросить, случайно услышать в разговоре, данмерка словно натыкалась на невидимую стену. Брат Мартин мог говорить о чем угодно - но он никогда не рассказывал о себе.

Друса могла бы сбежать из Чейдинхола, уехать грозовой ночью, когда деревья гнутся, словно тающие свечки, уступая буйству стихии и добрые горожане дрожат в своих постелях в домах с закрытыми ставнями и дверью на засове. Украсть коня и, закутавшись с ног до головы в плащ, обмануть стражу, уехать далеко отсюда - никто за ней особенно не следил. Но... девушке не хотелось этого делать. Никогда еще ее жизнь не была такой спокойной и прекрасной - она спала на настоящей кровати, пусть не роскошной, зато удобной, носила простое платье, купленное за честные деньги и ела вкусную еду, которую сама же и готовила. За ней не гнались ожившие мертвецы, айлейдские призраки или орущие стражники. Она не забиралась в дома по водосточным трубам, не подбирала отмычки к замкам с секретом, не торговалась со скупщиком краденного, не боялась быть схваченной на месте преступления, снова оказаться в тюрьме Имперского горда и опять терпеть приставания этого ужасного данмера, сидящего в соседней камере, кажется, целую вечность. Когда камеру Друсы стало заливать из-за паводка, ее перевели к нему. Не самое разумное решение, учитывая то, сколько ее язвительный сокамерник не видел женщины своей расы. Но здесь, в часовне Аркея - это были чудесные каникулы. Спокойно было, как когда-то в детстве, когда по весне они с мамой, ее братьями, знаменосцами и няней выезжали на отдых к Аскадианским островам. А брат Мартин... с ним было очень хорошо даже просто сидеть рядом и молчать, наслаждаясь дуновением прохладного лесного ветерка в жаркий летний день.