"Вместе мы, но по разные стороны,
Краток миг для смешения миров,
В небе черными кляксами вороны,
В небе мглистом от дыма костров.
Мы за что-то и кем-то наказаны,
Зло - не зло, и весна - не весна,
Мы цепями незримыми связаны,
А меж нами, как прежде, стена.
Бога прокляли, богом заброшены,
Присягнули иному кресту,
Но зачем же невольно, непрошеный
И наивно мы верим Христу?
Меж времен и миров будем маяться,
Если так суждено нам судьбой -
Возлюбившие врага, не раскаяться,
А остаться, как прежде, собой."


С Волан-де-Мортом было куда легче.
Тогда было... проще. Яснее. Все происходило по предельно понятной черно-белой схеме. Без всяких там серых оттенков. И зеленых глаз, нежданно-негаданно ставших пустыми.
"...Но мир не состоит только из черного и белого."
Вот уж верно.
- Гарри?
Он окинул ее долгим, пытливым взглядом. Вроде бы такая же как всегда. И в то же время...
- Почему ты стала такой, Джинни?- с болью спросил он.- Почему согласилась на это?
- А ты бы не согласился, Гарри?- Она слегка улыбнулась ему.- Ничего не помнить, не чувствовать? Просто жить, не оглядываясь назад? Не испытывать боли, горьких сожалений? Ты уверен, что ты бы отказался, Гарри?
- Не испытывая боли, не испытаешь и счастья, радости,- прошептал он пересохшими губами, убеждая скорее себя, а не ее.
- Да? А где она, эта радость?- усмехнулась Джинни.- Ты страдаешь годами ради нескольких мгновений сомнительного счастья, а когда они пролетят, будет только хуже, потому что ты будешь знать, что потерял! И эти сладостные воспоминания счастья, к которому ты так стремился, отравят тебе всю оставшуюся жизнь. Отравят! Не лучше ли так? Без счастья, но и без горя?
Гарри закрыл уши руками, но ее до ужаса правдоподобные слова все равно взрывались в его голове, убеждая в своей правоте. Жить, не чувствуя тепла, но и не обжигаясь. Просто жить...
Действительно – разве не лучше так?
Ничего не помнить, не терзаться запоздалыми сожалениями, не умирать каждый день заново, вспоминая неотвратимую вспышку Авады Кедавры и отчаянный крик Рона "Гарри!"
Просто жить.
- Именно чувства старят людей...- произнесла она, приближаясь к нему.- Отказавшись от них, ты сможешь жить вечно, Гарри. Вечно, понимаешь?
Наклонившись к его уху она прошептала:
- Не помнить, не чувствовать... Просто жить. И мы всегда будем вместе, Гарри.
Не помнить, не чувствовать, просто жить. Разве не об этом он мечтал, когда просыпался ночами в холодном поту, неспособный избавиться от кошмаров?
Просто жить.
Не помнить.
Не чувствовать.
Просто – жить.
Вечно.
С той, кого, несмотря ни на что, он никогда не переставал любить. Но если он согласится – перестанет. И не лучше ли так?
Что бы сказала на это до невозможного правильная Гермиона? Или язвительно-холодный Малфой? Согласились бы они? Вряд ли. Правда, по разным причинам. Гермиона бы сказала: "А как же я смогу тогда любить? Нет, Гарри, неправильно это, и в книгах я такого не встречала..." А Малфой бы усмехнулся: "Струсил, Поттер? Ведь это просто побег от собственных чувств под прикрытием красивых слов... И потом, что за жизнь без ненависти?"
А Дамблдор сказал бы, загадочно улыбаясь в бороду: "Что-то слишком уж хорошо звучит, мой мальчик... Не помнить, не чувствовать, просто жить... Да еще и вечно. А бесплатный сыр бывает только в мышеловке..."
Бесплатный сыр бывает только в мышеловке.
Прав Дамблдор, ох прав...
И Гермиона права. И даже Малфой.
Жизнь состоит из черно-белых полос. И даже дождливой осенью или морозной зимой в ней нет места серому.
- Если б счастье длилось больше, чем несколько мгновений, оно бы уже не было счастьем,- прошептал он и Джинни отшатнулась, и безмерное удивление записалось на ее лице, когда она увидела, как его глаза впервые за шесть лет заполняет тот первозданный зеленый цвет, который он и сам уже успел забыть. И что-то промелькнуло в пугающей пустоте ее глаз, мелькнуло – и исчезло.
- Ну что ж, это был твой выбор,- сказала она бесстрастно. Поманила его пальцем и когда он наклонился, добавила шепотом,- Почему-то я была уверена, что ты не согласишься.
И из ее рта вырвалось все то же визгливое хихиканье, которое он уже слышал из уст карлика-шута, и прежде, чем он успел удивиться, а затем и испугаться, ее фигура в белом сарафане распалась на клочья белесого дыма, а те в свою очередь растворились, смешавшись с воздухом.
И казалось, сам воздух этот хохотал и дико звенел золотыми колокольчиками.

***

Я сижу на каменном полу, мне чуточку холодно. Она сидит напротив, опираясь спиной о стену. Неровно срезанная челка (и что за неуклюжий у нее парикмахер?) падает ей на глаза, она раздраженно откидывает ее длинными тонкими пальцами. Пальцами музыкантки. Хоть она и не музыкантка.
Она не смотрит на меня, да и я не гляжу на нее, я просто наблюдаю краешком глаза, как наблюдал всегда, все годы в Хогвартсе, незаметно, но постоянно. И как я не старался, я не мог отвести взгляда. Я и сейчас не могу.
Ее пальцы нервно сжимаются, стискивая ткань платья. Мне знаком этот жест, я видел его тысячи раз. Он означает, что она волнуется и ей хочется книгу, чтоб успокоить себя привычным способом – чтением. Что ж, здесь она книги не найдет, усмехаюсь я про себя чуть злорадно. Кажется, я ее даже немного ревную к этим книгам. И к ее жениху. И к ее друзьям. И к начальнику. И вообще ко всем. Ко всем, кто может отвлечь ее от меня и ее ненависти ко мне.
Когда-то давно, еще в школе, мне кто-то сказал, - кажется, это был Блейз, - что если ненавидишь кого-то очень сильно, слишком сильно, этот кто-то становится тебе ближе, чем кто либо другой. "Когда-нибудь ты поймешь, что несмотря на всю ненависть к ней, ты не можешь убить ее", сказал мне тогда Блейз и засмеялся. А я дал ему в зубы. До сих пор помню как он упал от моего удара, но все равно продолжал смеяться. "Не можешь", выдавил он из себя сквозь смех, "Не можешь, потому что не представляешь себе жизни без нее, твоего врага, и этой притупляющей ненависти, которая слишком похожа на любовь."
Ненависть? Похожа на любовь? Бред.
Я ненавижу каждое ее движение, ненавижу каждый ее взгляд и каждую улыбку. И в то же время все как в той строке из полу-забытого стихотворении, которое читала мне моя мать вместо колыбельной: "Болит, когда я прикасаюсь, болит, когда прикасаешься ты..."
С какой-то непонятной жадностью я наблюдаю за ней, за малейшими изменениями выражения ее лица. Собрав все свое хладнокровие я отстранено анализирую свои чувства. С одной стороны мне до боли хочется уничтожить ее, убить, и никогда не видеть больше этих тонких черт... но с другой стороны, меня сжигает дикое желание прижать ее к себе и целовать до помрачения рассудка.
О, благословенная Тьма, нет. Только не это.
Бренди. Нет, даже не бренди, он ошибся тогда. Черт его знает что это за цвет.
И еще этот проклятый жасмин.
Черт побери.
Черт тебя побери, Гермиона Грэйнджер!

***

Он думает, что я не вижу, как он наблюдает за мной, так же, как наблюдал все эти годы. А может и нет. Может, он знает, что я точно так же наблюдаю за ним с самой нашей первой встречи в "Хогвартс-Экспрессе", будто и тогда я уже поняла, что вот он – моя самая большая ненависть. Моя единственная настоящая ненависть. Самой Судьбой предназначенный мне враг.
Я помню все, словно это было вчера. Я помню нашу первую стычку, помню первый раз, когда он назвал меня грязнокровкой, помню, как я в первый раз ударила его... Помню его изумленный взгляд на Святочном балу, взгляд, который преследовал меня весь тот вечер, который не давал мне покоя, когда я танцевала с Виктором, когда ругалась с Роном... Помню его странное и неожиданное предупреждение на Чемпионате по квиддичу, помню, как я боялась за него и одновременно страстно желала, чтоб его убили во время облавы на Пожирателей... Ох, сколько воспоминаний, болезненных и в то же время сладких, как засахаренная клюква, сколько горьких лет, потраченных на то, чтобы любой ценой упрятать его в Азкабан, и все же...
Вот он сидит напротив. Не соблазняя – соблазняет, не уговаривая – способен уговорить. Лицо непроницаемое, как всегда. Бледные, аристократические пальцы лежат неподвижно на полах одежды, по перстню на каждой руке. Глаза... Ох уж эти глаза.
Ненависть – обоюдоострое лезвие. Раня врага, будь осторожен – уж очень легко ранить и себя заодно. А может, это раны врага сами отдаются на теле? Может, ненависть уж слишком сближает? Сближает... почти как любовь?
Или не почти.
Просто – как любовь.
"Ненависть и любовь это две стороны одной монеты", сказал ей кто-то очень давно, "Одной монеты, имя которой страсть."
Ну посмотри же на меня, посмотри. Посмотри на меня прямо, не краешком глаза, посмотри с ненавистью, злостью, яростью, посмотри как хочешь – главное, не равнодушно. Мне до боли нужна эта ненависть, этот гнев в твоих глазах, мне до боли нужен ты, и каждый твой вздох, ведь я знаю, увы мне, я уже знаю, что не могу убить тебя. И никогда не смогу. Потому что не представляю себе жизни без тебя, моего заклятого врага, и этой ненависти.
Этой страсти.
Нет, я не буду об этом думать. Не буду, не стану.
О, Свет, да погляди же на меня!
Нет, не надо, не смотри. Не смотри, говорю!
Ох уж эта проклятая двойственность! Две стороны, всегда две стороны, смотри и не смотри, черное и белое, ненависть и любовь, и одна монетка... Увы, монеты с одной стороной еще не придумали.
Пузырьки шампанского, черт бы их побрал.
Если б я могла, я б придумала. Клянусь, придумала бы.
Больно, больно. Больно, когда ты смотришь,еще больнее, когда отворачиваешься. Так плохо, а так еще хуже.
Две стороны одной монеты.
Глаза цвета норвежских фьордов и волосы как лунный свет...
Проклятье.
Будь ты проклят, Драко Люциус Малфой!

***

И они сидели у противоположных стен, исподтишка наблюдая друг за другом и проклиная мысленно все на свете. Они всегда сидели напротив, никогда рядом, всегда смотрели друг на друга, и никогда – в одну сторону. Так было естественно – для них. Так было всегда. И так это и останется.
Глаза ловко избегают встреч, молчание гнетет, тяжелый воздух с трудом проходит в легкие. Словно проверяет: кто сломается первым? Кто не сдержится?
Две стороны одной монеты.
О да.
Выругавшись сквозь зубы Малфой резко встал и одновременно с ним рывком поднялась Гермиона. Они застыли на несколько мгновений, пожирая друг друга взглядами, в последней попытке удержаться на краю, но обреченность сквозила в их глазах, будто они знали уже, увы, знали, что произойдет. И неизбежность бросила их друг к другу, не оставляя выбора, словно две кометы с пересекающимся орбитами, и в голодном отчаянии их губы встретились, сталкивая обоих в ту самую бездну, что так пугала их.
И они падали, и падали, и падали, и на губах, и во рту было сладко до горечи, будто оба напились перед этим полынного ликера, и сладостный яд растекался в крови, сжигая ее дотла, и, казалось, еще чуть-чуть и от их тел останется лишь пепел.
Но даже пепел можно зажечь снова.
Руки из последних сил били, отталкивали, но не разнять было губ и не расплести языков. И в голове будто взрывались звезды, и горло рвало от нехватки дыхания, но им не было до этого дела. Все это ощущалось как часть болезненного, горько-сладкого поцелуя, который вмещал в себя и голод подавляемой страсти, и жестокость сдерживаемой ненависти, и поражение невозможного, поставленного перед фактом.
Как в той строке из Бродского: "Как будто жизнь, качнувшись влево, качнулась вправо."
И, казалось, это продолжается вечность и так бы оно наверное и было бы, если б не внезапный жуткий скрежет открываемой двери в сплошном на вид камне. И этот звук показал им выход из бездны, и они с радостью, отдающей горьким сожалением, вылетели на поверхность, оторвав друг от друга губы.
Тогда они еще не знали, что бездна не имеет обыкновения выпускать уже единожды упавших в нее. И если она все-таки сделала это, то лишь для того, чтоб в следующий раз они упали еще глубже.
И не замечая отворившейся двери они долго еще смотрели друг на друга, не до конца веря тому, что только что произошло, не до конца понимая себя, не до конца помня и не до конца забывая.
И кто знает что подумала Рракита, возникшая в открывшемся проеме, видя его пораженное лицо и ее распухшие губы, да только она молчала. И ждала.
А бездна хохотала.
И Хаос хохотал издевательски.
А уж как хохотала Судьба... Аж выгнулась от удовольствия. Видать, отколола свою самую удачную шутку. Или кинула монету, а та возьми и не упади на одну сторону, а останься стоять на ребре. И так это и произошло.
Кто знает?

***

- Гер-рмиона?- нерешительно позвала Рракита через некоторое время.
Они оба обернулись к ней, в глазах все еще стоят изумление и страх, но маски уже надеты и шпаги наготове. На лице Гермионы написалось удивление.
- Рракита?- пробормотала она и вдруг на нее обрушилось все, что на какую-то вечность было забыто – Моррагар, люди-ящеры, Акин...- Рракита!
Малфой отошел от Гермионы подальше и посмотрел на мару.
- По какому праву вы нас здесь держите?- нагло спросил он.- Мы ничего не сделали!
- А незаконное вторжение в храм Ящера это по-вашему ничего?- Рракита мягко улыбнулась. Как ни странно она не выглядела рассерженной или испуганной оттого, что тайна мар раскрылась. Она прошла внутрь комнаты, совершенно спокойно села на каменный пол и жестом пригласила их тоже садиться. Немного подумав они последовали ее примеру.
- Вы нашли Акина,- сказала она, отмахнувшись от пытающейся возразить Гермионы,- вы нашли его и он, разумеется, не упустил возможности рассказать вам... рассказать вам свою версию.
Малфой молча и бесстрастно глядел на нее. Холодные непроницаемые глаза беззастенчиво осматривали Рракиту с ног до головы, так, что ей даже стало не по себе.
- Мы знаем, что вы не из этого мира.- сказала она чуть хрипло. Гермиона издала удивленный возглас, Малфой же и бровью не повел.- Откуда вы – то нам не ведомо, но нам достаточно знать, что это очень далеко отсюда. Дела Моррагара вас не касаются. Единственное, что должно вас интересовать это как выбраться отсюда обратно в ваш мир. Так почему вы последовали диким идеям старого безумца? Почему рисковали своими жизнями ради... Я даже не знаю ради чего!
- Старого безумца?!- задохнулась от возмущения Гермиона, но Малфой перебил ее, все так же не отрывая ощупывающего взгляда от Рракиты:
- Так вы утверждаете, что вы не люди-ящеры?
Мара снова улыбнулась.
- Нет, отчего же,-мягко сказала она.- Мы действительно ведем свой род от Гвориана, который был человеком всего лишь наполовину. Вторая его половина была от ящера. Но разве это важно? Разве человека человеком делают отсутствие хвоста и гладкая кожа? Разве вы можете назвать любого из людского племени человеком?
- Нет,- искренне ответила Гермиона, покосившись на невозмутимого Малфоя,- нет. Ты права.
Но Рракита, которой она раньше кое-что рассказала про Малфоя усмехнулась и покачала головой.
- Нет. Ты не понимаешь о чем я. Человек может быть добрым или злым, прямодушным или хитрым, честным или подлым, но он все еще остается человеком. Это все человеческие черты! Но если он не ощущает себя своим среди людей, если может наблюдать за их смертями холодно, отстранено, будто это его не касается, – не сам убивать, нет, а именно быть равнодушным, – то это уже не человек.
- И к чему ты все это нам говоришь?- выстрелил в нее презрительной фразой Драко.
Рракита никак не отреагировала на его грубость, лишь подняла на него странно узкие глаза и сказала тихо, с застарелой болью в словах:
- Мы тоже не всегда могли назвать себя людьми.
Ее голос вился словно тонкая струя дыма и уводил за собой вглубь повествования, делая то, о чем она рассказывала почти осязаемым.
- Мара по-настоящему любила Акина. И потому боялась рассказать ему кто она на самом деле. Она боялась, что он отвергнет ее, она боялась, что будет ему отвратительна. Она не ожидала, что понесет от него. Но так случилось, и больше она не могла скрывать от него ее настоящую сущность. И узнав все, его сознание помутилось и он, безумный, бежал в пустыню. А Мара осталась страдать в доме из черного иргила и лишь сын ее Гвориан мог иногда развеять ее тоску. Но однажды до нее дошла весть от ее сородичей на востоке, что Акин излечился и женщина по имени Лианар родила ему сына...
Рракита сжала побелевшие кулаки и продолжала чуть сдавленным голосом.
- И на следующее утро Гвориан, принесший пищу для матери, не нашел ее. И долго он искал и звал ее, но лишь самумы шипели ему в ответ, да барханы молчали насмешливо. И тогда нерушимой клятвой Бездонных Песков и именем Ящера поклялся Гвориан отомстить Акину и всем, кто придет после него. Он ушел в иргиловые пещеры, что в глубине Астынских гор, и там взял себе в жены дочь вождя хиреющего племени ящеров. И от них пошли мы...
Гермиона широко раскрытыми глазами смотрела в ее лицо и не могла поверить, что она врет. В глазах Малфоя мелькали странные искорки и, казалось, он больше занят отведением взгляда от Гермионы, чем рассказом Рракиты.
- Молодая луна становилась полной, а годы складывались в века, и народ Гвориана рос, но главной целью все равно оставалась месть. Мары тщательно собирали все известия о потомках Искара на западе, о все разрастающемся Моррагаре, который тогда назывался Роза Песков – Лоннагар. И когда до них дошла весть о войне между королем Лоннагара и колдунами, они поняли – пробил час.
На лице Рракиты проступило страдание, будто она до сих пор переживала то, что случилось тогда, пять сотен лет назад.
- Я... Мне больно вспоминать об этом. Мы, мары, гордые мары, не убивали людей. Мы просто наблюдали со стороны, как в жадной слепоте своей и непонимании они просто истребили друг друга. Колдуны против регулярной королевской армии. Люди против людей. И когда остались только раненые мары вошли в город и так как не хотели пачкать руки в крови потомков Искара, просто подождали пока все оставшиеся в живых умрут сами – без лекарств, без воды, без пищи...
Гермиона в ужасе прижала руки ко рту. Лицо Малфоя окаменело и настолько тяжел и неожиданно горяч был его взгляд, что, казалось, сейчас он не выдержит, взорвется, и черная злая сила выплеснется из него и не оставит от Моррагара и следа.
- Три дня и две ночи крики умирающих звучали в Лоннагаре, который в ту же ночь переименовали в Моррагар – Гроза Песков,- ужасным монотонным голосом продолжала Рракита и пуст был ее взгляд.- И когда луна, алая от пролившейся крови, взошла в третий раз – безмолвие поглотило город. И победители были уже не теми, кто прежде. В ту ночь – первую ночь полной тишины – мы стали людьми. Шагая между мертвых тел мы ужаснулись тому, что сотворили и поклялись с этого момента никогда больше не принимать облик ящера – нашей животной половины, подвигнувшей нас на это злодеяние. И когда уцелевший отряд королевской гвардии пробрался внутрь Моррагара, мы притворились будто не поняли, что они не из Народа. Мы надеялись, если они будут жить среди нас много лет, они поймут, что мы изменились, что мы не такие как прежде, что мы... уже почти люди. Такие как они.
- Но по-видимому они не поняли,- язвительно заметил Малфой.
- Люди обладают великим даром,- прошептала она с еле слышной завистью в голосе.- Даром забывать и умирать. Забывать, умирая, и умирать, забывая. Те, первые, - они знали. Они поняли, что мы впустили их к себе, зная, что они не мары. И это заставило их задуматься – и только. Слишком свежа была еще рана. И мы понимали. И мы надеялись, что со следующими поколениями боль утраты потускнеет немного, сотрется, и все можно будет начать сначала... Но мы просчитались. Не учли их человечности. А это так по-человечески – забывать... История Акина и Мары, Искара и Гвориана, передававшаяся из уст в уста, из поколение в поколение на протяжении пяти веков искажалась, забывалась, становилась непохожей на настоящую. И ненависть и жажда мести только усилились. Начали пропадать некоторые мары. Несчастные случаи, казалось бы, но мы то знали, что это не так. И мы решили действовать и поймали их старейшину – Акина. Того, кого вы теперь освободили.
Воцарилось тяжелое молчание. Потом Гермиона спросила:
- Почему вдруг после стольких лет начались эти так называемые "несчастные случаи"? Почему этого не было раньше?
Рракита тяжело вздохнула. На ее щеках проступил слабый румянец.
- Я... вообщем я и сын Акина... Э-э-э... Как бы это объяснить... Я... Он... Э-э-э... Мы...
Малфой с удовольствием понаблюдал бы еще за ее бесполезными мучениями, но Гермиона быстро пришла к ней на помощь.
- Ты и сын Акина... э-э-э... полюбили друг друга...- подсказала она маре, сама отчаянно краснея под внимательным взглядом второго Наместника, как будто была все еще девчонкой.
- Да!- оживилась Рракита.- Именно. Акину, разумеется, это не понравилось, так как люди должны жениться между собой, не смешиваясь с Народом, и к тому же я дочь Верховного жреца...
- Верховного жреца?- поразилась Гермиона.
- Э-э-э... Да. И тогда начались "несчастные случаи"... Мой отец понял, что это из-за моей связи с Кеоланом – так зовут сына Акина. И мы не нашли другого выхода, как заточить Акина. И если несмотря на это исчезновения будут продолжаться,- ее лицо стало вдруг очень жестким, казалось, если прикоснуться, можно поцарапать об ее кожу руку,- если так, то мы не остановимся перед их истреблением.
Воздух в камере будто похолодел.
- А как ты объяснишь, что Акин ужасно выглядел, когда мы его нашли?- Гермиона воинственно выпятила подбородок. Малфой хмыкнул.
- Он отказывался от пищи,- поморщилась Рракита.- Хотел стать героем, уморив себя голодом, но не выдав нам "тайну" о том, кто из нас не мары.
Она помолчала немного и сказала тихо:
- Это не ваша жизнь и не ваша война. Мы можем помочь вам вернуться в ваш мир, если вы позволите нам.
- А если нет?- дерзко спросила Наместник Света.
- Тогда вы останетесь здесь, запертые, на всю жизнь. Мы не можем позволить вам помешать миру в Моррагаре.
Гермиона молчала и лишь побелевшие костяшки сжатых в кулаки пальцев выдавали ее волнение. Драко тоже не сказал ни слова, только цвет его глаз теперь был цветом дамасской стали.
- Подумайте об этом,- сказала Рракита и вышла. Камень за ней сошелся обратно, будто бы и не было в этом месте проема.
Какое-то время они хранили молчание. Потом Гермиона вскочила и нервно заходила по камере.
- Успокойся,- резко сказал он ей, не глядя.
- Успокоиться?!- возмутилась она, но ходить перестала.- Я не понимаю! Не понимаю, хоть убей!
Она села на каменный пол и закрыла лицо руками в жесте отчаяния. Он посмотрел на ее склоненную голову, на тонкие длинные пальцы, зарывшиеся в роскошные медовые волосы, и, сжимая до боли кулаки, попытался оставаться на месте, не подходить ближе. Но взгляда отвести он не мог.
- Где здесь черное и где белое?- пробормотала она будто бы себе.- Где Зло, а где Добро? Я уже не знаю кому верить, с кем бороться, кого спасать... Она вроде бы не лжет, но и он говорит правду! Так на чьей же я, черт возьми, должна быть стороне?!
Малфой встал, подошел к ней и, схватив за плечи, дернул ее к себе.
- Неужели ты все еще такой ребенок?- Он грубо тряхнул ее.- Ни одна война не начиналась бы, если бы права была только одна сторона. И люди, и мары – все они в чем-то виноваты. Все они ошибались, принимали неправильные решения, но они могут еще все исправить. Ты не можешь судить их по нашим меркам: они не ангелы. И не демоны. Они всего лишь люди. Как и мы, кстати.
Он отпустил ее и посмотрел в ее глаза.
- Мы должны принять их помощь и уходить отсюда,- прошептал он.- Мара права: это не наша война. Нас ждет своя. Серый, помнишь? Мы не имеем права оставаться здесь.
Она опустила голову, избегая его пронизывающего взгляда. Он был слишком близко и это бередило воспоминание о поцелуе, словно то была не зажившая рана. В ее рту все еще стояла горечь полыни и огонь перекатывался в крови, обжигая стенки сосудов. И так хотелось, черт возьми, до боли, до зуда в языке хотелось снова окунуться в жестокий жар его рта и испить сладкого яда из его губ...
Она незаметно для него сжала руки в кулаки, до боли впиваясь ногтями в мягкую кожу ладони.
- Наверное ты прав,- сказала она, больше для того, чтоб он отошел от нее наконец.
Но он остался.
- Насчет...- выдавил он из себя через силу, слегка кашлянув,- насчет того, что было до того, как она вошла...
Но тут "она" вошла снова и избавила его от мучений, отдалив их еще на неопределенное время.
- Итак, что вы решили?- спросила Рракита, переводя взгляд с одного возбужденного лица на другое.
Они переглянулись, кивнули и сказали в унисон:
- Мы согласны. Мы возвращаемся в наш мир.
Рракита довольно улыбнулась.
- Прекрасно. Пойдемте.
Они скользнули за ней в проем, стараясь не касаться друг друга. Потом они долго шли по сумрачным туннелям, следуя за фигурой мары с факелом в руке, пока наконец не вышли в огромный каменный зал и там остановились в восхищении.
Под высоким потолком плавали красно-оранжевые шары, словно маленькие солнца освещая залу. В середине было возвышение, вокруг которого кольцом обвился каменный дракон. Вместо глаз у него кровавым огнем горели рубины, каждая чешуйка была тщательно вырезана, и благодаря поразительному искусству неведомого мастера он выглядел так, будто сейчас взлетит. На самом возвышении яростно извивалось пламя. Не было ни дров, ничего, казалось, горел сам камень.
Возле дракона стояли двое мужчин, старый и молодой, и тихо разговаривали. Оба обернулись к вошедшим и поприветствовали их традиционным прикосновением руки сначала ко лбу, а затем к сердцу.
При виде них на лице Рракиты отразилось радостное удивление, которое сменилось настоящим счастьем.
- Кеолан!- воскликнула она и кинулась через весь зал к молодому мужчине, который бросился к ней навстречу, с легкостью поднял ее и закружил в воздухе. Старый смотрел на них со слабой улыбкой на устах. Потом он обратил внимание на Наместников и поманил их к себе. Они осторожно подошли.
- Приветствую вас, чужеземцы,- глубоким голосом сказал старик.- Мое имя Гвориан.
- Гвориан?!- Гермиона не сдержала удивления. Малфой остался невозмутим, только глаза чуть сузились.
- По обычаю всех Верховных жрецов называют по имени нашего прародителя и самого великого из нас – Гвориана,- усмехнувшись, объяснил старик.- Я знаю вас. Вы Гермиона Грэйнджер и Драко Малфой. И вы пришли не просто из стран за Бездонными Песками. Вы пришли из другого, чуждого нам мира, похожего на тот, который мы видим в зеркале.
Он подошел к ним ближе, вгляделся в каждого пронизывающими желтыми глазами, словно хотел запомнить их на всю жизнь.
- Если б я мог, я бы сидел с вами долгими ночами и еще более долгими днями и расспрашивал о вашем мире,- прошептал он с какой-то непонятной печалью.- Но я не могу. Будет лучше, если я не буду ничего знать. Мы принадлежим этому миру и этому времени, и нам не следует думать о других. У нас – другого нет. Поэтому надо иметь дело с этим.
Он улыбнулся странно, невесело. Произнес тихо:
- Возвращайтесь. У каждого своя война.
И он провел их по снам.
И они заснули.
И последним, что они слышали и видели, последнее, что им казалось перед тем, как заснуть, был смех. Смех настоящего Акина и настоящего Гвориана, смех исчезнувшей в желтых песках Мары, смех Искара и смех Лианар. И смех счастливой Рракиты и смех счастливого Кеолана.
И этот смех обещал надежду.
Даже для них самих.