Родной город. — Тишина. — Встреча у обелиска. — Джош и ночные кошмары. — Солдат возвращается домой. — Пустота. — Фонарь как спаситель. — Шуки больше нет. — «Все пропали».

В Глен я приехал ранним утром, когда предрассветный туман ещё не развеялся, и оттого всё вокруг казалось смутным и загадочным. Леса, обступающие город с трёх сторон, выглядели в тусклом утреннем свете особенно плотными. Я дремал на сиденье рядом с водителем, убаюканный шумом мощного мотора, и едва не проглядел зелёную табличку у въезда в город. Серебристые буквы лениво засверкали в свете фар. Табличка стояла с заметным креном — я наклонил голову вбок, чтобы прочитать с детства знакомую надпись:

ШЕПАРДС ГЛЕН
Семья нашла здесь приют

Когда я видел табличку в последний раз, она стояла прямо. Я неодобрительно покачал головой, вспоминая, как тряслись работники муниципалитета ради репутации Глена. Негоже так запускать первую же достопримечательность, которую туристы видят в нашем городке.

Водитель тоже заметил табличку. Кивнув в сторону обочины, он спросил:

— Родной город?
— Вроде того, — без энтузиазма сказал я. Бородач покосился на меня, ожидая продолжения, но я выразительно молчал, давая понять, что развивать тему не намерен. Слава богу, до водителя намёк быстро дошёл, и он поставил радиоприёмник в салоне на громкость повыше.

Глен... Я жадно смотрел по сторонам в поисках изменений. Но туман, обволакивающий город, ограничивал поле зрения десятком футов. В итоге я сдался и снова стал глядеть на дорожную полосу, залитую скупым жёлтым сиянием. Всё равно, сказал я себе, вряд ли здесь что-то сильно поменяло облик. Провинциальные городки, как Глен, обладают колоссальной неповоротливостью. Я жил здесь почти двадцать лет с самого детства, и за это время топография обогатилась одной новой мемориальной статуей. И это несмотря на то, что город боролся за репутацию курортного центра. Есть ли смысл ожидать, что за четыре года здесь что-то шевельнулось хотя бы на паршивый дюйм?

Четыре года. Даже не верится, что прошло всего сорок восемь месяцев. Казалось, я покинул Глен целую вечность назад, и кто-то другой раньше жил на одной из этих улиц, кто-то другой крутил неумелый флирт с девушками в кинотеатрах, кто-то другой подрабатывал летом у лодочного причала. Глядя на указатели на перекрёстках, я пытался вызвать в себе наплыв детских воспоминаний, вновь погрузиться в те дни. Но не получалось. То ли мешал проклятый туман, из-за которого всё казалось зыбким и дрожащим, то ли я просто не был настроен на ностальгический лад. Город оставался для меня обычным скоплением домов и заведений, коих миллионы по всей планете. Никакого приятного дуновения детства и щемящего тепла в области сердца.

Впрочем, этого следовало ожидать. Четыре года небольшой срок только для спокойных поселений навроде Глена. А на войне всё иначе. Иной день способен растянуться на долгие месяцы, как резина — например, когда лежишь в сыром окопе шесть часов без шевеления, впившись зубами в хлюпающее болото и проклиная разверзшиеся небеса. Кто-то из великих говорил, что война — это единственный ад, в который могут попасть люди. Нечего удивляться, что возвращенец из пекла не спешит сходу погрузиться в прошлые деньки.

Да и вообще, было бы что приятное в тех самых прошлых деньках...

Фургон затормозил возле городской ратуши, которую тоже не было видно за завесой густого тумана. О том, что это окрестности ратуши, я узнал по обелиску, который высился в двух шагах от линии тротуара.

— Ну, — сказал водитель, — бывай, солдат. Удачи тебе.
— Спасибо, — я с благодарностью сжал протянутую мне коренастую ладонь. — И тебе удачи.

Бородач кивнул. В тёмных глазах заиграла весёлая искорка, но надолго там не задержалась. Пока я вылезал из салона фургона, дальнобойщик поправлял старомодную бейсболку из плотной ткани. Спрыгнув на асфальт, я обернулся и помахал ему рукой. Он коротко просигналил в ответ и нажал на газ. Фургон степенно отъехал и быстро скрылся в тумане. Полминуты на меня смотрели задние огни фургона, как глаза хищного зверя, но и они потонули в сером мареве.

Я остался один.

Некоторое время я стоял в прострации, вслушиваясь в звуки, которые окружали меня. И чем дольше я слушал, почему-то тем более неуютно мне становилось. Мне потребовалось время, чтобы разобраться в своих ощущениях и понять, что же тут не так. Причина была в том, что этих самых окружающих звуков считай не было. Ни звуков мотора, ни детских криков, ни эха от радиоприёмников или телевизоров. Наверное, туман поглощал шумы, не давая им распространяться. Ничего, скоро поднимется солнце, туман рассеется и я увижу родное гнёздышко во всей его посредственной красе.

Чтобы стряхнуть наваждение, вызванное тишиной, я браво вытянулся в струнку и цокнул каблуками ботинок об асфальт. На плацу звук выходил звонкий и бодрый, но здесь меня ждало фиаско: жалобный тихий стук не вызвал эха и мгновенно растворился в воздухе. Я угрюмо усмехнулся и пошёл к обелиску.

Это был массивный кусок мрамора высотой восемь футов. На стороне, обращённой к улице, была облицовка стальной пластиной с выгравированным гербом города — объектом обожествления тех жителей Глена, кто называл себя «сознательным горожанином». Я не причислял себя к ним, хотя моя фамилия вроде и обязывала к этому. Ведь именно моя фамилия увенчивала герб сверху, именно она красовалась на табличке у въезда и вообще мозолила глаза на каждом шагу. Шепард там, Шепард тут. Так бывает, если тебе угораздило родиться в семействе, чей далёкий предок является основателем поселения.

Я коснулся герба указательным пальцем. Скрещенные на щите мечи отдавали холодом.

— Алекс?

Голос застал меня врасплох. Я лихорадочно обернулся, едва не умудрившись споткнуться о собственную ногу. Увидь такое безобразие сержант Нэш, не избежать мне пары нарядов. Я мог сколько угодно твердить себе, что война осталась в прошлом и шарахаться от каждого шороха больше незачем, но у тела были свои соображения насчёт этого. Вот и сейчас я рефлекторно напрягся, готовясь отразить удар или молнией броситься в сторону.

Но это была всего лишь женщина. Одна. Туман глушил её шаги, и она успела подойти близко, пока я рассматривал обелиск.

Она смотрела на меня с любопытством, немного наклонив голову. Светлые аккуратно уложенные волосы, простая деловая одежда, ясные голубоватые глаза, излучающие приветливость. Я выдохнул, сбрасывая напряжение. Повезло. Женщина была одной из немногих людей в Глене, с которыми мне и правда хотелось увидеться по возвращении.

— Судья Холлоуэй... Очень рад вас видеть!

Пожалуй, радость на моём лице была слишком уж щенячьей.

Маргарет Холлоуэй сдержанно улыбнулась:

— Взаимно, Алекс, взаимно. Приятно знать, что ты вернулся. Значит, тебя отпустили? Твоя мать знает об этом? Она мне ничего не говорила.
— Ну, признаться честно, — я замялся, — она ещё не знает. Просто я пока ни с кем из родных не связывался...

И быстро добавил:

— Вообще-то, я тут ненадолго. Всего на пару дней, не больше.

Судья Холлоуэй понимающе кивнула. Сдаётся мне, я мог не лепетать ненужные оправдания. Она была давним другом нашей семьи и хорошо знала, какие отношения царят внутри особняка на Кравен-стрит.

— Конечно, я понимаю, — сказала она. — Но я надеюсь, перед отъездом ты найдёшь время, чтобы заглянуть к нам на чашечку кофе. Поговорили бы о том о сём... Элли, опять же, будет очень приятно с тобой встретиться.

Последнее её высказывание меня основательно потрясло.

— Элли? — переспросил я медленно, растягивая гласные. Должно быть, Маргарет подумала, что я тронулся умом. На лице появилась озабоченность, и она тихо ответила:

— Конечно. Элли. Моя дочь. Вы же были лучшими друзьями на последних классах.

— Ну да, разумеется! — я заставил себя очнуться. — Просто, знаете... почему-то я был уверен, что её больше нет в Глене, что она уехала, как только окончила школу. Значит, она всё ещё в городе?

Судья Холлоуэй невесело улыбнулась:

— Да, она тут. Ты же знаешь, Алекс, отсюда вообще мало кто уезжает.

О да. Против этого нельзя было поспорить. Я склонил голову в знак согласия. Если в названии города увековечена фамилия основателей, это о чём-то уже говорит. Я не знал, найдётся ли на бескрайних просторах Штатов другой такой же замкнутый и провинциальный городишко, как наш. Местные были буквально помешаны на семейных узах и сохранении традиций. Чужаки, иной раз заселявшиеся в Глене, долго не задерживались — не могли выдержать напор безмолвной враждебности, который источали носители «голубой крови». А если кто-то из местных аристократов покидал родные пенаты (как я), то это приравнивалось к страшной измене, и обратная дорога в Глен ренегатам была заказана. Право дело, создавалось впечатление, что мы живём где-то на пустынях Юты девятнадцатого столетия, а не в Мэне начала двадцать первого века.

Но и среди старейших семей Глена, погрязших в предрассудках, попадались приятные исключения. Например, Маргарет Холлоуэй. Не думаю, что она стала бы силой привязывать дочь к городу. Но всё же весь давящий дух этого места...

Значит, Элли не смогла. Она так и не вырвалась из гнета этих серых улиц. Я почувствовал горечь, которая легла раскалённым обручем на грудь. Да, пожалуй, мне с Элли нужно увидеться и поговорить. Она заслуживает лучшего будущего.

Молчание затягивалось. Судья Холлоуэй смотрела на меня, будто ждала от меня каких-то слов, рассказа о войне, где я был. Но я не хотел сейчас вести долгую беседу, и поэтому сделал вид, что разглядываю окрестности. Солнце, должно быть, уже восходит, а туман так и не собирается рассасываться. Странно...

— Что это за туман? — спросил я, чтобы сказать что-либо.

— Ах, в последнее время в городе всегда плохая погода, — Маргарет тоже огляделась. — Если честно, ясного солнца в Глене давно уже не видели.

— Надо же, — честно удивился я.

— Да, это так. В кои-то веки в городе что-то меняется, — она снова улыбнулась, и снова её улыбка была исполнена печальных дум. — Вот только не сказать, что эти изменения были к лучшему...

Час от часу не легче. Значит, теперь ещё и плохая погода. Мерзкое местечко. Я покачал головой. Над нашими головами переливались белесые волны, в которых человек с воображением наверняка увидел бы немыслимые, фантастические образы.

— Ах да, тебе, наверное, не терпится домой, — сказала судья Холлоуэй, — а я тут тебя задерживаю. Да и потом, я шла на работу. Лиллиан будет безумно рада увидеть тебя... Ты не забудь потом навестить Элли, ладно? Я ей скажу.

— Обещаю, — кивнул я.

Маргарет сделала несколько шагов и обернулась. Её проницательный взгляд скользнул по моему лицу, и я почувствовал, что краснею.

— Ты хорошо выглядишь, Алекс, — сказала она. — Гораздо лучше, чем раньше.

Я в некоторой растерянности оглядел себя — плотная военная куртка, армейские брюки, стоптанные ботинки, связка жетонов на шее — и вспомнил, что, когда уходил в армию, то был в подростковом сером свитере и потёртых джинсах. Да, наверное, разница в её глазах есть.

— Спасибо, — сказал я. Порадоваться комплименту стоило, потому что похвальных слов от своих родных я не ждал. Ну разве что от Джоша. Он с ума сойдёт, когда увидит меня в военном облачении.

Джош... Сердце отозвалось скачком.

Судья Холлоуэй ушла, и её худую спину сокрыла клубящаяся мгла. Я порывисто зашагал по безлюдной улице. Каждый шаг делал меня ближе к дому, к младшему братишке, которого я не видел четыре года. Наверное, он здорово вырос. Мне не терпелось заключить Джоша в крепкие объятия, потом поднять, не отпуская, и подбросить его до потолка, как в былые дни. Но почему из секунды в секунду во мне росла подлая уверенность, что обнять брата мне если и удастся, то очень нескоро?

Джош был ребёнком-мечтой. Всякий родитель был бы счастлив иметь такого сына, как мой младший братишка. У него были жёсткие чёрные волосы, которые вечно торчали взъерошенными из-за лазаний по крышам. Он знал ответы на все вопросы в мире, а если не знал, то придумывал. И, надо признаться, отстаивал свою правоту с таким жаром, что поневоле начинало казаться, что всё обстоит именно так, как сказал Джош, а то, что ты знал до этого — лишь искусный обман, иллюзия. На худой конец, если ответ совсем уже не отыскивался, Джош мог просто примирительно улыбнуться, сверкнув ослепительно белыми от природы зубами. И тут уж любой собеседник таял, как мороженое в летний день. За такую улыбку можно простить любые грехи.

Стоило ли винить родителей в том, что они были без ума от Джошуа? Он вырастал полной противоположностью мне. Я с младенчества был нелюдим, избегал общения с незнакомыми, предпочитая отсиживаться часами под надёжной сенью кроватки. А Джош мог с любым, даже самым враждебно настроенным человеком столковаться за пару минут. А если дать ещё полчаса, то он становился для него лучшим другом до гроба. Ещё Джош был первым бегуном в своём классе, очень прилично для своего возраста рисовал, считал в уме с такой пулемётной скоростью, какая мне не снилась, запоминал стихи наизусть с первого же беглого чтения.

Вот какой он был, Джош, четыре года назад — пульсирующий горячий клубок жизненной силы, всеобщий любимец. Страшно подумать, каких головокружительных успехов братишка мог достичь за полторы тысячи дней и ночей. Я бы не слишком удивился, если он перескочил все классы разом и уже повесил над своей кроватью сертификат об окончании средней школы. Такое с Джошем могло произойти. Только хорошее, потому что плохие вещи к Джошу попросту не липли.

Но почему-то мне казалось, что с Джошем случилась беда.

Это были не простые фантомные страхи, которые имеют обыкновение поселяться в голове самый тихий и тёмный ночной час, а с восходом солнца рассыпаются в пыль. Ощущение, что с Джошем что-то не так, впервые посетило меня полтора месяца назад, когда я валялся на больничной койке, выздоравливая после ранения, и с тех пор преследовало меня день и ночь. Началось с кошмарного сна, когда мне почудилось, что Джош лежит рядом со мной, на соседней койке, и истекает кровью из-за осколка, попавшего в голову. Мне казалось, что я вижу его — маленькое, по-детски нескладное тело скорчилось на белой простыне, обратившись ко мне затылком. Я проснулся с именем Джоша на губах и больше в ту ночь сомкнуть глаз не мог. Ужасное, пустое до натужного звона ощущение наполняло разум. Мне отчаянно захотелось встать и позвонить домой (о том, что в стране, где я воевал, с международной телефонной связью дело обстояло паршивенько, я запамятовал). Я вызвал к себе сестру, нажав на кнопку звонка. Но она приняла мои сбивчивые просьбы за ночной бред, вызванный обострением болезни, и вколола мне лишнюю дозу снотворного. После укола я впал в отвратительное оцепенение, когда сам не мог осознать, сплю или бодрствую. Я бродил по военному госпиталю, который непонятным образом лишился всех пациентов и персонала. Я был один в этом просторном тёмном помещении... но не совсем. Всё время мне мерещилась чья-то тень, которая мгновенно ускользала, стоило обратить взор на него. Джош. Я выкрикивал имя своего брата, и эхо отражалось от стен. Но сколько бы я ни преследовал тень, я не мог её догнать. Я всегда опаздывал на один шаг. Так продолжалось до самого утра, когда действие снотворного стало заканчиваться, и я пришёл в себя.

Если бы дело только тем и ограничилось, я бы мог списать ту ночь на случайное наваждение. Но Джош продолжал являться ко мне и в следующих видениях. Не так, чтобы каждый день, но очень часто. Обычно я видел своего брата в состоянии, которая требовала моей помощи. Чаще всего мне казалось, что он заблудился и ищет выход. Несколько раз он был серьёзно болен. Однажды он сказал, что потерял своего плюшевого кролика. Но каждый раз, неизменно, он отвергал мою помощь и уходил от меня. Я пытался его догнать, и у меня не получалось. Я просыпался в пиковый, дребезжащий хрусталём момент сна, так и не сумев ухватить Джоша за руку.

Повторяющиеся сны не могли пройти бесследно, и со временем беспокойство о младшем брате стало для меня навязчивой идеей. Я больше не думал о выздоровлении, о воинском долге. Все мои думы занимал Джош. И самое страшное в этом положении было то, что я каким-то уголком сознания чувствовал: дело не в том, что я съехал с катушек. Иначе мне было бы достаточно пожаловаться доктору и пройти курс интенсивного лечения. Нет, эти сны были больше, чем больными фантазиями. Это были послания — предзнаменования. Джошу что-то грозило; если оно ещё не добралось до него, то собиралось достать в ближайшее время.

Лишённый возможности связаться с Гленом, я вконец замучил доктора в нашем отделении, чтобы он поскорее признал меня здоровым и выписал из госпиталя. Моё ранение считалось серьёзным, поэтому о возвращении в зону боевых действий речь не шла. Меня отправили домой. Несколько дней я изнывал от нетерпения и скуки в пункте сбора, прежде чем вместе с остальными демобилизованными посадили в самолёт до Нью-Йорка. Это было четыре дня назад.

А теперь я был в Глене. Я был в городе детства, песок и кровь остались за тысячи и тысячи миль, и меня окружал только холодный туман. До родного дома осталось несколько десятков шагов. Смешное расстояние по сравнению с тем, что я уже проторил по пути к Джошу.

Вдруг налетел порывистый ветер, затеребил ворот куртки. Я засунул руки в карманы и ускорил шаг. Вязы, растущие на обочине Кравен-стрит, лениво разоблачались. Жёлтый листок спикировал мне на плечо, и я смахнул его рассеянным щелчком. Мой мозг был занят репетицией предстоящей встречи.

Солдат возвращается домой. Как правило, эту сцену рисуют в тонах сентиментальных, но неизменно радужных. Вернулся! Живой! В целости и сохранности! За порог выходил мальчуган, а обратно вошёл настоящий мужчина, закалённый трудностями и огнём сражений. Крепкие объятия матери, уважительный взгляд отца. И так далее. Но если они, эти самые родители, не написали ни одной скупой строчки за эти четыре года пребывания в пекле побоищ — какой должна выглядеть встреча при таком раскладе?

Я попытался разобраться в собственных чувствах, одолевая последние футы. Главнее всего, конечно, страх, что Джоша в доме не окажется, и мои кошмары воплотятся в жизнь... но нет, об этом пока лучше не думать. За вычетом этого во мне преобладали непонятное стеснение, будто, возвращаясь живым, я сделал что-то непотребное, и ещё мелкое злорадство, что отец увидит меня в облачении военного. В детстве он при каждом удобном случае тряс передо мной жетонами — мол, глянь, сынок, твой отец служил своей стране. Что ж, теперь такие штуковины есть и у меня.

Я сжал жетоны, висящие на груди, в кулаке. И поднял взгляд.

Сказать, что дом совсем не изменился, было бы неправдой. Во-первых, он стал выглядеть меньше. Наверное, так представляется любому, кто вернулся домой после долгого отсутствия. Доски на стенах стали чернее, чем я помнил. Но во всём остальном он остался таким же, каким сохранился в памяти — большое двухэтажное строение в колониальном стиле с чердаком и верандой, опутанное паутиной электрических проводов. Окна были чёрными, ни в одной комнате свет не горел. Я открыл калитку, которая громко заскрипела, отпугнув обосновавшуюся на вязе ворону. Панически каркнув, ворона расправила крылья и была такова.

Доски на веранде протяжно заскрипели, когда я ступил на них. Скрипели они и четыре года назад; я уже грозился заменить их новыми, но не успел — уехал. Странно, что отец с его любовью к порядку до сих пор терпит такое безобразие. Остановившись возле двери, я прислушался к звукам, идущим изнутри. Тихо. В голове зазвенели тревожные колокольчики. Сглотнув слюну, я потянул ручку на себя. Дверь оказалась незапертой.

Прихожая была неожиданно тёмной — из-за погоды на улице и ещё из-за того, что ставни окон были полузакрыты. Я машинально потянулся рукой к выключателю, который располагался по левую сторону от двери. Лампа наполнила комнату ярким сиянием, но сделала это опять же вяло, будто бы нехотя. Да что же тут такое?..

— Есть кто-нибудь? — окликнул я, напустив в голос побольше бодрости. Взгляд упёрся в большие двустворчатые двери кухни. Наверняка семья завтракает. Сейчас дверь распахнётся, и...

Но из кухни никто не выходил. Не было ни голосов, ни звона тарелок. Я недоумённо посмотрел направо, где у нас была гостиная. Тоже пусто. Лишь у окна сиротливо высится любимый мамин стул с высокой спинкой. Обычно он стоял в другом месте, возле швейной машинки, где мать проводила зимние вечера.

— Эй, люди, привет! Я вернулся!

Тишина...

Нет, это уже не лезло ни в какие рамки. Я круто повернулся, подскочил к двери кухни и открыл одним рывком. В нос ударил затхлый, не очень приятный запах застоявшейся пищи. Поморщившись, я увидел на столе расставленные приборы и посуду, в которых лежали какие-то чёрные комки. Хлеб покрылся зеленоватой коркой. Поток воздуха, созданный открывающейся дверью, растревожил крупных зелёных мух, которые взвились вверх, возмущённо жужжа.

— Мама? Джош?

В смятении я закрыл дверь, чтобы не распространять вонь по всему дому. Та мать, которую я знал, ни за что не допустила бы такую вопиющую асептику в своей кухне. Здесь явно что-то... произошло...

Виски застучали молотком. Я закрыл глаза и на мгновение увидел Джоша, который убегал от меня, прыгая в бездонную чёрную дыру.

Дрожащей рукой я схватился за перила и взбежал вверх по лестнице на второй этаж. По пути заметил, что некоторые картины из тех, что висели тут раньше, пропали. Об их прежнем месте подсказывали лишь бледные прямоугольные следы на обоях. Кажется, это были наши семейные фотографии. Зачем родителям понадобилось их снимать?

На втором этаже было ещё темнее, чем внизу, хотя на окнах не было ставней. Может быть, дело было в том, что на стёкла налипли пыль и грязь, которых не счищали неделями. Или просто жильцы дома наведывались сюда очень редко. Всем известно, что в нежилых помещениях быстро скапливается тьма, которая въедается в каждую вещь.

Я навалился плечом на дверь нашей с Джошуа комнаты.

— Джош!

Брат мне не ответил. Его в комнате не было. Зато был ворох вещей, которые сразу породили воспоминания, густым потоком полившиеся в мозг — все эти модели самолётиков под потолком, патриотические лозунги на фоне звёзд и полос («Вступи в сражение!», «Выиграй битву!»), коллекция жуков, которая свидетельствовала об увлечении Джоша энтомологией. Увлечение длилось одно лето, но принесло Джошу почётную грамоту от местного клуба любителей природы.

Нетвёрдым шагом я прошёл на середину комнаты и там остановился, сбитый с толку, раздавленный, чувствующий, как призраки ночи шевелятся и оживают. Комната выглядела заброшенной. Она пустовала по крайней мере последнюю неделю. А это значит, что страхи мои не были напрасными. Увидев, что дверь шкафа с одеждой закрыта неплотно, я ринулся туда и заглянул внутрь в глупейшей надежде, что брат решил сыграть со мной в прятки, как мы любили делать это раньше. Но в шкафу громоздилась только детская одежда — школьная форма, спортивные штанишки, однотонные свитера... Весь наряд Джошуа. Отец не признавал веяний моды и не одобрял, даже когда мама позволяла себе купить новое платье. Что уж говорить о сыновьях. Впрочем, к нашей чести, над одеждой мы никогда особо не тряслись.

Я обратил внимание, что левая половина шкафа, где были мои поношенные вещи, стала необычно просторной. Так и есть — почти всё вынесли. Поражённый неприятной догадкой, я обернулся и внимательно исследовал взглядом полки с игрушками. Примерно половины танков, бойцов и мячей не хватало. Нет, всё-таки совершенно не понимаю я родителей. Ладно, что чуть ли не пинками вытурили старшего сына за дверь. Ладно, что не соизволили за все годы хотя бы разок поинтересоваться, жив ли он вообще. Но продавать его старую одежду и игрушки... Это уже граничило с манией.

Обескураженный, я присел на краешек двухуровневой кровати и стал смотреть в окно, где сразу за стеклом располагался крупный вяз с вечно голыми стволами. Дерево медленно умирало, но который год упрямо цеплялось за остатки жизни. Вяз обеспечивал мне в детстве изрядное число жутковатых ночей, когда его ветви тряслись под аккомпанемент завываний ветра, а тени от них судорожно танцевали на полу. Джош тоже боялся этого ночного танца, но ему было легче, потому что я спал парой футов выше над ним — большой и сильный старший брат...

По какому-то наитию я засунул руку под холодную подушку, которая лежала на изголовье кровати. И обнаружил там ещё один источник воспоминаний.

«Спасибо, Алекс»...

Именно эта вещичка спасала меня от извивающихся чёрных щупалец когда они с каждой секундой подбирались всё ближе, готовясь схватить меня за ноги. Фонарик. Самый простенький, работающий от батарей, с зажимом, который позволял крепить его на одежде. Он был стилизован под военный, и именно поэтому мне его купили в детстве. На самом деле, конечно, в боевых условиях проку от него было мало (попадёт влага внутрь, и пшик, до свидания), но свет он обеспечивал. Я залезал с головой под одеяло и светил себе в лицо, уплывая в мир яркого жёлтого света, убегая от теней. Вот почему фонарик неизменно лежал под подушкой и никуда оттуда не уходил все эти годы. Время от времени я только менял в нём батареи.

Когда я стал достаточно взрослым, чтобы избавиться от удушливой угрозы со стороны теней на полу, фонарик перекочевал к Джошу. До сих пор я помнил радость на его лице, когда я вырыл фонарь из-под груды постельного белья и, свесившись вниз, протянул ему. Его тоже мучили кошмары, и вяз за окном, который продолжал мучительно умирать который уже год, играл в этих снах не самую последнюю роль. «Спасибо, Алекс», — дрожащим голосом сказал Джош и тут же включил фонарь, залив своё лицо электрическим светом. Глаза его, почти чёрные, обрели бездонный угольный окрас. Я был рад, что помог брату. С тех пор Джош по ночам не кричал.

Я нажал красную кнопку на боку фонаря, уверенный, что батареи сто лет назад сели. Но лампа зажглась. Правда, сияние было очень слабым — должно быть, заряда оставалось немного. Но свет был, и он дал мне надежду. Не всё так плохо. Да, дом пуст, но кто сказал, что я опоздал безнадёжно? Чем сидеть и сокрушаться, лучше выйти на задний дворик. Если там тоже никого нет, то проведать соседей. Должен же кто-то знать, что за чертовщина тут творится.

Сперва я заглянул в комнату родителей. Постель была аккуратно убрана, края подушек напоминали лезвия бритв, как это принято в армии. Я поневоле испытал удовлетворение. Какой-то порядок ещё сохранился. Но ни матери, ни отца в комнате не было. Уже собираясь захлопнуть дверь, я обратил внимание, что нижний ящик отцовского комода выдвинут до упора. Я знал, что там хранил отец, поэтому это мне очень не понравилось. Подойдя ближе, я заглянул в ящик. Так и есть — револьвера не было. Мягкая ткань, в которую было завёрнуто оружие, валялась скомканной. Револьвер явно доставали в большой спешке.

Выйдя из комнаты, я почему-то дёрнул ручку двери, которая вела на чердак. Дверь, конечно, была заперта на ключ, и это остудило мой чрезмерный пыл. Подозревать, что Джош и родители прятались от меня на чердаке среди кучи пыльных вещей — это уже перебор.

Я спустился вниз по лестнице. Тут ничего не изменилось — тишина оставалась всё такой же гнетущей. Дома у нас никогда не царило такое безмолвие, даже когда никого не было дома...

Кстати, правда ведь! Я подошёл к большим стенным часам, которые высились рядом с входом в подвал. Маятник не качался. Сколько я себя помнил, он вечно издавал громкое пощелкивание, из-за этого никто в нашей семье не привык, чтобы тишина давила на уши. Щелк — щелк — щелк. Ну, а теперь вот... Я отвёл маятник в сторону и отпустил. Маятник качнулся влево, вправо и снова замер на вертикальном положении. Стрелки показывали шесть минут третьего. Я не мог быть уверен, когда они остановились — может, прошлой ночью, а может, год назад.

У выхода на задний дворик я споткнулся о большую кучу туго набитых чемоданов. На один краткий миг озарения я вздохнул с облегчением — мне показалось, что я нашёл объяснение всем странностям. Конечно же! Вся эта заброшенность, неряшливость... Родители купили новый дом и собрались съехать отсюда в ближайшее время. Вот почему всё выглядит таким покинутым. И никакой зловещей мистики.

Но, подумав, я с сожалением отказался от этой идеи. Слишком много нестыковок. Даже если жильцы собрались уехать, это не объясняло неубранный стол с гниющими блюдами, наспех изъятый револьвер. А главное, это не отменяло мои навязчивые видения. Похоже, мать с отцом собираются продать дом, который принадлежал ещё Исааку Шепарду, нашему уважаемому предку, который основал Глен. Но это скорее следствие, но не причина...

Задний дворик выглядел в тон всему остальному. Пустые детские качели медленно двигались взад-вперёд под порывами ветра. Забор тоже показался мне ниже, чем раньше. Трава начала желтеть и стала ломкой — когда я сошёл со ступенек лестницы, под подошвами раздался шуршащий хруст.

— Шуки, — позвал я, полуобернувшись. — Шуки, сюда!

Из собачьей конуры, которая стояла рядом со спуском в подвал (её построили мы вместе с отцом ещё до рождения Джошуа), должна была выскочить шустрая лайка и со всех ног кинуться ко мне, но, как я и ожидал, конура была пуста. Что ж, может, это и к лучшему: за эти годы Шуки вполне мог запамятовать молодого хозяина и пожелать узнать, каковы на вкус икры пришельца. Или в конуре могла сидеть совсем другая собака, которая не знала и знать не желала, кто такой Алекс Шепард. Отец любил злых боевых собак, но я этой его страсти не разделял. До Шуки нашим питомцем был Дикарь, огромных размеров боксёр, который наводил ужас грозным рыком на всю округу. Мы постоянно держали его на привязи, чтобы он не натворил дел. Но дело всё-таки кончилось плачевно, и отцу пришлось усыпить Дикаря.

Значит, Шуки больше нет. Не то чтобы я сильно огорчился по этому поводу, но всё-таки почувствовал, как по позвоночнику пробежал сверху вниз противный холодок.

Налюбовавшись на унылый пейзаж дворика, я вернулся в дом. Закрыл дверь нарочито громко, чтобы сотрясти дом до основания — может, что-то и придёт в движение. Звякнули стёкла окон, чашки на столе задзинькали, коснувшись друг друга фарфоровыми краями. Потом стало тихо.

Маятник снова потерпел крах...

Торопливым шагом я прошёл в прихожую. Чётких мыслей в голове не было, просто хотелось поскорее выйти отсюда, попасть на улицу с парадной стороны, а затем... Видно будет. На худой конец можно отправиться к Элли, расспросить её, что стряслось с нашим домом.

Сделав три шага, я остановился. В прихожей произошло какое-то изменение. То ли воздух другой, то ли освещение, или...

Сквозняк.

Дверь в подвал, которая была плотно закрыта, когда я выходил, теперь смотрела на меня чёрной пустотой щели. Оттуда вытекал холодный сырой воздух, который тянулся к растворенной двери кухни.

Грязные мокрые следы выходили из подвала и проложили дорогу в гостиную. Следы были не прямыми, они путались, виляли из стороны в сторону. Я проследил за ними взглядом и упёрся в мамин стул у дальнего окна. Он стоял там же, где до этого, только теперь не пустовал.

— Мама, — вырвалось у меня.

Стул заскрипел. Качнулся назад, потом вперёд. Человек, сидящий на нём затылком ко мне, не оглянулся. А может, он вообще не услышал меня. Может, я высказал это слово не вслух, а мысленно. Я сделал шаг вперёд, ещё один. Человек на стуле не шевелился.

— Мама, — снова сказал я с величайшей осторожностью, чувствуя всю хрупкость происходящего. Одно неверное движение, и по ткани реальности побегут чёрные трещины... потом она осыплется кусками разбитого зеркала.

Человек обернулся — очень плавно, как в замедленном кино.

— Алекс...

Я подошёл к стулу вплотную. Мать смотрела на меня снизу вверх. Первой моей мыслью было: «Бог мой, до чего она старая».

Перемены с матерью превзошли все мои самые худшие ожидания. Женщина, которая безучастно смотрела на меня, была совсем другой, чем та, что проводила меня на большую дорогу четыре года назад. Тогда в волосах мамы, несмотря на возраст, можно было найти считанную седину, и она носила их распущенными. Сейчас волосы были уложены на затылке совсем по-старушечьи, и даже такой профан в женских делах, как я, мог понять с первого взгляда, что с атакой старости уже никакие краски для волос не смогут справиться. Впрочем, мама, видимо, и не пыталась как-то скрыть белые волосы. Глаза, смотрящие на меня, были красными до жути, синие мешки под ними говорили о продолжительной бессоннице. Маме и раньше приходилось по вечерам принимать одну-две дозы снотворного, чтобы заснуть до полуночи. Видимо, теперь с этим дело обстояло куда хуже.

Пока я стоял в безмолвии, потрясённый и удручённый, мама спросила голосом до крайности тихим, почти шёпотом:

— Алекс... Что ты здесь делаешь?

В вопросе было искреннее недоумение — будто все тут решили, что я никогда и не должен возвращаться домой. Ничего себе тёплая встреча. Я вдруг разозлился, но постарался ничем этого не выдать. Пустой дом, мама, серое туманное утро — всё по-прежнему оставалось донельзя хрупким, способным разбиться от неосторожного дуновения.

— Мама, меня отпустили. Некоторое время провёл в больнице, но меня полностью вылечили. Так что теперь всё хорошо.

Мама закрыла глаза, словно вспоминая, когда видела меня в последний раз.

— Прости, Алекс. Ты ушёл так давно...
— Да, это так, — сказал я с лёгким укором. Я ждал продолжения, но мама так и осталась сидеть с закрытыми глазами, чуть раскачиваясь вперёд-назад. Левая рука была прижата к груди, и я забеспокоился: а вдруг у неё какая-то болезнь? Например, теперь у неё слабое сердце, которое может не выдержать чересчур внезапного появления старшего сына. Всякое могло произойти...

— С тобой всё в порядке, ма?

Она кивнула, не оборачиваясь. Стул ровно скрипел с каждым её маятникообразным движением. Скрип — скрип.

— А где все остальные? Где Джош? Где отец?

Скрип прекратился.

— Я не знаю, — сказала мама и снова посмотрела на меня снизу вверх. — Твой отец пошёл за Джошем... но теперь он пропал. Все пропали.

Больше всего меня поразил не столько зловещий смысл слов — как-никак я не первый день подозревал, что назревает беда — а то, что глаза у матери были совершенно сухие.

Словно она давным-давно выплакала всё слёзы, которые у неё были.