Здесь холодно. Здесь всегда холодно. Люди разводят костры, греют руки, накидывают на плечи ветхое тряпье, кутаются, пытаясь согреться. Бесполезно. Остатки тепла просачиваются сквозь прорехи в потертых рубахах, - не удержать, не сохранить.


Иногда кажется, что холод здесь другой, не такой как везде.
Иногда чудится, что в этом виноваты не сырые стены, покрытые омерзительной слизью.
Иногда ощущается, что здесь замерзает душа, покрывается коркой безысходности и отчаяния...

Клоака - последнее прибежище, черта, - ниже уже не упасть, и выше не подняться. Сюда не доходит стража с её законами, сюда стараются не соваться храмовники с их верой, и даже Песнь Света не стремится проникнуть в эти коридоры, чтобы согреть потерянные души.
Но Эвелина все равно привычно повторяет одни и те же слова.
- Пусть улыбнется вам Создатель...
"Пусть улыбнется он хотя бы вам.”

А серебряная монета теплая, согрета чужими руками. Она держит её на ладони, пока губы изгибаются в отработанной улыбке.
- Пусть улыбнется вам Создатель...
"Возможно вам повезет больше чем мне. "

Первый раз было трудно - встать возле стены и протянуть руку, прося подаяние.
В первый раз было страшно, и она мялась почти час, так и не решившись.
В первый раз было отвратительно, когда немеющие губы произносили "Помогите, мои дети голодают”.
В первый раз было радостно, когда монета оказалась зажата в исхудавшей руке - это еда, она накормит свою семью сегодня. Свою большую семью, которую поклялась защищать.
В первый раз...
Сейчас она привыкла - просить, унижаться, наигранно улыбаться. Теперь она знает, как здесь выжить. Это её дом, каким бы уродливым он не был.

Клоаку не изменить и не спасти. Некоторые пытаются. Лирен помогает беженцам. Они хотят работы, еды, денег и лечения. И Лирен помогает. А они тянут к ней руки, смотрят тоскливо, - им мало. Они хотят, чтобы их согрели заботой и вниманием. Хотят жалости, хотят сочувствия. Им всегда будет мало, и ей самой всегда будет мало.


Эвелина спит крепко, рука инстинктивно дергается, как будто она пытается выбраться, разорвать завесу и вернуться в мир живых.
Эвелине снится кровь. Деревяшки на полу темнеют под красными разводами.
Она видит Лирен, - её уже не узнать, но это она, - Эвелина не сомневается. Лирен стоит на коленях, её почти не видно сквозь толпу беженцев, а те... они рвут её на части. Выдирают клоками волосы, ломают пальцы, отпиливают их тупыми, ржавыми ножами, вгрызаются в её плоть, выдирая куски кровоточащего мяса.
Эвелина зажимает уши, во сне, или в реальности, но крик не затихает, его не заглушить. Лирен не сопротивляется, она просто отдает себя им, полностью, без остатка, позволяя сожрать, разрешая согреться её кровью. Ведь только так можно их спасти, отказавшись от себя без жалости. Это её жертва.

Эвелина смеется, злорадно, до истерики, - беженцам ведь всегда будет мало, они тянут к ней руки, стараясь урвать себе кусок внимания, отпихивая соседа, выгрызая зубами заботу, выманивая шантажом ласку, отбирая любовь силой. По-другому уже не умеют.


Эвелине страшно. Этот город давно сошел с ума от боли, свихнулся от ненависти и погрузился в тупое равнодушие. По ночам, когда огни литейных вспыхивают в темном небе, начинает казаться, что город дышит, вздымая языки пламени вверх, в неизвестность, до самого Черного города. Бездонные провалы окон, как глазницы, взирают хищно, выжидательно. Длинные изогнутые улицы, как скрюченные руки, хватают, загребают наивных жителей в свои вонючие потроха покосившихся лачуг, или роскошных домов из камня, - без разницы. Город пожирает тела голодом и убивает жестокостью душу.
Киркволл ждет жертв, ведет счет. Город цепей помнит, кто и сколько ему должен, и никто не уйдет не расплатившись. Эвелине жутко, - она знает про свой долг. Она боится узнать цену...


Эвелина не любит здесь бывать. В клинике мерзко, и даже добродушная улыбка целителя этого не меняет. Она прячет взгляд, заметив пациента с уродливой раной, - нога гниет, и заставляет морщиться от вони.
Ради себя она бы не пошла, но Сверчок... Один из беженцев, упившись до зеленых соплей, набросился на мальчишку, - избил, столкнул с лестницы. Теперь треснувшие ребра ноют, а глаз заплыл. Сверчок не переживает, он привык. Больно было, когда били, - тогда он сжавшись звал на помощь маму. А теперь уже ничего, перетерпеть можно, зато он хвастается фингалом и мужественно говорит - до свадьбы заживет. Эвелине хочется орать от отчаяния, выть, пытаясь докричаться, чтобы услышали, чтобы очнулись. Так не должно быть, так не может быть, - ребенок не может относится к побоям спокойно, это неправильно. Но... Все привыкли, всем все равно...

Эвелина подбегает к целителю, просит, умоляет. Пусть сначала осмотрит мальчишку, - ей ещё работать, ей ещё собирать деньги, ей ещё найти средства, чтобы не сдохнуть. Маг устал, - круги под глазами, и кожа бледная, сероватая. Он машет рукой в сторону девчонки со вспоротым животом - "Сначала её, подожди”. И, остановившись, роется в карманах... Мелочь... Высыпает на руку... "Держи”. Эвелина хочет спрятаться, хочет отказаться, хочет отшвырнуть подачку, - не может, не имеет права... Забирает, не спрашивая, не интересуясь, на что он сам будет жить. Только слезы на глазах, - горько, обидно на собственное равнодушие.


Она знает, что будет ей сниться сегодня ночью.
Она знает, кого будут рвать на куски.
Она увидит, как тот, с гниющей ногой, с трудом поднявшись, набросится на целителя и, пытаясь удержать, вырвет клок светлых волос. Как девчонка, зажимая рукой вспоротое брюхо, вцепится в его губы, поцелует жадно, вырывая кусок плоти, обнажая десны, уродуя застывшую улыбку. Эвелина знает, что сегодня во сне она окажется среди тех, кто будет терзать его тело, раздирая на части, не стыдясь, с радостью отпихивая соседей. Ей тоже нужна забота, ей тоже нужно внимание, - она так устала стараться быть сильной. А он не станет сопротивляться. Это его жертва. Он будет отдавать столько, сколько нужно, столько, сколько люди смогут забрать. Потому что по-другому нельзя, по-другому не спасти...

Клоака не верит словам, Клоака не верит проповедям. Она признает только жертвы. Насыщается горячей кровью, которой можно согреть свои внутренности. Клоака недоверчива, - её убедят только те, кто больше не пытается сохранить себя, спасая других.



Эвелин не хочет, чтобы было так. Её дети не должны расти здесь, в этом кошмаре, она не должна видеть, как они будут вцепляться друг другу в глотки ради куска хлеба.
Не допустит, помешает.
Её заботы хватит, её любовь спасет.

Казематы. Страшное слово и жуткие слухи. Но это единственный выход, последняя надежда, и она справится, защитит любой ценой.


Эвелине снится... Её дети... Они подходят, окружают, - совсем не страшно, только больно. Зверски, непереносимо больно, когда аккуратные маленькие зубки вцепляются в руку, обнажая кость. Создатель! Никогда ещё не было так больно. Но Эвелина не сопротивляется. Она все сделает, теперь она знает как надо... это её долг. Только не кричать слишком громко, чтобы не напугать, не расстроить...


Там ведь не так страшно, успокаивает Эвелина саму себя, рисуя образ Казематов.
Они поймут, - говорит почти уверенно.
Они не могут не понять - у неё дети, они беззащитные, они нуждаются в помощи, их не бросят. Даже в Клоаке есть те, кто пытается помочь, даже тут остались неравнодушные. Там тоже люди, не звери, - они не смогут отвернуться...



Киркволл помнит всех должников, знает лица, узнает звук их шагов. Город затих, затаил дыхание в ожидании, когда тот, кто спасает жизни, начнет отнимать их, погружаясь в кровавое безумие. Когда тот, кто говорил о вере, предаст её, прельстившись местью. Когда того, кого именовали Защитником, нарекут убийцей...
А пока можно довольствоваться малым. Увидеть, как та, что отдавала себя всю без остатка, жертвуя без сожаления, сама покусится на тех, кого пыталась защитить.