It was smth strange between us
But not Love…
©

Кажется, давным-давно мне снился сон о том, как люди, следовавшие неизвестно куда и неизвестно по какому маршруту, совершенно нелепо были застигнуты непогодой на середине моря. Неопределенность же их судьбы заключалась в том, что, убегая от очевидной обыденности, они попали в еще большую безвыходность — шторм.

Я проснулся рано. Сиреневый океан еще не успел окраситься яркими, но холодными цветами осеннего солнца. Только чайки, разбуженные порывистым штормовым ветром, безумно носились над самой толщей воды. Я потянулся, в щели одеяла проникал холод, он вплетался в уютное тепло прогретого за ночь гнездышка подобно изворотливому змею. Я натянул одеяло повыше, поежился и уставился в проемы для света на деревянных ставнях.

«Сегодня определенно надвигается шторм», — вскользь подумалось мне.

Ветер со скрипом раскачивал подвесной фонарь на крыльце и проверял на прочность створки ставен нашего ветхого домика. Наверное, стоило укрепить двери и окна, да и крышу неплохо было бы подлатать, а то на чердаке после дождей вечно собирались лужи. Лови потом мокриц по всему дому. Здесь было чертовски сыро, в первое время я даже опасался подхватить туберкулез, но я много чего опасался, и мало что из этого перечня сбывалось. Друзья вечно надо мной подшучивали за избыточную мнительность. Хотя какие друзья? У меня их не осталось, так, знакомые. Но, скорее, это я больше не существовал. Одним зимним днем я бросил все: дом, родителей, работу, мечты стать писателем, знакомых, Москву — и рванул сюда, на скалистый голый полуостров, где даже чайки гнушались вить свои гнезда.

Он был мертв, безжизнен и выглядел смертельно уставшим.

Здесь оказалось невозможно согреться, даже летом по утрам приходилось кутаться в теплый плед и варить обжигающий кофе. Почва полуострова не имела способности плодородить, только гладкий булыжник, омытый некогда суровыми водами иссиня-черного океана, сумел найти себе пристанище. Земля забирала тепло своих обитателей, словно стараясь насытить вечную жажду и продлить себе век. Поэтому на побережье людей встречалось мало, особенно с нашей стороны, где из-за клыкообразного забора из рифов было невозможно рыбачить. Наверное, поэтому я остался именно здесь. Мне было нечего дать этой земле, мое сердце отдавало холодом, как и океан, омывающий ее изголодавшееся по теплу тело, именно из-за этого я научился сосуществовать с миром вокруг. Миром мертвецов, главным из которых был — я.

На первом этаже послышался скрип старых половиц, я вздрогнул. Должно быть, Йохан уже проснулся, неудобно, видимо, ютиться на диване под пледом, да и холодно. Я нахмурил брови и покрутил головой в поисках часов. Они стояли на комоде боком ко мне, так, что циферблата оказалось не разглядеть. Это я вчера так «удачно» метнул рубашку. Выругался: вылезать на холод не очень-то хотелось.

Послышался ожидаемый скрип ступенек, а мне захотелось притвориться спящим, но я не смог. Никогда не умел изображать и прикидываться, а еще не удавалось ладить с людьми, улыбаться, шутить, строить отношения и не устраивать скандалов по пустякам. Вот таким был я, насквозь отравленным собственным ядом и уничтожающим каждого, кто подойдет ко мне ближе, чем на метр. В переносном смысле, конечно. Но мой характер — мое извечное проклятие.

— Не спишь, Вик? — Йохан приоткрыл дверь и просунул голову. В комнату ворвался всепоглощающий запах кофе. Я с наслаждением принюхался, но ничего не ответил.

— Ладно, давай не будем ссориться? — примирительно протянул он, входя и садясь на край кровати. — Прекрати. Я за ноутом сижу только утром и вечером, всего по два часа. Но это работа, океанология требует много усилий. Я просто обязан обсуждать открытия с профессором.

— Угу, — буркнул я, стараясь не смотреть на заспанное лицо Йохана с красными полосами от пледа во всю щеку. Сейчас он выглядел действительно как ребенок.

— Не начинай снова, — Йохан принялся пеленать мои ноги в кокон из одеяла. Я грубо отбился, ударив пяткой по заботливой руке. Из-за этого одеяло сползло, открывая холоду оголенное тело. Я поморщился, не в силах скрыть накатившего озноба. Йохан же улыбнулся, отогнул одеяло еще сильнее, подставляя мою незащищенную кожу ледяным иглам воздуха с одной только целью — заставить желать тепла. Я задрожал, а Йохан, довольный достижением цели, бережно опустился на меня, плотно заслоняя от окружающего мира.

Тепло. Ласковые прикосновения его рук, плясавших по всему телу, невольные касания чувственных мест, мгновенно отзывавшихся на движение пальцев, воспаленная томящим жаром кожа. Йохан знал: тепло для меня наркотик, и поэтому всегда щедро им снабжал.

— Теперь тебе хорошо, мальчишка, — он прошептал на ухо.

— Не называй меня так, я тебя старше, сильно старше, — промычал я, слабо возражая. Тогда напор ласк Йохана стал более требовательным, заставляя меня изнывать от желания получить еще большую дозу «топлива».

— Ты весь горишь, Вик, — проговорил Йохан в поцелуй. Сильное тело истинного скандинава не оставляло мне шансов для борьбы, распластывая под собой, словно жертву. Он сжимал мои плечи, и рельеф на его руках проступал с новой силой, потом дразня целовал шею, ключицы. Оставалось только вдыхать аромат пшеничных волос, всегда казавшийся мне домашним и уютным. Кажется, я запал на Йохана именно поэтому. Мы встретились случайно на скалистом берегу заброшенного пляжа. Йохана занесло сюда ветрами перемен и поисками новых океанических видов. Он собирал ракушки, а я прогуливался по берегу и просто не смог устоять перед искушением глубоких, синих, как северные воды, глаз. Я совратил его.

— Эй, — шептал Йохан и успокаивающе гладил лицо, второй рукой он приподнимал мои бедра, устраивая на своих коленях, а потом проникал пальцами все дальше, интимнее, глубже, — ты сейчас очень далеко, но я собираюсь тебя вернуть.

Мы сплелись без затягивания, без лишних ласк и без позволений. Я задыхался от жаркой волны, прокатившейся по телу, изгибался от зноя откровенных касаний и протяжными стонами требовал большего. Йохан победно усмехался, глядя мне в глаза. В тот момент он казался совсем взрослым мужчиной. А я? Разница в восемь лет исчезла, и я покорялся любовнику с наивностью ребенка, открывался и позволял увидеть жалкую толику эмоций, на которую редко бывал способен. Йохан лишь продолжал движения — точные, резкие, проникающее в теперь покоренное тело. Но я был готов отдаваться за тепло, лишь бы только почувствовать жар энергии жизни. Пускай и на короткий миг, но просто почувствовать.

— Йохан! — выговорил я и прижал любовника к себе совсем плотно, обняв за спину. А потом уткнулся носом в плечо и тихо пробормотал: — Мне так хорошо. Только не останавливайся.

— Не стану, — кивнул он, лишь увеличивая темп. — Теперь ты снова мой.

Ветер с силой ударил в окно, и старая ставня, не выдержав, треснула. В этот самый момент я откинулся на простыни, тяжело дыша. За окном бушевал океанский вихрь, а Йохан бережно вытирал меня простыней, поглаживая по остывающей коже. Получив желаемое тепло, подобно здешней земле, омытой южными течениями, я наполнился жизнью, но тут же остыл. К сожалению, я совершенно не сохранял тепла, поэтому моя душа снова погрузилась в страшную беспросветную пустоту, в которой жил лишь свистящий порывистый океанский ветер. Я прислушался. Нет, ветер доносился с улицы.

— Надо прикрепить ставню, а то сорвет, — хриплым голосом проговорил я.

— Прикреплю, а ты пока прими теплую ванну, — отозвался Йохан.

— Мне лень.

— Ну, разве не мальчишка! И как ты только дожил да такого возраста, не научившись самостоятельности?!

Йохан рассмеялся.

— По ошибке, — глухо проговорил я и прикрыл глаза.

— Не говори ерунды, у меня от твоих слов мурашки по коже! — он тычками и пинками спровадил меня в ванную.

Через полчаса я сидел в горячей воде с морской солью, заботливо добавленной моим любовником. Йохан уже успел приладить ставню и теперь гремел посудой на кухне, наверное, опять делал яичницу с хлебом. Я уже начинал улавливать ее вкусный аромат. В ответ живот требовательно заурчал, но я не обратил внимания, предпочтя разглядывать пляс теней от голых веток за наглухо прибитыми ставнями. Никогда не понимал назначение окон в ванных комнатах, но сейчас меня занимала игра ветра с мертвым одиноким деревом у нас в саду. Прошлой осенью Йохан привязал к нему качели, но ветки оказались настолько ломкими, что их сорвало при первом же мало-мальски серьезном порыве ветра. Я долго потом потешался над горе-строителем, но Йохан лишь отмахивался, обещая когда-нибудь построить настоящую площадку с каруселями, качелями и горками. Зачем? Для чего он пытался оживить это мертвое место? Я прикрыл глаза, усталость снова заполняла мое тело, а дальше…

С осенью приходила и оставалась до весны пустота, холодная, гнетущая и бесконечная, как ранние сумерки.

А еще — завтра предстояло уезжать на маяк. Да, я не упоминал ранее, но мне приходилось работать смотрителем на местном маяке, чтобы платить за дом и продукты. Йохан тоже подрабатывал, переводил тексты с английского и немецкого, Интернет предоставляет огромные возможности. Так что мы не бедствовали. Но я ненавидел свою работу, как и ненавидел любое беспокойство собственного уединения. По сути, даже не знал, зачем я нужен на маяке, так, проводил неделю смены, смотря на ровное мигание кнопок, а если что-то шло не так, просто сообщал по рации о сбое, и береговые службы исправляли неполадки. Дни в одинокой башне, торчащей памятным столбом на удаленном каменистом островке, тянулись невыносимо долго. Особенно, если океан штормил и бросал пенистые волны на каменистые уступы крошечного клочка земли. Иногда от их рева становилось жутко, но чаще по груди разливалась леденящая тоска, и тогда я принимался наблюдать за стрелкой циферблата наручных часов. Она двигалась натужно, словно расплываясь по руке, без сил пройти следующее деление. Я походил на эту стрелку, моя жизнь походила на нее, и маяк, и остров тоже. Мы, словно без смысла и значения, затерялись во времени на краю земли. Только Йохан был живой, он — светлое пятно в этом обезличенном месте.

Зачем? Почему? Кто знает.

Наши судьбы будто затерялись в середине беспросветного бушующего шторма. А я так хотел видеть солнце! Шел к нему, тянулся изо всех сил, но оно оказалось лишь блеклым отражением чужих софитов. Там, дома, я так и не стал писателем, теперь моя жизнь казалась бессмысленной и заключалась в маяке и в Йохане, но если первое никуда не могло деться, то Йохан — вполне. Я не хотел и думать об этом, поэтому старался показать ему лишь равнодушие. По одной только причине — лучше пустота, чем боль.

Я отвел глаза от ставень, из-за долгого пристального взгляда под веками начало щипать. Я медленно сполз с головой в воду и замер. Никаких эмоций. Я мог бы пролежать так целую вечность. Но неожиданно резкий толчок выдернул меня наверх. Я закашлял.

— Ты что творишь? — обеспокоенно рявкнул Йохан над самым ухом.

— Моюсь, — раздраженно отозвался я, отбиваясь от рук парня. — Что за детская паника?

— Детская?! Ты обезумел что ли? Чуть себя не утопил! — Йохан не прекращал суетиться вокруг меня и выглядел при этом весьма гневно, будто я нанес ему смертельное оскорбление. Его манера выбесила меня окончательно. В конце концов, это моя жизнь и я распоряжался ею, как хотел.

— Вон! — рявкнул я, поднимаясь и вылезая из ванны. — Иди, общайся со своей сисястой профессоршей. С ней наверняка легче, чем с таким асоциальным типом, как я. К тому же стариком!

— Да причем здесь это?

Я в сердцах пнул Йохана ногой, и он, не удержав равновесия, плюхнулся на мокрый пол пятой точкой.

— При том! Ты ведь ее хочешь, — произнес я с холодной невозмутимостью, оборачиваясь полотенцем. — Ты со мной только от нечего делать. Не надо мне вешать лапшу на уши о любви. Ты не можешь меня любить. Невозможно! Что я, идиот? Думаешь, не понимаю?!

— Вик, да. Ты идиот, — Йохан опустил голову. На его лице читалась явная обида и напряжение пульсировало на желваках.

— Наверное, раз связался с малолеткой, но не настолько, чтобы ему верить. Наши отношения себя изжили, тебе лучше вернуться домой. В Норвегию.

Я вышел, хлопнув дверью. Очутившись снова в спальне, просто повалился на кровать вниз лицом, отдавая свое обнаженное тело холоду. Прошла целая вечность, прежде чем я поднял голову. Простыни уже заливала ранняя осенняя темнота, погружая комнату во мрак. Порывы ветра с возросшим неистовством рвали ставни, я даже мог услышать раскаты бушующих волн, убивающих свои водянистые сущности об острые пики рифов. Лишь тоненькая полоска света под дверью нервировала мнимым теплом. Почему бы Йохану не убраться? Не бежать от меня как можно быстрее? Для чего он оставался здесь? Зачем постоянно пытался вдохнуть жизнь в замерший навечно камень, в мою душу?

Может, действительно любовь? Но это его проблемы. Любовь не жизнеспособна в нашем мире, вот мое мнение. Точнее то, во что я заставил себя поверить. Да, я любил его так сильно, что сошел бы, наверное, с ума от одной мысли о расставании. Но я должен был готовиться к неизбежному, ведь ни одни отношения, даже самые прекрасные, притом с таким моральным отклонением, как однополость, не могли длиться вечно. И, если честно, я совсем не хотел, чтобы меня бросали. Всегда предпочитал дожимать и душить любовь своими собственными руками. Я не мог позволить вновь себя растоптать. Это вопрос самосохранения, поэтому, лишь по одной этой причине, я не подпускал Йохана ближе, пускай и приходилось смотреть на страдания близкого человека.

Но мне вновь так отчаянно хотелось его тепла.

Я поднялся, быстро вышел из комнаты. Не отдавая себе отчета, сбежал по лестнице вниз и буквально кинулся на Йохана. Он сидел на диване и тер пальцами виски с набухшими от переживания жилами. Я сгреб его в объятия, перевешиваясь через спинку дивана. Всегда ненавидел эмоциональных мужиков, наверное, потому что сам не умел демонстрировать как следует чувства. С ними я попрощался вместе со слезами в классе десятом по погибшему лучшему другу, проклиная всех на свете, а в главную очередь Бога и созданную им Судьбу. Больше я никогда, ни разу в жизни, не замечал в себе торжества эмоций над собственным разумом. Как бы больно ни было, я оставался внешне спокойным, даже бесчувственным и непоколебимым, предпочтя эмоциям медленную смерть души. Но Йохан был еще слишком молод, для меня он оставался неопытным юнцом, совращенным мною. Именно поэтому я прощал парню много. Ему разрешалось все.

— Вик, — он чуть повернул ко мне голову, — ты что?

— Ничего, — прошептал я. — Я не отдам тебя! Никому! Слышишь?

— Да не уйду я!

— Никогда? Обещай мне! — мой голос приобрел агрессивные нотки.

— Что с тобой случилось? Ты в порядке? — Йохан не на шутку взволновался. Он перетащил меня к себе на колени, усаживая верхом. А я прижался лбом к его горячему, воспаленному мыслями, лицу.

— Нет, не в порядке, — проговорил я. — Совершенно! Завтра на маяк, я не хочу. А еще безумно боюсь потерять тебя.

Знал бы этот парень, чего мне стоило выдавить из себя такие, пусть и нелепые, но признания. Сколько душевных колебаний и смятений я пережил за те доли секунд.

— Вик, я с тобой. Не понимаю, с чего ты так нервничаешь, — Йохан всматривался в мое лицо своим по-юношески удивленным взглядом и явно пытался подчинить анализу мою нестандартную натуру.

— И не поймешь, — я сбился, потому что понятия не имел, как сказать «люблю тебя», и вместо этого выдал: — Мне не нравится, когда ты общаешься со своей грудастой профессоршей! Кажется, в один момент ты просто соберешь сумки и покинешь этот проклятый мертвый остров. Ведь там, за его пределами, кипит настоящая жизнь. И что такому молодому парню ловить здесь, среди голого камня и лютых холодных ветров?!

— У меня есть ты, — довольный моими словами, Йохан ласково потерся носом о мою грудь.

— Да ну! И сколько будет продолжаться такая страсть? Пока не закончится эксперимент по океанологии? Ха! Я не поверю никогда, что тебя может привлекать моральный мертвец вроде меня.

Йохан отстранился и обиженно фыркнул.

— Ты убиваешь меня своим тотальным недоверием. Я люблю тебя! И буду любить.

— Ага! До самой смерти, как в сказке! — я скорчил саркастичную морду. — Как же! Ты молодой и веришь в собственные слова, а потом тебе надоест, влюбленность пройдет. Устанешь! И я снова останусь один, ведь знаю, как оно бывает.

— И после этого пассажа ты еще говоришь, что я — ребенок? Главное дите у нас ты, — Йохан с силой прижал меня к себе, давая ощутить всю мощь удушающих объятий. — Пойми, я достаточно взрослый человек и все мои решения осмысленные. Я решил быть с тобой и не собираюсь менять жизнь.

— Слова! — вскричал я, сам поражаясь своему неожиданному гневу. — Только слова! Как ты не видишь, у меня нет гарантий.

Я резко отстранился, сел рядом с оторопевшим Йоханом и принялся нервно теребить покрывало.

— А каких гарантий ты ждешь? — неожиданно и в голосе Йохана послышались ноты раздражения. — Принести тебе присягу, как королю? Жениться на тебе? Простите, ваше высочество, не могу. Здешние законы не позволяют. Да и в рабство я вам сдаваться не намерен.

— Рабство? — я встал и стал мерить шагами комнату. — Не прошу быть моим рабом. Просто… просто, ты все равно уедешь, а сейчас я неплохое приложение к климату и хорошее лекарство от скуки.

— Скуки, — Йохан скрестил руки на груди, — ее точно нет, с тобой не приходится скучать, ведь каждый день, как на вулкане. Неизвестно из-за чего ты устроишь следующий апокалипсис.

— Я прекрасно знаю, что тяжелый человек! — я обернулся и скользнул по нему колючим взглядом. — Но раз тебе так невыносимо со мной, проваливай ко всем чертям! Апокалипсис устраиваю?! Да на!

Я схватил аккуратную вазочку из красной глины, спокойно стоявшую на столе, и со всей силы запустил в стену. Осколки с шумом разлетелись по полу. Мы оба молчали. Ни я, ни Йохан не находили в себе сил продолжить разговор. Я бился, словно в исступлении, на последнем издыхании собственной воли. Он? Я не знал, что испытывал Йохан, но должно быть, он тоже устал от вечной непрекращающейся холодной войны между нами. Потому как, в следующую секунду, он просто встал, надел свою куртку из овечьего меха и со спокойным лицом вышел вон, навстречу не на шутку разыгравшемуся шторму.

А я остался стоять посреди комнаты в полном одиночестве, со съехавшим на бедрах полотенце, и даже внезапно потухший из-за выбитых пробок свет не смог меня пробудить. Все, что я испытывал, так это холод. Смертельный и опустошающий холод. Йохан!

Я не совсем помнил, как дошел до кровати, но сон поглотил меня сродни океану. Проснулся я от неприятной головной боли, тянуло виски. От холода. Я спал без одеяла, насквозь продрог, да еще и не выспался. На будильнике стрелки замерли на четырех утра, а мне надо было вставать только в шесть. Я по обыкновению выругался. Потом встал, сходил справить нужду, спустился вниз и тщетно поискал Йохана. Он так и не вернулся. Вешалка пустовала без привычной овечьей куртки. Я присел на пуфик возле двери и с силой потер воспаленные болью виски. Без этого мальчишки дом казался пустой неуютной норой. Его словно разом лишили уюта и смысла.

— Йохан, куда ты пропал,— тихо прошептал я.

Меня вновь обуревал гнев. Наглец ушел в неизвестном направлении и бросил меня одного перед отправкой на маяк и нашей недолгой, но ощутимой разлукой.

— Ну-ну, — обижено буркнул я. — Я тебе устрою.

План созрел сам собой.

Прикончив яичницу, оставленную Йоханом для меня на плите, я снова залез в кровать. Время летело, как кадры на кинопленке. На землю спускалось раннее утро, а я уже бодрствовал, причем задолго до восхода солнца, и просто валялся в кровати, заложив руки за голову и смотря налитыми свинцом глазами в потолок. Виски все так же тянуло от холода, а теперь еще и недосыпа, но организм отчаянно сопротивлялся всем естественным потребностям, кроме очередной нужды отлить. Когда терпеть стало невмоготу, я с раздражением откинул одеяло и, выругавшись на налетевший холод, побежал в туалет.

Впереди грезил маяк, я с неохотой морщил нос, думая о нем, но все же пришел к выводу, что, пожалуй, сейчас работа как нельзя кстати. Хорошая возможность досадить Йохану. Я даже не задумывался, правильно ли поступаю. Ни одна мысль не проскочила сквозь плотную стену непогрешимой уверенности. Ни одна.

Сборы, выкуренные сигареты, сумбурные ругательства, брошенные ветру спросонья, — обычные песьи мухи, обличавшие мое жалкое существование на этой бескрайней равнине отчаянной пустоты и одиночества. Я сбегал на маяк, впервые в жизни желая там оказаться и нырнуть глубоко в себя, окончательно отгородившись от последних отголосков живого мира. Я бежал, потому что спасал себя от пучины чувств, захлестывающих через край.

Непостижимо и таинственно омут эмоций бросал меня в безумие. Йохан был причиной. Мой Йохан, которого я так боялся потерять и которого сам подтолкнул к незамедлительному стремительному уходу. Как же все могло так выйти?

— Ты не можешь любить меня, — с уверенностью пробормотал я, глядя на пустую вешалку в прихожей. — И вот сейчас настал главный акт нашей пьесы, когда ты, пресытившийся моим телом и уставший от вечных выяснений отношений, просто сбежишь. Покинешь меня.

Не замечая, как вышел из дома, как отвязал лодку, как направил ее в сторону маяка, я действовал механически, будто запрограммированный робот, варясь глубоко в каше из собственных мыслей и переживаний.

Но все же свежий морской воздух отрезвлял. Немного погодя я очнулся и стал себя осознавать. Огляделся — все шло хорошо: качающаяся на волнах лодка, моя скромная персона в ватнике и высоких ботинках и бескрайний простор величественного Океана.

А после осознания я повел монотонные речи с лодкой, уносившей меня сквозь рифы прочь от острова в добровольное изгнание. Повествовал о своей боли обезумевшим чайкам, как и я, сбившимся со всех ориентиров и носившимся низко над бурлящей водой. Я смотрел на вздымающиеся волны — эти пенные легкие седовласого старика океана — и находил в их бунте отголоски собственных чувств.

Солнце только начало пробуждаться, лениво подбирая бока с линии горизонта, но так же отчетливо бросающее свою властную золотистую тень на вечно сердитого бога земных вод. Он нехотя покорялся и пускал в самое сердце тонкую дорожку яркого переливающегося сияния. Теперь восход солнца над черной холодной водой напоминал мне любовь, пронзившую мрак моей навсегда замерзшей мертвой души. Йохан стал моим солнцем, с ним я жил, испытывал радость, грусть, с ним вкусил плоды счастья на самом неплодородном клочке человеческой вселенной. Но все кончается. И в противовес сегодняшнему рассвету в моей жизни наступал закат. Я медленно вливался в унылое существование, а море злорадно исполняло шторм.

Я благополучно добрался до маяка, минуя все рифы, и даже не замочил ноги, когда вылезал на землю. Океанский гнев, а может, безудержное веселье, только набирало обороты. Вода, окружившая меня со всех сторон, поднималась в пляс, кружа голову напару с пьяницей-ветром, колотившим по щекам морозными каплями соленой испарины. Мгновения не прошло, как кожу лица обветренно стянуло, а губы пересохли и трескались, сочась кровью с явным металлическим привкусом.

Пришлось торопливо вбежать на маяк и спрятаться на самой верхотуре боязливым пауком, скрываясь от всего мира под пледом. Стемнело рано, тучи, словно ревнивые жены, принеслись вслед за ветром, а удары воды о белый камень маяка поднимали невообразимый гул. Я зажал уши ладонями.

Холод. Тоска. Обреченность. Я зло вертелся на тахте и никак не мог найти нужного, не раздражающего каждую клетку моего тела положения. Откинув одеяло, я вскочил и принялся ходить взад и вперед, беснуясь вместе со стихией за окном. Старые половицы скрипели в такт пугающему дребезжанию стекол, которые грозили не выдержать напора столь стремительного урагана.

Я подбежал к окну и прильнул к холоду стекла, оставляя ладонями и дыханием запотевшие следы отчаяния. Картину, что я увидел за окном, можно было бы нарисовать иллюстрацией врат ада. Колыбель воинственной воды качалась от горизонта до небес и угрожала перевернуть землю, как маленький беспомощный корабль, вверх тормашками. Я отшатнулся в восторженном страхе перед всемогущей беснующейся стихией. Мои руки скользили по стеклу, оставляя дрожащие во тьме влажные дорожки пальцев.

— Йохан,— прошептал я, объятый природным ужасом, — Йохан!

Я вновь рванул вперед. Ладони с грохотом ударили окно. Выдержало. Я бился птицей в стекла и звал своего близкого и родного человека, о котором так внезапно заболела душа. А что, если он вернулся?! Ведь, не получив от меня своевременного сигнала о прибытии, он вполне мог броситься вслед, не осознавая всей опасности юношеским пылким умом? Что если…

— Нет, нет, это совершенно невероятно, — произнес я, проследив дрожащим взглядом, как огромная волна вздымается на груди океана и рокочущим полотном накрывает скалистый берег. Под глухую вибрацию от удара я с шумом сглотнул. Оцепенение не отпускало, держало, как великан-океан, в своих могучих руках, а я — просто соринка, не мог противиться всеобъемлющему шторму, который ворвался в душу с морских долин, стирая все грани разумности.

— Йохан! — только и мог повторять я, смотря на рокочущее, перекатывающееся тьмой, чудовище за хлипким окном маяка.

С отрешением сомнамбулы я прилип к мониторам слежения за маяком и портовыми передвижениями входящих в бухту кораблей, они попискивали спокойствием желто-зеленых кнопок. Я запустил небольшой нетбук, мне разрешили его использовать в личных целях, и Йохану удалось настроить на нем icq, чтобы мы могли поддерживать связь в любой момент на удалении за пенной пропастью и рифами. Всегда быть рядом, в неизбежном тесном контакте.

Йохан!..

Прошла целая секунда, показавшаяся сотней часов, прежде, чем шарик загрузки мессенджера позволил мне войти в столь необходимую сеть. Я с надеждой и затаившимся трепетом нажал на список друзей. Меня встретил единственный контакт, принадлежавший Йохану, и он был не он-лайн.

Затрясло. Руки похолодели, я почувствовал, как сводит скулы, а губы стремительно сохнут и белеют. Где-то под сердцем предательски заколола тревога. Я перевел дыхание и снова взглянул в монитор.

— Ты должен был меня ждать, всегда ждал, — прошептал я, с трудом выдыхая слова. — Ты всегда меня ждал.

Я с усилием сглотнул ком и поднялся на ноги. Сил оставаться на месте у меня не хватало, мне хотелось рваться вон отсюда, из этой каменной тюрьмы, к Йохану. Но что я мог? Моя маленькая деревянная лодочка с отнюдь не мощным мотором не выдержала бы напора стихии, и я, скорее всего, пошел бы ко дну. Хотя чего стоила моя жизнь? Я так часто заявлял, что мертв. Разве физическая смерть страшнее смерти моральной? Или я, как и все представители млекопитающих, испытывал животный страх перед неотвратимой неизбежностью смерти?! Бактерия! Тварь.

Тронул губы подушечками пальцев и прикрыл глаза. Осознание своей слабой никчемности и ординарности нахлынуло штормовой волной. Я весь содрогнулся. Ни на что не была способна моя жалкая душа: ни на отчаянный шаг во имя важного человека, ни на изменение ничтожной жизни, а лишь только бесконечно жалеть себя и ругать обстоятельства, будто я сам не имел к ним никакого отношения! Все мои прежние заявления о смерти души были лишь игрой, обычной ролью. На самом деле я, как и все ныне живущие, очень трясся за свое существование, но просто придумал удивительно успешное оправдание собственной несостоятельности. Мертвец?! Да ничего подобного!

Ординарный трус, неудачник, с огромным чувством собственной важности, которое все эти годы мешало мне признать факт собственной посредственности. И даже личные отношения хоронил под могильной плитой собственных страхов и комплексов, мешая и себе, и своему партнеру в должной мере насладиться чувством, нас связавшим. Как нелепо.

Так чего я боялся? За свою личность? Душу? Глупо, если я называл себя мертвецом. Теперь шторм захлестывал и меня. Я больше не мог выносить собственных мыслей, не мог смириться, что должен ждать. Мне хотелось бороться, сорваться с места, нестись к Йохану и, заключив его в объятия, рассказать, как много я понял за столь короткий миг, как много осознал и готов исправить.

«Только бы пережить этот шторм! Как много я смогу изменить, как счастливы мы будем! Я теперь все, абсолютно все, понял», — проговорил я окружающей тьме.

Не в силах совладать с волнением и нервами, я метнулся к двери с одним желанием — выбежать на улицу, сесть в лодку и мчаться к Йохану, несмотря ни на что. Но мощный порыв соленого ветра втолкнул меня обратно в теплое безопасное помещение, захлопнув дверь перед носом и поставив тем самым жирный крест на моей безумной затее.

Запертый обстоятельствами в границах маяка и собственных натянутых струнами нервов, я впал в задумчивость. Мозг принялся, как и бывает в подобных ситуациях, рационализировать.

Мне надо было успокоиться до утра, потому как шторм явно не собирался прекращаться сейчас по одному только моему велению, а утром я хотя бы получал шанс действовать не в полумраке, а в свете солнца. В таком случае вероятность на благополучное завершение пути назад была заметно выше.

Вопросы, почему же Йохан не в сети, почему не ждет меня, и окно icq не горит спасительным зеленым цветком, не давали мне покоя. Но я попытался расслабиться и думать логически, так как меня учили еще со времен детского сада, ломая подчистую несокрушимый детский взгляд на истину.

Итак, меня успокаивало то, что мы были в ссоре, хотя Йохан обычно плевал на все перипетии в наших отношениях и все равно ждал, что бы ни случилось. Но я решил, что в этот раз чересчур сильно задел мальчишку, а он в силу горячности и моральной усталости вспылил и действительно обиделся. Меня, разумеется, не мог устроить подобный катастрофический разлад, но пока не наступило утро, я не был способен действовать. Приходилось ждать. А потом? Я все решил: найду Йохана, далеко этот пацан не мог уехать, да и деваться на острове особо некуда, так вот, найду его, попрошу прощение, верну любой ценой. И у нас начнется новая глава, мы станем жить. Жить и радоваться жизни так, как я раньше и не умел! Йохан простил бы, я уверен, не могло же у нас все так нелепо закончиться. Не могло! Ведь я любил его. И он, я надеялся, все еще отвечал взаимностью.

Постепенно волнение спадало, отпуская ледяными волнами мое тело и меняя нервный холод на онемение равнодушия. Сердцебиение пришло в норму, в висках больше не пульсировала кровь. Захотелось спать.

Унылая комнатушка с сырым камнем стен, огромными окнами и мигающими огоньками активных программ на включенных мониторах, навевала унылую сонливость. А пенные удары беснующихся волн о скалистый берег по-странному теперь даже убаюкивали.

Я зевнул и прилег на свою кушетку, кидаясь навзничь на колючий плед.

— Йохан, только прости меня, — пробормотал я, проваливаясь в сон с одной только мыслью, как обниму завтра своего дорогого человека.

Сон случился беспокойный. Я никак не мог найти удобного положения, постоянно ворочался, то задыхаясь от нехватки воздуха, то пытаясь спрятаться под пледом от внезапной холодной лихорадки. Поэтому стоило только солнцу осветить мое убогое пристанище, поджигая оконные стекла персиковым сиянием утренних лучей и заполняя их отражениями все мрачные углы, я потянулся и поднялся с постели. Голова была тяжелой, опять, но уже с новой силой, неприятно ныли виски, а горло отдавало дискомфортом.

— Заболеть еще не хватало, — буркнул я, кутаясь в куртку. Подойдя к окну, я прищурился, глаза резало от солнечного света, и я не сразу рассмотрел картину, передо мной открывшуюся.

За ослепляющим блеском солнца, размывшего границы между небом и землей, простирался могущественный океан, теперь такой спокойный и беспечный, что даже сразу не поверилось в реальность вчерашнего шторма. Я приставил руку козырьком ко лбу и завороженно глядел перед собой. Бескрайние просторы рябой голубизны манили в небо, соединяясь с ним в точке горизонта. По душе прошла волна восхищения. Такую картину здесь нечасто увидишь, и то только на рассвете. Мир дышал жизнью, разливаясь блеском воды и безмятежностью небесного сияния, будто срисованного с божественных полотен времен Ренессанса. И только щепки да ворох морских растений, выкинутые на берег маяка в шторм, напоминали о вчерашнем бесчинстве стихии и том, что я нахожусь все на том же мертвом острове.

Мысленно я поблагодарил несуществующих богов за прекрасную перерожденную погоду и заторопился возвратиться на остров. Конечно, действовал я далеко не по уставу. Бросать пост в разгар смены мне никто не разрешал, но сейчас я не заботился ни о регламенте, ни о возможных служебных проблемах.

— Уволят, так уволят. Штраф, так штраф. Есть вещи куда более важные — произнес я, торопливо застилая постель и приводя одежду в порядок для встречи с «внешней» средой. Через минут пять я был уже готов. Оставалось вырубить мониторы, не заботясь о проблемах в порту из-за дисфункции маяка, и свалить. Собственно, так я и поступил.

— К черту! — рявкнул я, закрывая за собой дверь.

Сбежав по мокрым ступенькам, я поднял ботинками настоящий шквал соленых брызг, скользящим движением ладони собирая с перил океанскую влагу. Так, почти в одно мгновение опереженной секунды, я очутился у лодки, спрятанной от шторма позади маяка в укромной мини-заводи в лоне скалистого берега.

Я быстрыми, нетерпеливыми движениями сорвал брезентовое покрытие, что натянул на свой «транспорт» накануне, слил воду и отчистил его от океанского мусора. От нехитрой рыбацкой экипировки пахло глубинами соленой бездны. Немного раздражающий и резкий запах, но в целом, абсолютно терпимый и родной, учитывая, что жил я на побережье. Хотя, если душа охвачена трепетом и беспокойством спешки, раздражают абсолютно все, пускай и совершенно незначительные детали.

Я торопливо залез в лодку, спрятал настил под сиденьем, оттолкнулся от берега ногой и на автомате запустил мотор, заведя с первого раза, на удивление не придав этому значения вселенских масштабов. Странно, но успешно объяснялось тем, что все мое сознание было поглощено Йоханом и стратегиями его возвращения. Душу объяло необъяснимое воодушевление, и я решительно направил свое судно вперед.

Небольшая лодка стремительно разрезала толщу воды, унося меня обратно к жизни.

Заветный берег показался сиреневой дымкой, и мое сердце забилось в унисон водам, рассекаемым носом лодки. Если бы я мог бежать по волнам, вне всяких сомнений, я бы бежал. Едва ли не ерзая на месте, я с нетерпением ждал, когда берег приблизится на достаточное расстояние, чтобы я мог спрыгнуть с лодки. Ну, что поделать, ждать я совершенно не умел. Руки вспотели и тряслись, зубы тянуло щекочущим напряжением, дыхание стало спешным и сбивчивым, я даже почувствовал, как по спине прокатились крупные капли испарины.

Днище зацарапало по дну пузатым брюхом, я вздрогнул и выдохнул. Слишком сильно погрузился в свои размышления, поэтому не заметил, как забрал немного вправо, где береговая линия начиналась чересчур рано, и завис на мели. Оттолкнувшись веслом, я повел лодку вдоль берега, желая как можно скорее достичь небольшой пристани возле нашего с Йоханом дома.

Пока лодка совершала столь нехитрый марш-бросок, я крутил головой, рассматривая каменистое побережье мертвого острова, щедро усеянное темной палитрой выброшенных волнами морских «внутренностей». Водоросли, багровые и темно-зеленые, прямые и перекрученные, словно греческие узоры, рваным одеялом накрывали серый булыжник. Кое-где валялись мертвые рыбы и омары, неудачно оказавшиеся возле береговой линии в шторм и так безжалостно вырванные из безмятежного лона своенравными волнами. Мне стало немного не по себе, дохлые морские обитатели на унылом камне, омытые волнами, на фоне стремительно сереющего неба наводили тоску по призрачности жизни. Грусть возвращалась во вновь покинутый солнцем бесплодный край.

Вместе со сменой погоды, изменился и мой настрой. Теперь из глубины души поднимался режущий своей пронзительной остротой страх. Я хотел как можно быстрее попасть домой, а вместе с тем и отгонял приближающийся момент «истины». Желая успокоиться, убедиться в том, что все в порядке, прижать к себе этого мальчишку Йохана, удивленного моим спонтанным появлением и проявлением чувств, я в то же время безумно паниковал, вдруг окажется, что ничего не в порядке. Не отдавая себе отчета, я холодел при мысли, что наш дом окутала звенящая пустота.

Впереди мелькнула знакомая пристань. Причал пульсирующе мелькал в глазах, неотвратимо приближаясь. Стук сердца в груди убыстрялся и становился громче с каждым мгновением приближения лодки к заветному клочку земли.

Когда борт со стуком прижался к шинам обшивки пристани, моя душа замерла. Я огляделся, не спеша накидывать веревку на причал, ощущения собирались нервным узлом горечи в самом центре груди. Стараясь прийти в себя, я несколько минут просто глубоко дышал, качаясь на волнах в колыбели деревянного мини-кораблика. Я остывал, вдыхая холодный морской воздух. Он обжигал легкие ледяным спокойствием, будто заморозка на краю иглы шприца, проникающего тонким уколом в сердцевину нервных узлов, распустившихся пышным беспокойством. Когда все-таки смог себя блокировать волей, я механически привязал лодку и выбрался на деревянную пристань. Старой посудины, которой я пользовался года два назад и которая нашла свое унылое последнее пристанище на привязи с другой стороны причала, на своем месте не оказалось. Верно, сорвало и смыло в океан во время шторма. Невелика потеря, я забросил ее из-за отсутствия мотора, выходить в море на таком корыте было просто опасно.

— И черт бы с ней, — буркнул я, сжимая руками полы своего бушлата. Тревога ледяной волной опрокинулась на спину, от чего по ней мгновенно прошел липкий озноб, я поежился. Зашагав по звучной от пропитавшей ее влаги пристани, я откидывал носками ботинок комки водорослей с ненавистью и ожесточением, вымещая на них свое негодование на недоброе утро.

С каждым новым шагом я ощущал, как все явственнее надвигался решающий момент. Мое нетерпение зашкаливало бешеным ритмом сердца. Не выдержав, я сорвался на бег, едва не падая на скользких досках, а потом и мокрой, щедро омытой водами ночных волн, прибрежной земле. Умалишенным, перекошенным и растрепанным комком сплошных эмоций, я ворвался в дом, едва не сорвав входную дверь с петель. Она стукнулась о внешнюю стену дома, и я замер в окружении холодных вихрей ветра, гуляющего незваным гостем в пока еще теплом жилище.

Я повертелся на одном месте и громко покашлял. Ответом мне были свист ветра и пустота.

Метнувшись к вешалкам, я в бешенстве ударил ладонью по голому крюку, где обычно висела овечья куртка Йохана. На коже сразу образовался бугор багрового синяка, но на боль я даже не обратил внимания. Тело свело лихорадочной дрожью, весь кошмар, что я мыслил себе там, в клетке маяка, и всю дорогу назад, сбывался. Отчаянно бросившись в кухню, потом в гостиную, исследуя первый, а затем и второй этажи на предмет наличия Йохана, я чувствовал, как сходил с ума, как от отчаяния проваливался за грань здравого смысла. Я рычал, кричал, вопил его имя, требуя холодный штормовой ветер вернуть моего любимого человека.

Но тщетно.

Природа острова осталась глуха к моим мольбам. Дом оставался все таким же пустым и бессмысленным в отсутствии Йохана. Все мои надежды и мечты о новой жизни, что начнется у нас, рушились на глазах. Нет! Они стали мертвым эмбрионом, что выкинула из себя пустая земля острова, улыбнувшись мне с презрением кривой улыбкой утреннего солнца, которое она отняла у меня, не дав толком насладиться. Как и Йохана.

Я упал на колени и впился руками в волосы, будто стремясь выдрать с корнем, но вместо этого лишь орал все громче, переходя на сиплый хрип сорванного горла. Вой медленно затихал, душа умирала. Йохана здесь не было, его просто не было, мое солнце погасло. Я захлебнулся в соленой бездне разливающейся пустоты. Действительной, необратимой пустоты.

----

Когда сумерки сгустились над холодной бескровной землей, я открыл дверь в смрадный и окутанный спиртовыми парами рыбацкий бар. Медленно переступил порог и вошел. Колокольчик за спиной отзвонил резью высокой тональности, закрывая за мной прошлое. В деревянной дыре с грубыми, едва отесанными, столами и такими же посетителями всегда было до смрадного накурено и душно. Как обычно многолюдно, чуть ли не вся работающая часть рыбацкой деревеньки. Я замер.

Нас с Йоханом местные жители не сильно жаловали, скорее, остерегались и считали чужаками. А наши отношения и образ жизни вызывали строгое отвращение у местных насквозь просоленных обитателей. Но сейчас повисла какая-то особая тишина. Я почувствовал кожей десятки глаз, устремленных на мою всклокоченную помятую фигуру. Не выпрямляя сутулую спину, я не спеша поднял взгляд и скользнул по людям. Привычного напряжения на лицах, испещренных солеными океанскими морщинами, не было. Наоборот, в их мертвых, выцветших, поблекших глазах я встретил молчаливую бездну понимания.

Я обреченно шумно выдохнул.

Вся здешняя публика была связана с океаном, каждый выходил в бескрайнюю водную пустыню почти каждый день. Они уже все знали, наверняка даже раньше меня, не желающего до последнего момента осознавать холодную очевидность произошедшего. И сейчас, глядя в лица людей, я нашел ответы на внутренние вопросы, которые нелепо смели еще возникать в голове. Остатки сомнений были развеяны. Безжалостно и резко, под стать реальности вокруг.
Во рту пересохло, а горло сжала удавка беспробудной тоски так, что и глотка было не сделать.

Я, не вполне сознавая своего движения, поплелся к барной стойке, тяжело переставляя ноги. Опустился на круглый стул и, сжав руки в замке, молча уставился на салфетку с названием заведения, одиноко лежавшую передо мной на столешнице. Пустая белизна не содержала мыслей для анализа.

— На вот, глотни, — пробубнил добродушнее обычного бармен и поставил перед носом стакан чистейшего виски.

Я не просил ни о чем, но он понял меня без слов, а я, в свою очередь, с механическим послушанием осушил стакан до дна. В горле сразу стало обволакивающе горячо. Я поежился, растворяясь в зыбком огне, не греющем, но обманчиво, до боли необходимым теплом. Тяжело выдохнув, бармен снова наполнил стакан и подтолкнул ближе.

Я кивнул.

В голове стало совершенно пустынно, полный штиль, под стать океану после шторма. Ничего не осталось.

Да, не было сомнений, местное население все знало и молчаливо разделяло со мной минуты осознания. До сих пор они просто ждали, зная, что я приду. Почему? Очевидность непостижима и проста.

Я мог сколько угодно тешить себя мыслью, что Йохан просто разозлился на меня, разочаровался в отношениях и, психанув, уехал. Сбежал, бросив меня и предоставив шанс выживать в одиночестве на этой ледяной земле. Но он меня любил. И нетронутые вещи в шкафу, и паспорт на законном месте в верхнем ящике письменного стола под студенческой визой, и целостность сумок в кладовой говорили лишь об одном — Йохан и не думал покидать остров. Зато в противовес утешению, следовали доводы, от которых веяло дыханием всеобъемлющей смерти. Меня всегда поражала юношеская горячность этого мальчишки, который, не получив от меня весть об удачном достижении берегов маяка, способен был действовать решительно и глупо, так, как свойственно лишь молодому и любящему сердцу. Он мог сорваться ко мне на старой безмоторной лодке, схватив лишь одно весло, и отчаянно мчаться в бешеный ревущий шторм ко мне. Ко мне!

— Насмешница судьба! — шепнул я, искривляя губы в линии горького сарказма. Судьба — ироничная мастерица людских разочарований. Она кинула мне кость, напомнив и дав осознать, что я жив, а потом, надев маску безумного, беспечного шторма, вырвала из рук последнюю надежду на счастье, свой собственный подарок, что вручила ради жесткой насмешки над моей беспомощной человеческой природой. Я даже не успел ощутить вкус вновь обретенной жизни, как все разбилось от удара стихии.

Мои плечи дрогнули, не осталось больше сил думать. Да и не хотелось. Ничего больше не хотелось. Меня заполняла смертельная усталость, ложась на опущенные уголки рта морщинками, тянущими горечью бесцельно прожитой борьбы.
За спиной разливался бескрайний океан бесстрастного понимания. Люди знали, что я сейчас чувствовал. Они, дети мертвого острова, познавали его законы вместо добрых сказок на ночь под шумный рокот пенных волн. Океан стал их единственным богом, кормильцем и судьей. На острове едва ли нашлась хотя бы одна семья, не потерявшая кого-то дорогого за годы жизни у безжалостного, но щедрого седобородого гиганта. Это была их жертва. Жертва навеки мертвому острову, который в обмен на право пользоваться своей землей, отнимал души.

За мной сидели мертвецы, их глаза отражались пустотой давно погибших душ, их лица не выражали жизни, а сознание не переполняли эмоции. Каждый заплатил острову свою цену и погиб навсегда. Покойники в пока еще живых телах были одним целым с мертвым островом, который принимал их в свое унылое лоно тлена и забвения.

Теперь свою жертву принес и я, так долго живший здесь просто в долг. Но сегодня остров на самом деле принимал меня, позволяя стать с собой и его сумеречными обитателями единым целым. Навсегда, безвозвратно, до последней дрожи секундной стрелки жизни моей земной оболочки, я стал принадлежать проклятому месту. Разве не этого я хотел?..

Я сжал рукой гладкий круглый стакан и уронил голову вниз. В янтарной обманчиво теплой жидкости поднялся мимолетный всплеск от соленой капли. Я не плакал, это была последняя частица моей жизни, теперь навсегда растворенная с хмельным огнем, схваченным холодным стеклом. Ее было не вернуть, как и невозможно возвратить Йохана, сгинувшего в пучине беснующихся вод в теплой овечьей куртке, как невозможно вернуться и мне.

Мой собственный шторм утихал, и я уже был действительно мертв.