Бархатистую ночную тишину распорол отвратительно-резкий свист.
- Ну чего ты свистишь, идиот? Знаешь ведь, что плохая примета.
Противный звук придушенно оборвался, и мой напарник недоумённо уставился на меня.
- Да ладно тебе. Хорошая мелодия никогда не помешает.
Криволапый был моим другом и напарником очень давно…слишком давно, даже уже и не вспомнить, с чего началась наша дружба. Свою кличку он получил из-за причудливой формы ноги, после одного не слишком удачного поискового рейда искривившейся совсем как тощая, больная болотная осинка. Все тогда искренне думали, что ему конец, однако старик не только приспособился к страшному увечью, но даже на охоту ходить не прекратил. Из-за травмы своей он особо не переживал, хотя и находились умники, издевавшиеся над ветераном, ну да с ними разговор был короткий – Криволапый, даже постарев, формы ничуть не потерял и легко мог объяснить зарвавшемуся придурку, где его место, закрепив урок смачным тумаком.
И хоть он бывал иногда вспыльчив и горяч, да и не шибко умён и расчётлив, все любили его за открытый, весёлый нрав и просто-таки поэтически-наплевательское отношение к жизни. Именно за это я иногда ласково называл его полудурком. Хотя именно эта безрассудность частенько помогала ему в опасных поисках.
Вот и сейчас Криволапый с неподдельной вселенской грустью в глазах взирал на бренный мир, простирающийся под нами – разве что не насвистывал какую-нибудь трагическую оперу. Уже не насвистывал. Потом вдруг неожиданно повернулся ко мне.
- Ну что, полетели?
Я натянул авиаторские очки на лицо, и мир вдруг потемнел, покрывшись множеством тонких царапин и пятнами грязи.
- А полетели.
Мы снялись с насиженного каменного карниза, и, миновав застывших в мёртвом оскале горгулий, посеребрённых призрачным лунным светом, старинную лепнину, пёстро изукрашенную потёками воды с дырявой крыши, наконец подобрались к чёрному зеву окна.
Сказать, что я любил летать – ничего не сказать. Я просто жить не мог без опьяняющего ощущения свободы, трепета крыльев на ветру, ледяного ветра, бьющего в лицо… Летать нам полагалось только ночью, но под луной далёкая земля была даже более прекрасна, чем под ослепляющим солнцем. Поэтому в рейды я всегда отправлялся с неиссякаемым энтузиазмом, за что и получил кличку Доброволец. Поначалу за любовь к полётам меня хотели прозвать Пропеллером, но оказалось, что так когда-то звали сгинувшего охотника, а брать клички покойников – беду на себя накликивать. В принципе, ничем особым от остальных искателей я не отличался, разве что феерическим везением, ну да удача - штука переменчивая. Это сейчас на мне ни одной царапины, а кто знает, что случится сегодня? Как любит говаривать Криволапый, фортуна – сварливая тётка, если уж повернулась задом, так ты просто пни её хорошенько, и всё будет путём.
Словом, мы с напарником идеально дополняли друг друга, прямо как ноты одной октавы – когда один ударялся в философскую диарею, или же наоборот, в откровенный цинизм, второй всегда был ровно противоположного мнения и сдерживал товарища.
Прохладный ветер неожиданно усилился, и напористым шквалом чуть было не впечатал нас с напарником в подоконник, но многолетний опыт и выучка помогли нам быстро выровнять курс полёта. К счастью, никаких препятствий нам не встретилось – окно было открыто нараспашку, и внутрь тёмной комнаты простирались призрачными дланями полупрозрачные, казалось, сотканные из лунного света занавески. Проникнуть внутрь, не наделав шуму, не составило никакого труда – сладко дремлющая цель ничего не заподозрила. Это была девушка, уснувшая не в кровати, как полагается нормальным, порядочным людям, а сидя за столом, прямо на открытой книге с загадочной надписью «Сопромат». С ней можно было особо не скрытничать – место сна красноречиво свидетельствовало о сильном переутомлении, а значит, она сейчас спит как убитая и видит розовые поролоновые сновидения. Люди вообще престранные существа – никогда ничего не делают, когда им этого действительно хочется. Ведь утром они все, словно толпа зомби, несмотря на слипающиеся глаза, поднимаются, и, зевая, лениво плетутся заниматься какой-нибудь скучной фигнёй. Думаю, для меня навсегда останется тайной, зачем они это делают.
Однако что-то в обстановке комнаты мне очень не понравилось – вот не нравилось, и всё тут, хотя как я не крутил головой, объективных причин не нашёл. Однако чутьё, выработанное годами, не отставало и упрямо глодало рассудок. Втянув в себя побольше воздуха, я будто мешком с песком по голове получил – перед глазами всё поплыло и закачалось. Не узнавая своего голоса, я прохрипел, откашливаясь:
- Отрава, тудыть её растудыть!
Криволапый не растерялся.
- Ну так давай сделаем дело поскорее и унесём отсюда ноги. С наскоку этой дрянью нас не взять.
Мы заложили крутой вираж и осторожно приземлились прямо на плечо жертвы – так же осторожно, как великий композитор трогает клавиши рояля, создавая шедевр. В нос ударил резкий запах горячего человеческого тела. И крови. Чёрт, как же манил и притягивал этот чудесный аромат, приятно пощипывая в носу! Все мысли в голове слиплись в огромный ком и куда-то провалились, а осталась, бешено пульсируя, лишь одна – пить, немедленно пить! Я потряс головой и более-менее пришёл в себя – не мужское это дело, пить кровь. Мы же прилетели сюда в поисках куда более интересного. Потеряв из виду напарника, я удобно устроился в тёмном углу комнаты и стал внимательно шарить взглядом по помещению, но тут жертва что-то невнятно пробурчала, сонно причмокивая губами. Криволапый, совсем немного не долетев до спасительной тьмы, испуганно шарахнулся, но нам в очередной раз чертовски повезло – девушка по-прежнему спала. Я втихомолку прыснул со смеху, глядя, какие безумные круголя напарник выворачивает в воздухе, рефлекторно дёргаясь то в сторону аппетитного запаха, то подальше от непонятных звуков. Наконец Криволапый, прокатившись кубарем, с размаху шлёпнулся неподалёку от меня, затормозив собственным носом. Глаза его как-то странно заблестели.
- Ты знаешь, Доброволец, я много думал, зачем мы всё это делаем…
Чтобы предотвратить грозившее начаться философское недержание, я просто отрезал:
-Давай для начала завершим начатое, пока от отравы копыта не откинули, философ ты хренов.
Он как-то особенно, с привкусом гордости грустно вздохнул – мол, вот он я, великий, но несправедливо отверженный мыслитель своего поколения, и в торжественном молчании увязался за мной.
А я, похоже, нашёл то, ради чего мы сюда явились. На столе, около локтя спящей девушки, серебрилась и сверкала лунным светом тоненькая коробочка, в одну сторону которой было аккуратно вправлено тончайшее стекло, да не простое – а матово синеющее. Мне часто приходилось сталкиваться с подобными вещами раньше, ведь именно обнаружение такой штуки позволяло заронить в душу надежду на то, что охота окажется удачной – в них и содержалась та великая ценность, к которой так стремился весь мой род. Предметы, сделанные людьми, частенько оказывались красивее и даже умнее их самих, грубых лысых обезьян. Однако при этом им удавалось передать поэзию линии и гармонию цвета с формой. Поймав себя на том, что тоже начинаю философствовать – наверное, побочный эффект яда, напитавшего воздух, - я вымел из головы все мысли и осторожно опустился возле прибора, пока Криволапый бросал тревожные взгляды на спящую. Побродив по шершавой поверхности стола, я резко отшатнулся от огромного чёрного зева, обтянутого плотной тканью, напоминавшего жадную бездонную пасть. Сообразив, что могло быть передо мной, я неслышно подкрался поближе и приложил голову к матерчатой перепонке. Догадки подтвердились - холодное жерло испускало едва слышный шум. Что ж, оставалось самое сложное – активировать прибор.
Это крайне нервное и опасное занятие по моему знаку взял на себя мой напарник. Он вспорхнул и застыл над интенсивно мерцающим стеклом, раскрасившего его тощую фигуру синими отсветами, иногда притоптывая и забавно подпрыгивая, а иногда от усердия выгибая спину, отчего та становилась похожа на басовый ключ.
Вдруг из-за матерчатой стены донёсся глубокий, пробирающий до костей баритон, постепенно разрастаясь и крепчая.
- Conte-e-e-e pa-a-ari-i-iro-o-o-o-o-o…
Мы моментально прилипли к сетке, впитывая каждый чудесный вздох и завороженно ловя внутри себя волну чего-то вдохновенного, великого, космически-возвышенного. Нас едва не сметало могучими, мощными потоками воздуха.
Знаете, я всегда умилялся тем, кто не верят в силу музыки, как умиляются маленьким детям, когда они утверждают, что точно видели страшные лапы монстра, затаившегося под кроватью. Каждый звук содержит в себе немалую мощь, но лишь представители моего вида по особенностям физиологии способны прочувствовать её в полной мере – мы слышим, как каждая нота течёт и переливается мириадами отголосков, как она бешено бьётся и сверкает. Но это ещё не всё – ведь ноты сливаются в единое целое, в причудливую спайку тонов и настроений, ураганом влетающую в душу и навсегда остающуюся в сердце, пробуждающую волю к жизни. Трудно даже сказать, что важнее для нашего существования – кровь или музыка. Скорее всего, второе, ведь несокрушимый дух поднимет на ноги даже самое измученное тело…. А душе вовсе не нужно тело, чтобы взлететь. Нота звучит, а музыка живёт, дышит, трепещет. Эта сила необъяснима, однако не значит, что её нет. Просто это чудо.
- Комары-ы!!!
Узкая, плотная ладонь с размаху обрушилась на оцепеневших насекомых.
Девушка сонно, не разбирая дороги, поплелась в ванную, чтобы смыть с ладони мерзкие расплющенные останки тощих комариных тушек.
- Как же я вас ненавижу, тупые тварюки!
А опера всё также едва слышно шуршала из колонок…