Когда «Нормандия» засыпает, и на посту остается только ночная вахта, каждый из команды, укладываясь спать, немножко мечтает про себя. Ночная тишина, гул двигателя и великая россыпь звезд в иллюминаторах заставляет мечтать даже циников. 

Джокер мечтает о здоровых ногах: крепких, сильных, смуглых, с твердыми икрами; о теплом песке, который обволакивает ступни, и свисте ветра в ушах, когда бежишь что есть сил вдоль кромки прибоя, смеясь от ощущения силы и молодости в собственном теле. О девушках, загорелых и белозубых, улыбающихся ему сквозь сполохи костра, о древних, мелодичных, красивых до дрожи, до мурашек на коже, песнях. Он мечтает об отдыхе где-нибудь в Мексике — он был там один только раз, ребенком, и помнит все урывками: солнце, шум волн, песок, песни и белые зубы на молодых лицах. Он хочет вернуться туда, но вернуться здоровым... И еще он мечтает выиграть в покер: Джокеру чертовски не везет в покер, но это уже мелочи. Просто это было бы приятно. Сесть и выиграть, так, для удовольствия. А потом пойти на пляж к костру. Это мечты.

Заид мечтает о мести. Она ест его изнутри каждый день, откусывая черными, гнилыми и острыми зубами по кусочку от его души — ее остается все меньше и меньше, и он торопится и мучается все время, думая, что месть съест его душу прежде, чем он убьет Видо... И думает: сможет ли он потом жить бездушным? Он философ, этот старый наемник, и ругается на самого себя, когда ему в голову приходят такие странные мысли, совсем не нужные ему и не похожие на него. Иногда Заид мечтает о теплых женских руках, о доме с чистыми блестящими полами и тишине, и о камине, над которым на черной деревянной полке, обязательно черной и деревянной, будет красоваться старушка Джесси, а кто-то маленький, прижавшись к его коленям, будет показывать на нее пальцем с крохотным розовым ногтем и просить потрогать ... Но это лишь мечты. 

Тейн не мечтает: он вспоминает. Вспоминает глаза Ирики и маленького Кольята, его звонкий смех, вспоминает своих жертв: каждого, по имени, и их последние минуты. Вспоминает дождливую Кахье, где висит туман и вместо солнца в этом тумане виден мутный светящийся диск, а зимой прибой бешеным псом бьется об стены купола. И только перед тем как заснуть, когда его разум уже освобождается от сдержанного спокойствия, на несколько секунд закрадывается мечта, робкая, испуганная: он мечтает почти непроизвольно о какой-то жаркой, маленькой и веселой планете, где они стоят с сыном на вершине песчаного бархана. Он глубоко вдыхает раскаленный воздух — с наслаждением, и улыбается сыну. В его груди нет этой мучительной боли, и кровь, насыщенная кислородом, радостно струится по венам; глаза Кольята совсем близко и он что-то говорит — «Мама зовет нас ужинать», — что-то похожее, и вокруг такая безбрежная ширь... 

Самара мечтает о трех маленьких синеватых тельцах, спящих под одним одеялом: их чуть вздернутые носики тихо посапывают, а Моринт прижимает к себе мягкого игрушечного варрена по имени Бо. Она еще не умеет говорить что-то более длинное и сложное, только Бо, Во, Го, Ло, Мо, и прочее, зато она умеет звонко хохотать. Сейчас она спит, уткнувшись в плечо сестры — они такие ангелочки, три ее маленьких ангелочка... Самара мечтает о том, как они вырастут: вырастут без этого страшного приговора, перечеркнувших их жизни и становятся настоящими красавицами, полными достоинства, гордости и грации. А она становится матроной, и они приезжают по выходным в ее большой дом вместе со своими семьями и кучей маленьких азари, и теперь уже ее внучки тихо посапывают носами, уснув за просмотром мультиков. Она со взрослыми дочерьми сидит допоздна за тихими разговорами и они улыбаются друг другу, и рядом сидит Моринт, потягивая вино и называет ее мамой... Это мечты.

Гаррус мечтает о гордости и любви в глазах отца, о радостно блеснувших в уголках глаз слезинках матери и наконец-то о своем умиротворении. О том, что когда-нибудь он поймет правильность своих деяний и увидит перед собой путь, по которому пройдет, не колеблясь и не оглядываясь. Мечтает, что когда-нибудь справедливость перестанет быть просто словом в этом мире и всем воздастся по заслугам.

Он мечтает еще устроить грандиозную попойку на Омеге с ребятами из своего отряда, когда все будут сидеть друг рядом с другом, напиваться и хохотать, как будто ничего и не было. Не было предательства, убийства, погони за Сидонисом, мести, которая изуродовала ему душу, и сам Сидонис сидит рядом и травит анекдоты: он отлично рассказывает анекдоты... Гаррус мечтает познакомить их всех с Шепардом: вот, ребята, это мой лучший друг, как бы я хотел, чтобы вы встретились. Он вернулся, они ушли. Он мечтает о многом, этот высокий и серьезный турианец. Но это лишь мечты. 

Джек мечтает о семье. Ее злят ее мечты: они убоги, смешны и унылы, но каждую ночь она мечтает о семье. Пусть не идеальной, не розово-слюнявой, не такой, где каждые пять минут говорят друг другу нежности, а просто о семье, где есть кто-то, кто может позаботиться о ней, а она о ком-то. Где не нужно будет вести себя, как ощетинившаяся волчица и не гадать мучительно, используют ли ее на это раз. Где можно просто побыть самой собой, и никто не засмеется, и не ударит, и не причинит боли, и не скривится в усмешке. Еще она мечтает о том дурачке, что пожертвовал собой ради нее: она презирает его, но мечтает о том, как много она бы сказала ему, будь он жив... Часто она мечтает, как будет медленно выламывать суставы ублюдкам, которые уничтожили ее светлую сторону, загадили, наплевали туда, наполнили ее кровью и страхом. После Прагии она мечтает об этом все реже, но пройдет много времени, прежде чем этот ржавый капкан боли разожмет свои тиски. 

Грюнт мечтает о войне. О бешеных двойных ударах своих сердец в огромной груди под броней, на котором красуется знак клана: он вожак, он воин, он сокрушит всех и никто не устоит перед его мощью. Он мечтает о торжестве и триумфе, о силе, о пыльных ветрах Тучанки, уничтоженной, грязной, жалкой планеты — о своем доме, о котором кто-то шептал ему, когда Грюнт плавал в колбе. О предках, великих воинах, чьи кости давно истлели и осели белой пылью на камнях далеких планет: они гордятся им, кроганом-из-пробирки, их достойным сыном. Он мечтает о чем-то, что не может понять и представить, но что кипятит его кровь, и хочется бежать с оружием наперевес навстречу врагу: самому страшному и сильному врагу, на меньшее он не согласен...

Миранда сдержанно мечтает о том, как встретится с Орианной и посмотрит в ее глаза: свои глаза, в глаза единственного человека, который является ее семьей. Она мечтает о том, как будет помогать сестре и советоваться с ней, звонить по выходным, слать открытки на Рождество и однажды поедет знакомиться с ее женихом: застенчивым высоким молодым человеком. И мечтает о семейном ужине с перезвоном посуды и шутками, и понимающими улыбками, и лукавым подмигиванием — они ведь сестры, они понимают друг друга с полуслова. Сестры. 

Иногда, когда Миранда позволяет себе немного выпить, мечты срываются в то, что она называет «лирическим бредом»: она мечтает о ребенке, собственном ребенке, мальчике или девочке с большими голубыми глазами, но эти мечты так болезненны и глупы, что она упрямо трясет головой, прогоняя их...

Часто она мечтает, как скажет ему в лицо обличающие обидные слова — глядя без страха в горящие ненавистью глаза, — кем ты себя возомнил, доморощенный божок? Она не боится его, ни капли не боится, и мечтает о том, как на его холеном лице отразится боль, сожаление или страдание — но это мечты. Этого никогда не случится.

Мечты Джейкоба неожиданны — он сдерживает себя и кажется таким рассудительным и спокойным, но его мечты необузданны. Миранда в его мечтах влюблена в него, как кошка: он даже устает от ее любви, а она закатывает ему истерики. Он небезразличен ей в этих смешных, заставляющих улыбаться мечтах — они совершенно мальчишеские, но такие приятные. Он мечтает также и об отце: о том, что мог бы им гордиться и без страха называть свою фамилию офицерам Альянса, мечтает о своем возвращении, о синем кителе. И командование стало таким справедливым, и исчезла эта чертова политика, и в галактике стало так спокойно и тихо, честно и понятно жить... 

Касуми мечтает о теплых сухих губах, о тяжелой руке, которая мирно покоится на ее талии, пока она спит, об утре, когда луч солнца пробирается сквозь жалюзи и будит ее, а рядом лежит он и жмурится. Она мечтает о том, чтобы Кейджи вернулся — Шепард ведь вернулся, — но от Кейджи не осталось ничего, ни кусочка ДНК, но мечты есть мечты, они мало обращают внимания на факты. Она мечтает, как они целуются украдкой на какой-то выставке картин: на одной картине изображена девочка в красном платье, почему именно девочка, и почему именно в красном платье присутствует в ее мечтах — непонятно. Она не обращает на это внимания. 

Когда Касуми наконец заставляет себя перестать мечтать о Кейджи, на ум ей приходит Джейкоб, но он повторяет те же слова, жесты, даже улыбается как тот, кто ушел навсегда и Касуми с досадой вздыхает: они путаются, ее мечты. 

Легион не умеет мечтать. Он синтетик, робот, машина. Когда он сидит в тишине, тихо потрескивая щитками на голове, передавая и принимая терабайты информации от миллионов других платформ за микросекунды, в каком-то из множества его искусственных сознаний пробегает странный электрический импульс — возможно, это даже не мечта, а ее зародыш, — предполагающий возможность существования гетов в мире с создателями и, что совсем неожиданно, что когда-нибудь геты эволюционируют до такого уровня, что смогут чувствовать... Смутное, рваное подобие мечты о способности мечтать. Сейчас оно было расценено, как испорченный сигнал и удалено.

Мордин ученый, и вдобавок саларианец — ему некогда мечтать. Он мечтает всего несколько секунд: ускоренный метаболизм и циничность не позволяют заниматься этим бесполезным занятием дольше. Конечно, он решает проблему генофага. Он, Мордин Солус, дарит целой расе надежду, нет, даже Надежду, с большой буквы. Он гениально и просто устраивает все так, что кроганы излечиваются и при этом не несут в себе угрозу галактическому сообществу. Как он это делает, Мордин не знает. Это просто мечты, они не требуют рационального объяснения. 

Тали наверняка мечтает больше всех. Она свободна от привычки возведения стен из правил в своей голове, как другие, она любит мечтать и не ругает себя за это, не считая это занятие чем-то глупым и унизительным. 

Она мечтает о возвращении домой, о том, что когда-нибудь кварианцы вернут себе потерянный родной Раннох, который за долгие столетия скитания по Галактике стал такой недостижимой мечтой для целого народа. И она чувствует незримое единение со своими соотечественниками, потому что каждый кварианец мечтает о Доме. О его зеленых равнинах, и заходящем за горизонт желтом солнце, о шуме водопадов, срывающихся с высоких скал, о ветре, который ласкает лицо и трепет волосы — она не знает этого ощущения и просто мечтает о нем. О запахе мокрой травы и цветов, и о бледно-фиолетовом небе, где висит полупрозрачная луна — о Раннохе. И пусть сейчас он выглядит как пыльное нагромождение руин древних городов, среди которых сверкают металлом странные сооружения гетов — это лишь мечты.

Тали мечтает о капитане: о его сильных руках, обнимающих ее талию и любящей улыбке в его глазах, о том, как он целует ее в губы, по-настоящему, и внутри нее нет этого тоскливого страха подцепить инфекцию... 

Шепард думает, что разучился мечтать. Он просто лежит иногда, закинув руки за голову и думает, что было бы с ним, если бы в его жизнь сложилась по-другому. Если бы не было того чудовищной ночи на Миндуаре, которая раз и навсегда перечеркнула его судьбу. Если бы не было Элизиума, где он вдруг стал героем: он просто делал то, что должен и искренне удивился, когда узнал, что он был единственным, кто удержал оборону. Если бы Андерсон выбрал другого, не его, в кандидаты для СПЕКТР... Впрочем, он тут же понимает, что если бы все сложилось по-другому, он бы никогда не встретил Тали и соглашается со всем, что произошло, просто принимая все так, как есть. Он очень практичен, этот Шепард. Он стесняется мечтать — и только иногда, совсем редко, какая-то светлая улыбка ложится на его лицо, и глаза странно блестят, но о чем в этот момент мечтает капитан, останется тайной...