Альтаиру шестнадцать – славная пора, когда на любую беду смотришь со снисхождением: как она посмела приблизиться? Приблизиться к нему, лучшему среди учеников: недаром его выделяет Аль-Муалим. Другие, не он, могут погибнуть от вражеской стрелы или меча, ему же достанет сил выстоять, может статься, даже против десятерых.

- Может, ты и силён, но знаешь что? Гордецы всегда умирают первыми.

Он слышит только начало фразы Малика, не вслушиваясь в её остаток, и перебрасывает из руки в руку деревянный меч, делает несколько точных выпадов:

- Да неужели? Ну так побей гордеца.

Оба знают, что им не следует сражаться, что стоит кому-нибудь донести Аль-Муалиму – и наказание последует незамедлительно. Но что за дело до каких-то там наказаний, когда кто-то посмел усомниться в его таланте?

Они смотрят друг на друга – смотрят так, словно неизбежная схватка уже в самом разгаре, словно один только взгляд способен низвергнуть противника, растереть в пыль и смешать с землёй. Темноглазые люди не редкость: то ли дело Кадар, чьи глаза светлее вод в ясную погоду. Но отчего-то голова склоняется сама собой, и в порыве разрубить возникшую связь он наносит первый удар, который Малик не успевает отразить.

На миг кажется, что Малик готов отступиться – он делает шаг назад, потирая ушибленное плечо. Но смирение обманчиво: мгновение – и следует ответный выпад, и Альтаир чудом успевает увернуться. Движения противника, быть может, лишены яростной силы, но легки и точны; в этом его преимущество, но его же главный недостаток: любую технику, даже самую непредсказуемую, может просчитать при должном умении и незнакомец. Что уж говорить о нём, обучающемся у тех же мастеров!

Но, просчитывая, можно просчитаться.

Именно эта мысль мелькает в голове Альтаира, когда деревяшка бьёт по лицу, разбивает в кровь губу. Такое оскорбление нельзя так просто стерпеть; мигом забывается и то, ради чего они обучаются здесь, даже то, в конце концов, что оба – будущие ассасины. Сейчас дерутся просто двое мальчишек, именно дерутся, потому как Альтаир, отшвырнув оружие, кидается на Малика с кулаками.

Занося руку для удара, положено думать о высоком: например, о том, что любая жертва, любая битва – лишь ради всеобщего блага. Но то в настоящем бою, а не в заурядной драке. Здесь неплохо бы хорошенько разозлиться – и Альтаир, тяжело дыша, пытается высвободить перехваченное запястье из чужой хватки. Малик скалит зубы. Он похож на дикого зверя, загнанного охотниками, но не готового сдаться.

Руки Малика худые и кажутся слабыми: обманчивое впечатление. Под смуглой кожей чётко очерчены мускулы. Он сжимает запястье Альтаира, и кажется, ещё немного – и рука вывернется из сустава. Лишь с огромным усилием – до выступивших капель пота, до вздувшихся вен – Альтаир высвобождает руку и перекатывается, оседлав почти поверженного противника, прижав его к земле. На смуглом лице кровь – нет, не его: пара капель, сорвавшихся с рассечённой губы Альтаира.

Он почему-то думает, что не хочет уродовать это лицо. Гибкое тело бьётся под ним – Малик пытается высвободиться, занять более выгодную позицию. В пах болезненно вдавливается колено. Альтаир мельком замечает: не так сильно желание отомстить за уязвлённую гордость, и вместо кипящих волн злобы разливается по жилам куда более приятное тепло. Понимание оказывается столь отрезвляющим, что Альтаир вскакивает и отшатывается от противника, точно тот не человек вовсе, а ядовитая змея, только что впрыснувшая в кровь смертельный яд.

Остальные ученики не расскажут о том, что их товарищи вели себя непозволительным образом; Малик будет молчать, скрывая синяки под одеждой, Альтаир – твердить, что случайно пропустил удар на тренировке. Аль-Муалим странно покачает головой, будто зная всё наперёд, но не скажет ни слова упрёка.

А мысль, обжигающая сердце сильнее, чем раскалённый к полудню песок – босые ноги, не исчезнет, вопреки желанию Альтаира забыть о минутном наваждении. Он снова и снова будет гнать её от себя, гнать с таким упоением, что, обратись мысль в материальную форму, он бы тотчас же заколол её или разрубил надвое.

Он будет говорить себе – желать можно лишь женщину, но снова и снова видеть во сне искривлённые в непокорной усмешке губы, сильные руки, тёмные, почти чёрные глаза.

Ещё не время.
 

Альтаиру двадцать шесть, и он знает, что такое – любить женщину; он знает, сколь сильной бывает боль потери. Но куда страшнее – осознание собственной ошибки.

Глаза Малика кажутся в полумраке бюро ещё темнее. Они похожи на тлеющее пожарище: кругом пепел, но где-то в глубине ещё таится готовое вот-вот разгореться пламя. Хочется, чтобы оно и в самом деле вспыхнуло: пусть бы он снова и снова сыпал обвинениями, пусть бы кричал или даже ударил – может, даже прошёлся бы снова по оставленному годы назад шраму, тонкой чертой рассекающему губы.

- Тебе что-то нужно?

Теперь он так легко отводит взгляд. Альтаир понимает – нужно сказать что-то, хотя бы – слова сожаления. Сказать, что жаль, что так вышло, признать, что всё случившееся в храме Соломона – его, и только его вина. Но слова отдают звенящей пустотой, тем самым звуком, когда в пустое ведро случайно упадёт монета.

Но вместо слов – мысли о том, что он мог бы сказать всё сейчас. Перегнуться через разделяющую их столешницу, ухватить за ворот тёмных одежд – и поцеловать, чувствуя, как впиваются в плечо пальцы единственной руки. Конечно, поначалу Малик будет сопротивляться – его гордость не позволит сдаться; потому и поцелуи, и более откровенные прикосновения почти наверняка обернутся парой-тройкой укусов и синяков. Но тем приятнее окажутся мгновения, когда сопротивление ослабнет, сменится неторопливыми ответными ласками. Лишь тогда Малик позволит себе расслабленно закрыть глаза.

Кто-нибудь из них – неважно, кто – отстранится, но только затем, чтобы обойти разделяющую тела преграду и после вновь потянуться друг к другу. Альтаиру не раз случалось видеть Малика без одежды, и потому вообразить того обнажённым не трудно; не трудно вспомнить и о том, сколько шрамов на его теле, и возжелать коснуться каждого, гладить эти светлые росчерки на смуглой коже. Он уложит Малика на спину, прямо на один из ковров, и устроится сверху, прошептав: «Просто расслабься», - и почти сразу натолкнувшись на недовольный взгляд. Тот, кого Альтаир так желал – нет, он слишком непокорен, чтобы просто подчиниться, позволить вести кому-то другому. Чувство вины мешает быть грубым: нет, он будет бережно оглаживать крепкие плечи, ловить губами жаркое дыхание и сдерживаемые стоны. Малика это точно взбесит: он ненавидит, когда кто-то видит в нём слабость, тем более – кто-то столь близкий.

- Ты, верно, оглох. Что тебе нужно?

Хрупкую иллюзию вдребезги разбивает всего один взгляд. Оттолкнёт, почти наверняка оттолкнёт, пусть даже не из отвращения, но лишь из нежелания признавать, что Альтаир в очередной раз одержал победу. Быть может, он даже решит, что таким образом «самоуверенный глупец» пытается показать: ему дозволено и в самом деле всё.

- Талал, работорговец. Что ты можешь рассказать о нём?

Нужно дать Малику отойти, прийти в себя – быть может, даже смириться с произошедшим. Нет, не простил, слишком свежа покуда рана, слишком сильна боль.

Ещё не время.
 

Альтаиру тридцать, и перед ним расстилается чёрное полотно ночи, укутавшее ночной Масиаф. Кого-то пугает бездна, но ему легко стоять на самом краю крепостной стены и смотреть вдаль, вдыхать необычайно прохладный воздух. Смотреть туда, где точно так же, будто приведённый туда рукой судьбы, отрешённо смотрит в небо Малик.

Можно было бы подойти сейчас – и без лишних слов погладить ладонь, переплести свои пальцы с его. Кажется, он бы не воспротивился: в такие ночи, как эта, что угодно покажется сновидением, которое испарится с рассветом. Ведь отчего-то и ему не спится этой ночью: может ли быть, что терзает их одно и то же?

Альтаир думает, что стоит приблизиться и не говорить ничего, только прижаться лбом ко лбу и выдохнуть – то ли облегчённо, то ли устало. Едва коснуться сухих губ – и провалиться в бездну, подобную той, которой кажутся нынче небеса. Забыться, хотя бы на ничтожный миг, положить руку на затылок Малика, зарыться пальцами в жёсткие тёмные волосы.

Говорят, будто луна способна отравить безумием; Альтаир готов признать себя безумцем, делая шаг навстречу и уже протягивая руку, чтобы дотронуться к окутанной лунным сиянием фигуре.

Вдалеке слышится плач младенца.

Сердце замирает, и Альтаир торопливо отворачивается, уходит, стараясь не думать о почти наверняка устремлённом в спину удивлённом взгляде. Он спешит в маленькую комнату, где возле колыбели их сына спит Мария. Сколько ночей она не спала прежде? Пытаясь успокоить Дарима, Альтаир берёт его на руки, борясь с растерянностью и злостью на самого себя.

А смог бы он сказать своей жене, какие мысли порой посещают воспалённый разум? Предать её, предать сына – ради того, чтобы, скорее всего, увидеть в глазах Малика не любовь, но отвращение.

Ещё не время.

***
Альтаиру шестьдесят два, и он держит на руках мёртвое тело Малика. Губы шевелятся сами собой, но с них так и не срывается ни звука.

Уже не время.