Возле кельи Квентина Орсиньо задержался из-за запаха.
Пахло лириумом – горький с нотой кислинки, винный запах. Ничего необычного: Казематы точатся лириумом, здесь он течет в сточных канавах, хрустит на зубах, звенит в питьевой воде и пульсирует в венах; храмовников и магов он связал воедино. Цепные псы и жертвы родственны друг другу. Но помимо лириума Орсиньо уловил и другой – сцепленный с горечью, теплый и волглый. Он напомнил Орсиньо детство — отца-подручного мясника в эльфинаже, грязный угол, изможденную мать-прачку, мозоли на ее пальцах крупнее костяшек. Иногда отец приносил, воровато оглядываясь, «добычу». Чаще всего, выбраковку – сизые легочные пленки, ворсистые языки, подпаленные лиловиной гнилью ляжки. Мать отдавала гниль кошке Ветке, из хороших кусков варила похлебку. Орсиньо таскал Ветку за хвост, играл вываренными костями и был счастлив.
А потом его забрали в Круг Магов Киркволла.
…Лириум и мясо. Орсиньо часто дышал; воспоминания рассеяли реальность до тумана Тени.
Он постучался. Квентин не открывал долго – достаточно долго, чтобы Орсиньо стряхнул ностальгию, а тронутые сединой волосы взмокли на лбу.
Нехорошо, очень нехорошо. Орсиньо закрывал глаза на «баловства» учеников, но с тех пор, как эта Мередит, покарай ее Создатель, дорвалась до власти…
— Квентин, — позвал Орсиньо.
Ученик приоткрыл дверь. В глубине его комнаты что-то светилось тускло-лиловым, отчего лицо Квентина казалось серым, с рыжей коростой щетины, похожей на язвы. Орсиньо скользнул взглядом к рукам – корка крови под ногтями Квентина говорила о многом.
— Первый Чародей… — начал Квентин. Он сглатывал и дрожал, и тогда Орсиньо захлопнул дверь изнутри.
— Я… я могу все объяснить.
Орсиньо видал кельи и почище, без вороха книг и луж на полу, без крысиной тушки рядом с ломтем хлеба; но ничего подозрительного. Беспорядок пергамента, чернильных пятен… и портрет женщины на стене.
Первый Чародей выдохнул с облегчением. За дохлых крыс и портреты не Усмиряют, верно? За неаккуратность – тоже.
— Объяснить, Квентин?
Вновь повеяло мясом. Орсиньо шагнул вглубь, присматриваясь. Запах – запахом, важнее другое: если Квентин пытается «все объяснить», ему есть что объяснять. Первый Чародей слишком хорошо знал своих учеников, хуже того – Мередит тоже разбиралась в магах.
— Магия крови, Квентин?
Он надеялся, голос звучит спокойно. Орсиньо следовало вызвать храмовников и отдать Квентина на Усмирение. При первом подозрении, ведь один малефикар способен…
— Первый Чародей, сэр, я… — человек ссутулился так, что казался ниже миниатюрного эльфа. Он вздрогнул, когда узкая ладонь Орсиньо коснулась небритой щеки. – Сэр, я не делал ничего плохого.
Орсиньо кивнул. Он верил ученикам – они все мои дети, думал он, лириум вытравил из него все живое, все человеческое (или эльфийское, неважно); но его дети… всегда с ним. Ради этого стоило быть Первым Чародеем Киркволлского Круга Магов.
Женщина на портрете улыбалась. Орсиньо вздохнул.
— Я покажу вам, мастер, покажу, — и Квентин выхватил из-под кровати клетку. В клетке возились крысы – крупные, буро-серые с розовыми хвостами, около полудюжины исконных обитателей Клоаки; сначала Орсиньо не понял, в чем дело.
Но только в первый момент. Отличать живое от мертвого Первый Чародей умел.
Крысы были мертвы.
Некоторые – не первый день, розовый бархат хвостов знакомо потемнел в коричневый перегной, а во вздутых боках копошились мелкие желтоватые черви, похожие на горчичные зерна. Остальные – свежие, вспоротые тела напоминали приоткрытые рты, и от них-то и плыло облако мясного аромата, заставившее Орсиньо постучаться к Квентину.
Крысы деловито возились в клетке. Гнилые разбрасывали червей, а свежие подбирали пищу. Одна наступила на собственный желудок, из лопнувшего сосуда комком вывалилась пережеванная масса.
— Это твои… опыты? – спросил Орсиньо. Отвращение вспыхнуло, словно заклятие «взрыва разума», и рассеялось.
«Всего лишь крысы. Храмовники не запрещают убивать крыс».
— Первый Чародей, я… — Квентин поставил клетку на стол, поверх пергамента и рядом с куском хлеба. С гнилого хвоста деловито заторопились опарыши: зараженная магией плоть, похоже, им не нравилась. – Только исследую. Только исследую, больше ничего, я нашел в нашей библиотеке один трактат…
— Тевинтерский трактат, — уточнил Орсиньо, думая о бронзовых фигурах рабов, согнутых в покорной безнадежности. Киркволл – город цепей. Когда-то рабы тевинтерцев, опутанные цепями, ложились на алтарь, а теперь главная цепь – на шее магов; знак Усмиренного немногим лучше ритуального кинжала.
Орсиньо предпочел бы кинжал.
— Ты, я вижу, пошел дальше в своих опытах.
Над головой Квентина улыбалась женщина. Перед портретом истекали воском свечи, напоминая церковь и статуи Андрасте – черные ступени, черные колокола и монотонная Песнь, от которой у Орсиньо в детстве болела голова, в церкви он ныл и требовал, чтобы мать увела прочь. Возможно, предчувствовал: служители Церкви никогда не будут его друзьями.
Женщина на портрете лучше Андрасте.
Квентин попятился, закрывая собою крыс, портрет и записи; неуклюжий – все люди неуклюжи, крупные и тяжелые, но без звериной грации кунари, подумалось Орсиньо. Страх ученика неприятен.
— Мастер, вы ведь… не скажете… не сделаете ничего…
Рассказать о работе Квентина храмовникам? Все равно, что приготовить жаркое из собственного ребенка; Орсиньо снова погладил Квентина по рыжей щетине – не мешало бы ему побриться, а еще поесть чего-нибудь, кроме черствого хлеба с начинкой из трупных червей.
— Красивая женщина, — он кивнул на портрет. – Кто она?
Губы Квентина сжались в розовую, а затем и в синеватую, похожую на грубый шов, полоску. По-бычьи мотнул шеей:
— Мастер Орсиньо, я…
— Понимаю. Слишком личное.
В клетке протяжно пискнула и окончательно издохла крыса. Воздух заполнился миазмами тлена и лириума, и Орсиньо с трудом мог различить их.
Дети вырастают. Родителям приходится отпустить, может быть, благословить тоже. Квентин не сделал ничего дурного.
Вот и хорошо.
— Не переступай черты, Квентин. Будь осторожен.

Магов преследуют демоны – прописная истина, но редко о них упоминают вслух – не тема для бесед за кружкой эля. Говорить о демонах – табу, сродни непристойным шуткам в церкви; ни отец и сын, ни любовники на ложе не рассказывают друг другу о тех, кто облизывается на тело и душу в Тени.
Орсиньо знал.
Каждого мага Киркволла и каждого их демона.
Иногда казалось – вместе с посохом и мантией Первого Чародея принял он дар-проклятие, сродни самой магии: сны и кошмары учеников – даже после Истязаний они остаются «учениками». Для отца сорокалетний воин с двуручным мечом и сединой в косматой бороде — всегда лопоухий мальчишка.
И любил он всех одинаково.
Магов преследуют демоны, но демоны самого Орсиньо носили доспехи и пахли лириумом, пахли почти как маги. Когда по приказу Мередит Усмирили сразу десятерых, он cорвался – почти в одержимого:
— Я требую согласования каждого случая со мной лично! — Орсиньо сжимал тонкие пальцы в кулаки, маленькие жалкие кулаки «эльфинажского ублюдка». Именно так видела его Мередит, не правда ли? Опасалась, вероятно, тоже. Ядовитых пауков и порождений тьмы тоже боятся, но считаются с ними от этого не больше.
Наместник Думар тер лоб. Его мучила мигрень, Орсиньо – духовный целитель по специализации, — ощущал пульсацию в затылке и висках. Наместнику хотелось выставить их обоих за дверь, наплескать в серебряный кубок антиванского красного, а может быть, гномьего эля и выхлебать залпом, словно мерзкое зелье.
За спиной Мередит оранжево поблескивал в ножнах клинок.
— Если мы будем возиться с каждым малефикаром, — Мередит подчеркнула слово-обвинение, — Киркволл за неделю демоны выжрут.
— Вы не имеете права! Вы не знаете, что такое Усмирение! – Орсиньо развернулся к ней всем телом, пошатнулся – будто от удара под дых. Но выстоял. – Представьте, что вам выкололи глаза, отрубили уши и, вдобавок, завернули в плотную мешковину…
— Недостаточное наказание для кровавых магов, — Мередит ухмыльнулась. Из-под шлема выбились волосы – ярко-золотистые, как стены Киркволла в предрассветный час. Она красива и ужасна, подумал Орсиньо. Словно… ну, демон желания, например. – Со своей стороны требую усиления охраны Казематов, ежедневного досмотра каждого мага, и…
— Хватит!
Железная корона-обруч дзенькнула хлопнула о стол. Наместник откинулся в кресле, стараясь выглядеть суровым и решительным, но усталость точилась из него, точно… «кровь из раны», предположил Орсиньо.
— Я приму решение позже.
Орсиньо отвернулся первым.
Он проиграл – в очередной раз проиграл златовласому чудовищу по имени Мередит. Маги часто проигрывают демонам. Такова жизнь.
— Пожалуйста, — пересохшими губами. Унижение? Пускай. Он эльф в конце концов, к тому же гордости не место, если речь идет о детях. – Оставьте нас в покое.
Мередит лязгнула коваными перчатками, будто перерубала ему позвоночник:
— Моего подчиненного убил демон. По вашей вине. Я не отступлюсь.


В чересчур просторное для маленького эльфа кресло Орсиньо спрятался целиком и зябко передергивал плечами: камин прогорел, а ночи в Казематах холодны, чтобы согреться – немного угля и заклинание, или заклинание без угля, или угли и огниво.
Он моргал пересохшими веками. Глубже зарывался в кресло, словно черепаха в панцирь – мякоть под костью, но кости хрупки и треснут под железным сапогом. Нужно быть драконом, а не черепахой, чтобы твои кости выдержали железо.
На изнанке век красными шрамами мерцали блики. Орсиньо огляделся, словно в первый день, когда сменил рядовую келью на кабинет Первого Чародея.
Вознесенные на много футов стены, темный потолок, камин, письменный стол, кровать. Тоже темница, а резное кресло — чужое, для человека делано, не для эльфа. Зачем он согласился? «Самый молодой Первый Чародей в истории Киркволла». Проще – сопляк, слабый и беспомощный.
Златовласый демон из стали и ненависти пожирает разум и сны его детей, а он только поджимает костлявые колени, прячется в кресле.
Трус. Ничтожество.
Горло и переносицу свело спазмом. Орсиньо схватил посох – метнул огня в камин, добела накалил изразцы, а пепел вспыхнул – мертвый, снова вспыхнул, второй жизнью. В дверь постучали, и Орсиньо точно знал: Квентин.
— Первый Чародей, сударь…
— Зови меня по имени, — он развернулся к ученику всем телом. – Пожалуйста.
Квентин мялся на пороге, потупился и впрямь казался ребенком. Он так и не побрился, отметил Орсиньо. Напротив: щетина разрослась, а волосы свалялись в сальный колтун, из рыжих стали грязно-коричневыми; заострились скулы и запали глаза.
«Что с ним?»
— Ты хотел поговорить, Квентин?
— Да, Пе… Орсиньо, — захлопнул позади дверь и устремился, распространяя запах прогорклого масла, прогорклой крови, давно не мытого тела. – Мои исследования… я должен вам все показать, мастер Орсиньо.
Дышал Квентин, будто весь Киркволл галопом пробежал – от самой Клоаки. На искусанных губах белой плесенью лег налет.
— Конечно, — Орсиньо дотронулся до колючего лица, колючих губ – привычный жест; все хорошо, ученик.
Ложь: мы горим заживо в лучах железного солнца. Скольких обманул? Сколько еще упокоятся в пустоте – с багряным ожогом-печатью на лбу?
…Все хорошо.
— Идемте, — Квентин выпрямился, сжал запястье Первого Чародея, и потянул, так нетерпеливая собака дергает поводок. За мной, хозяин.
Квентину было что показать.
Едва Орсиньо переступил порог, Квентин заперся изнутри – правильно сделал, запах сырого мяса, искристый перезвон лириума пропитали келью и рвались за пределы – в Казематы, на улицы, к храмовничьим мордам, в воображении Орсиньо храмовники представились вроде злобных тварей с чуткими носами и пеной слюны на бурых клыках.
Храмовники не пощадят, подумал Орсиньо. Он словно ступал по свежей вырезке, наклонился – не натекло ли крови через мягкую подошву орлейского сапога.
«Это не крысы».
— Квентин, — сказал Орсиньо; и закашлялся.
— Смотрите, мастер, смотрите, — Квентин взмахнул посохом, освещая темную келью.
Сначала Орсиньо заметил только кусок хлеба – тот же самый, обгрызенный и недоеденный, окаменелый окончательно. Черви и те побрегзуют. Впрочем, червям здесь есть чем поживиться и без жалкой краюхи.
Вдоль комнаты, на стенах, над столом и кроватью переплетались цепи. Мясницкие цепи с мясницкими крючьями, Орсиньо сглотнул, потому что вновь вспомнил детство – работа отца. «Учись, парень, ягнячью тушку обвалять — плевое дело, ежели умеючи». Отец говорил, главное наловчиться.
Квентин… наловчился. Несомненно.
На ближайшей к Орсиньо цепи мерно покачивалась рука. Отрубленная по плечо и аккуратно подцепленная за кожу, полоску подкожного жира и мышцы, пухловатая женская ручка. Орсиньо представил хозяйку – аристократка средних лет, голые горячие плечи, перламутровые ногти и много золотых украшений. Браслет до сих пор вьется у запястья. О таких говорят – «в самом соку».
Сочное… мясо.
Орсиньо ощутил, как прилила ко рту желчь.
— Мастер… прошу вас…
«Он просит меня. Они все просят меня – защитить от храмовников, тварей с железными клыками, от метки-Усмирения. От виселицы».
Квентин тоже.
На других цепях – худая нога с розовыми крашеными ногтями бордельной шлюхи, ногти одного цвета с вывернутым суставом; аккуратно срезанные, похожие на два плотных налитых мешочка, груди – наверняка, нелегко было зацепить, чтобы не потеряли соблазнительную форму. Левый сосок венчает вишенка-капля крови. Чуть поодаль – скрюченные пальцы, скальп с иссиня-темными волосами.
Рука с браслетом пошевелилась, будто пытаясь снять себя с крюка. Следом дернулись пальцы и пнула кого-то невидимого нога.
— Мастер, прошу, выслушайте меня.
Орсиньо зажмуривался и вдыхал запах бойни. Успокаивающий теплый запах. Только мясо – и лириум, конечно. То, что висит на крюках – всего-навсего мясо.
Увитая белыми лилиями, улыбалась с портрета женщина. Она понимала.
Она надеялась, что Орсиньо тоже поймет.
— Я создам совершенство, я уже создаю его. Мне нужна ваша помощь, мастер Орсиньо, — шептал Квентин. Тогда Орсиньо обнял его. Квентин опустился на колени — человек выше эльфа на голову, но ученик не хочет быть выше своего «мастера». Квентин доверяет.
— Что ты натворил. Что ты натворил…
Квентин обнимал его, уткнулся лбом в костлявую диафрагму Орсиньо, и обнял тесно, почти удушающе; на секунду подумалось – он убьет меня, просто переломит позвоночник, никакой магии. Орсиньо почти не возражал. Смерть избавит от…
«Железного солнца. От Мередит».
— Мастер, я все делаю правильно. Почитайте мои записи. Она прекрасна, посмотрите, невеста Создателя Андрасте – нищенка по сравнению с ней, и смерти нет, мастер, никакой смерти – жизнь совершенная…
По стенам ползла кровь. Квентин сжимал его, «будто ребенок – игрушку», пришло на ум сравнение; Орсиньо перебирал свалявшиеся волосы, гладил колючий подбородок и уши с запекшейся желтоватой серой. Мое дитя, думал он, мое талантливое дитя. Мой ученик.
Орсиньо улыбнулся портрету на стене. Он понимал.
Есть ученики… и есть мясо.
— Тебе нужно спрятаться, Квентин, — сказал Орсиньо. — Мередит требует досмотра. Понимаешь? Ты должен бежать. Сегодня. Сейчас.


Пальцы Орсиньо скрыты под рукавами чародейской мантии. Удобная вещь: незачем видеть, как он сдирает заусенцы. Интересно, если проступит через плотную расшитую золотом ткань, капелька крови из лакун ногтей, сочтут ли это магией?
Мередит возвышалась над ним – всего одна ступенька, но люди чаще всего смотрят на него сверху вниз.
Особенно Мередит.
— Вы еще будете требовать ослабления контроля магов со стороны храмовников, Первый Чародей?
У нее плохие новости, знал Орсиньо. Толпа пульсирует вокруг, из лиц выхватил Хоука – Защитник тоже маг, неужели спаситель Киркволла, победитель Аришока-и-так-далее-все-его-титулы, предаст своих?
«Ты маг, знаю», — через толпу Орсиньо тянулся взглядом к Хоуку, и отпрянул: разило пустотой, Тенью и демонами. Первый Чародей считал, будто знает всех магов и всех демонов Киркволла. Похоже, ошибался.
— Не просто требовать. Настаивать, — голос дал противного «петуха». Орсиньо сжал кулаки и двинулся на Мередит. Путь ему преградила пара сияющих доспехов.
Желтая площадь внутреннего двора, желтое солнце, желтые волосы Мередит. Говорят, в Тевинтере так казнили высокопоставленных особ: трепанировали череп и еще живому лили на пульсирующий мозг плавленое вулканическое золото.
Хоук, Защитник… помоги, — Орсиньо готов кричать и умолять вслух. А тот пуст, почти как Усмиренный. Тоже плохая новость.
— Настаиваете, значит? – Мередит ухмыльнулась. Кивнула, и вперед выступил храмовник с мешком в руках. С дерюги капало густо-алым в черноту.
Толпа зашелестела. По-чаичьи протяжно вскрикнула девушка – Орсиньо узнал голос, Ненья, одна из младших магов. Тише, девочка. Ты еще с нами, ты способна кричать, и сердце твое бьется то быстрее, то медленнее – наслаждайся.
Все хорошо.
Как всегда, Орсиньо готов повторять: все хорошо.
Храмовник вывернул мешок. С тихим шмяком на камни плюхнулась голова Квентина.
— Защитник, расскажешь, что этот малефикар, эта мразь сделал с твоей матерью? И еще десятком женщин?
Голос у Мередит – колокол Андрасте, золотой поминальный перезвон. У Квентина щетина стала бородой, а волосы отросли. Как давно я его не видел, думал Орсиньо. Из перекошенного рта выползали личинки. «Те, на стенах, не гнили, а он гниет», — думал Орсиньо и вновь дышал мясной-лириумной кельей.
Наверное, соскальзывал в Тень.
Вокруг было желто. Все слова, все оттенки перекрасило желтым: малефикар, убийца, опасные твари, всех на цепь, Усмирить. Просто перечисление. Орсиньо отвечал еще, выкрикивал даже – не смейте из-за одного обвинять всех; за последние годы он выучил формулу куда крепче магических заклинаний. Бесполезную, бесполезную формулу.
Хоук тоже на стороне Мередит, верно? Квентин убил мать Хоука…
Орсиньо тянуло подобрать отрубленную голову. Погладить и вновь солгать: все будет хорошо, все обойдется; он лгал тем, кто ныне уже Усмирен, лгал тем, кому помогал скрыться, а храмовники находили.
«Прости, Квентин».
— Он был всего-навсего убийцей! Разве среди не-магов мало убийц?
Так Орсиньо отрекся от ученика.
«Прости, Квентин».
«Нам нужен Защитник. Еще не все потеряно, и быть может, мне удастся выиграть с помощью него».
Мередит пнула отрубленную голову — она покатилась в толпу, и какой-то мальчишка наступил на сизый вываленный язык, затем пнули дальше, в гущу помоев, в сточную канаву. Орсиньо заставил себя не оглядываться.
— Нельзя судить по одному всех! Зато вы, — и Орсиньо, злой и пьяный от запаха крови и тлена, ткнул расцарапанным пальцем в железную грудь Мередит, — готовы уничтожить нас, подобно тому, как уничтожал женщин этот безумец!
Жалкая месть жалкого эльфа. Мередит перехватила его запястье, выламывая до искристой боли почему-то под локтем.
— Вы забываетесь, Первый Чародей…
— …творите бесчинство!
— Довольно!
Стража и Защитник вклинились между ними. В чьем-то вычищенном до зеркального блеска доспехе Орсиньо заметил собственное отражение – бледный в синеву, искусанные губы.
Ни дать, ни взять Квентин – эльфийский вариант Квентина.
Уже в кабинете, Первый Чародей расхохотался. До истеричного взвизгивания, царапая обломанными ногтями бархат кресла, лохматя седые, словно у глубокого старца, волосы.
Прости, Квентин, повторял Орсиньо.
Я знаю всех магов и всех демонов Киркволла, и имена их – испуганных и рыдающих по кельям Казематов, затравленных отступников-малефикаров, молчаливых революционеров из Клоаки, шепчут: твоя жертва не напрасна.
Скоро все закончится.

Ненья тряхнула коротко стриженными волосами и неловко осела на землю. Меч храмовника торчал у нее внизу живота, окровавленной пародией не соитие, а запрокинутое назад лицо выражало скорее удивление, чем муку.
Орсиньо шагнул к ней.
Отшвырнул убийцу-храмовника – или это сделал Хоук? Назвал по имени.
— Ненья.
Волосы липли к носку орлейского сапога из тонкой кожи.
Он все еще не понимал, что происходит.
Он ведь почти проиграл баталию с Мередит. А может быть, почти выиграл – на его стороне Защитник. Когда раздался грохот и небо Киркволла заполнило красным, Орсиньо улыбнулся уголком губ – Квентин, это ты? Я помню о тебе, каждую минуту помню; говорят, неупокоенные возвращаются из Тени – ты пришел мстить?
«Тогда помоги мне одолеть железное солнце, Квентин».
Но ему было легко, впервые за много лет – легко и свободно; небо рыдало обломками камней, порой с остатками изображения Андрасте. Мередит объявила Право Уничтожения, а Защитник объявил, что поддержит магов. Орсиньо верил Защитнику…
…так же как ученики верили ему.
И впервые за много лет, он знал, что делать.
К тому моменту, когда Защитник добрался до двора Круга, битва шла уже несколько часов. Каменистые улицы превратились в дно – дно кровавого моря, острова-трупы, небо и земля – сплошная рана.
Но тогда Орсиньо еще улыбался: надеялся, что выстоят. Защитник самого Аришока убил, и храмовников с Мередит размажет по собственным доспехам.
Первый натиск храмовников и впрямь отразили легко, без потерь. Орсиньо рвался вперед, как некогда против кунари, сметал каждым ударом двоих-троих – до десятка; успевал шепнуть каждому ученику: мы вместе. Мы победим.
Вы со мной, а я с вами, дети мои, и ничего не страшно.
Все хорошо.
Он почти верил.
Выл и гремел надломанными цепями Киркволл, город цепей.
Едва Защитник со своей командой присоединились к магам, хлынули храмовники. Сплошной волной, без конца и края, кроваво-красная земля сделалась сверкающей, серебристой; кровь и лириум вечно рядом. Орсиньо до судороги сжал увенчанный драконьими головами посох.
«Ученики… дети мои».
Они умирали по-разному. Кто быстро – как Ненья, вскрикнут и сползут вдоль лезвия; кому-то везло меньше – храмовники топтали, вдавливая нос в переносицу, дробя коваными сапогами пальцы и ребра.
— Право Уничтожения! – гудели храмовники.
— Право Уничтожения! – дребезжали доспехи.
— Право Уничтожения! – слышался Орсиньо голос Мередит.
Эльфинажский паренек, неделю назад в Круг привели, запутался в заклинании «конуса холода» и плюхнулся на манер тюка соломы, заливая Орсиньо багряными брызгами из вскрытой трахеи. Чуть поодаль по-котячьи вякнули девочки-близняшки с глазами синими, как лириум, – их проткнуло одинаковыми зазубренными болтами.
Орсиньо замер посреди поля битвы: мертвые ученики (они все мертвы, все мертвы) зовут его.
Почему, мастер?
Ты обещал, мастер.
Ты обманул нас, мастер.
«…и Квентина тоже».
— Хватит! Хватит! – заорал Орсиньо; он оскалился полыхающим небесам и осколкам церкви.
Ты прав, Квентин. Ты прав, ученик. Пора.
— Если Мередит хочет магии крови – она получит ее!
Первому Чародею Киркволлского Круга ведом каждый маг и каждый демон; а теперь он призвал их всех.
Когда явились демоны голода, втянул он рваные клочья мяса; и тонкое уязвимое тело его распухло бесформенным комом – темно-серая гниль слипалась, плавилась; Орсиньо пожирал учеников своих.
Когда явились демоны желания, мертвые ученики в последнем объятии приникли к нему, ладонь к ладони, щека к щеке, единым целым и неделимой любовью; Орсиньо вожделел учеников своих.
Когда явились демоны праздности — стали отчаянием, шелохнулась вздутая туша, из недр слизистой пасти раздался гулкий вой; Орсиньо оплакивал учеников своих.
Когда явились демоны гнева, вой стал кличем ярости, вломился многорукий, многоротый ком плоти в гущу храмовников, разбил, растоптал, хрупал костями и вминал металл в камни; Орсиньо мстил за учеников своих.
Когда явились демоны гордыни, застыл тварь-Орсиньо – самой уродливой киркволлской статуей, и набросился на Защитника и магов.
Только теперь он понял Квентина.
Только теперь.
Вам лучше умереть, думал Орсиньо, лучше умереть, чем жить в цепях в городе цепей. Не бойтесь златовласого железного демона, не бойтесь кровавого ожога-Усмирения.
Влейтесь в меня, ученики мои, дети мои, повторял Орсиньо – безъязыким верещанием, и ударами. Я с вами. Вы – со мной.
Между живым и мертвым нет разницы; а магия сильнее смерти.
Орсиньо знал: на сей раз он не лжет.