Жар валит из окна и касается моего лица, город тлеет торфяными испарениями, нагнетает, душит своих разморенных обитателей. Пот катится со лба, подобно слезам перетекая на щеки. Я стираю его рукой и смотрю на свою гостью. В отличие от меня, она действительно плачет. Из огромных зеленых глаз текут горькие слезы, а упругая грудь вздрагивает от звучных рыданий. Девушка утирается белоснежным платком. Я готов ей поверить, уж слишком натурально она стенает. Даже пожалеть хочется....
Но вместо этого, улыбаюсь краем губ и, подобрав на коленях больничный пододеяльник, с придыханием произношу:
— Я умираю...
Девушка валится мне в ноги, обнимает колени и рыдает еще звучнее. Заколка в японском стиле не выдерживает напора густых волос и съезжает по их каскаду. Теперь богатство цвета топленого шоколада рассыпано по белым простыням моей больничной койки. Я запускаю пальцы в эту густую копну и с наслаждением играю с ней, будто и не произносил секунду назад страшных слов. Девушка успокаивается и, чуть приподнявшись, шепчет с закрытыми глазами:
— Как же я без тебя? Я умру,... умру!
С ее прелестного немного вздернутого носика свисает слеза. Я с особой нежностью стираю ее. Моя гостья прекрасна.... Юность играет на загорелых щеках, словно, сама Веста коснулась их своей неувядающей ладонью. Я улыбаюсь еще шире.
— Ты молодая, у тебя вся жизнь впереди, — проговариваю и укладываю прядь волос себе на ладонь. В отблесках ламп палаты они переливаются и вспыхивают разноцветными огоньками. Их игривость манит.
— Я не хочу без тебя, — уверенно заявляет девушка.
Блаженно прикрываю глаза и подношу к губам прядь. Я целую волосы, и они оказываются удивительно мягкими, нежными, даря мне чувственное очарование воистину живого шелка. Вздыхаю.
А потом задаю ей вопрос, который просто обязан задать. Даже не так.... Ради него вся эта история и затевалась, и каждый мой поступок подчинялся конечной цели — задать один единственный вопрос:
— Ты отдашь за меня свое сердце?
— Ч..что?.... — девушка вздрагивает и смотрит на меня непонимающим взглядом вмиг высохших глаз.
— Сердце, — спокойно, даже размеренно перебирая слова, говорю я, — Мне нужна пересадка. Ты это знаешь. Доктор сказал, у нас отличная совместимость. Ахах, — потираю переносицу, — Я позаимствовал твою карту, своровал, но я всегда был плохим мальчиком.... Так вот, доктор изучил ее, и он говорит, что только ты можешь меня спасти. Ну, я и решил, раз без меня тебе не жить, позволь жить мне... с твоим сердцем.
Наблюдать за палитрой эмоций на изменяющемся лице одно удовольствие. Сколько подобных картин я уже видел? Сотни? Миллионы? Уже и не счесть, все скрыто в прошлом, но итог один.
— Но... я,.... — она растерянно мотает головой, точь-в-точь как китайский болванчик, — Я люблю тебя,... но....
— Что "но"? — мой взгляд становится жестким, прямым, он впивается ей в глаза и сверлит душу. Такова моя фирменная манера вести диалог в подобных случаях. Ведь сейчас звучит почти финальный аккорд.
— Я.... Не могу. У меня мама, папа.... Институт...
Дальше следует премилый божественный бред, который своим символическим рождением нарушает пространственно-временной континуум. Шучу. Я уже не слушаю девушку, она перестала меня интересовать сразу после вопроса. Уж чересчур говорящая реакция искажала ее прекрасное личико. Я вычеркнул ее из сферы своих интересов. И даже не обратил внимания, как она ушла.
Но я не злился. Моя гостья была лишь очередной промашкой в ряду прочих. А их были целые армии, ну, если конечно подсчитать, и ни одна из них меня не удивила. Ни одна не смогла доказать силу и подлинность своей любви. Они готовы были извергать тысячи нежных слов и не скупиться на очаровательные слезы отчаяния, но, стоило мне предложить чудесное спасение возлюбленного через самопожертвование, от преданности до гробовой доски не оставалось и следа. Пшик! И нет. Как дорогих часов зрителя на представлении плутоватого факира.
Ха! Моя память похожа на сломанный аппарат фотографий.... Столько образов, что ни один не уловить. Стейси Холмс, Корин Фон Браун, Елизавета Странская, Аглая, Май Юн, Такеши Юки, Андреа Лопез.... В принципе, от пола ничего не менялось и я могу перечислить столько же мужских имен. Но между ними всегда существовала единственная схожесть — никто не испытывал истиной любви. Их чувства были мусором с налетом поверхностной глупости, и поэтому безвозвратно потонули в пучине веков вместе со своими обладателями.
Девушка с потрясающими зелеными глазами и волосами цвета топленого шоколада давно ушла. Кажется, ее звали Кристина? Или нет?... Да какая разница! Я уже не помнил ее имени. Как и не помнил названия больницы, погрузившейся в темноту "отбоя". Я встал с постели и, пройдя по коридорам вынужденной тишины, поднялся на крышу.
Там... Ночной ветер трепал мои длинные черные волосы и раздувал распахнутую куртку больничной пижамы. В дымной ночи легко можно было затеряться. И город воспользовался шансом, спрятав в смрадном горючем облаке все свои нетерпеливые огни, словно нагое тело под пуховым одеялом. Я задумался.... Люди подобны городам, на протяжении всей истории строят памятники своему эгоизму. Их любовь, по сути, и есть основа, фундамент для монументального самолюбования. За прожитые века, я пришел к одному выводу — все жертвы людей, вся их любовь, все творчество, — всего-навсего акт любви к самому себе. Скольких воинов я встречал, кидающих жизнь под ноги царям, господам, генералам?.... А мучеников? Они клялись в любви к народу и справедливости, а сами испытывали тщеславное наслаждение от роли "Христа". Слава, помпезность, самолюбование — феерия смертей. Но были и другие, они мучились от неразделенной любви и умирали ради вины, отмщения, ненависти. Многие вершили самосуд, а сами кляли самых близких людей в испорченной жизни и недостаточном уважении. Жизнь оставляла их тела, а сердце все равно переполнялось едкой радостью за то, что теперь окружающие виноваты в их смерти, а значит, обречены на вечный ад собственной совести. Гротескная драма.
Как глупо! Разве так надо уходить? Я улыбнулся. Впереди, в густом пепельном тумане начинает обрисовываться темная фигура человека. Кажется, он стоит у самого края или даже за ним. За спиной у него виднеется очертание скрипичного футляра.
Мне хорошо знаком обладатель мистического силуэта. Когда он играет на скрипке, с лиц планет исчезают целые города, народы, страны, а иногда и сами планеты.
Контролер.
Их множество в нашем мире, они ходят среди людей и внешне ничем от них не отличаются. Но они бессмертны, а их музыкальные инструменты способны перевернуть историю.
Контролеры.... Им подчиняются такие, как я, духи, что обречены скитаться по свету и искать земное воплощение своего самого заветного желания. Нас называют "асуры", сущности, ввергнутые в вечную борьбу и беспокойство. Забыл упомянуть, я асур по имени Люций, а Теодор — сумеречная фигура на крыше — мой контролер. Он всегда неусыпно следит за мной, следует по пятам, и поэтому постоянно рядом, как тень, как меч над головой, как свидетель извечных неудач. Теодор жил задолго до меня, я даже не берусь предположить истинный возраст моего сателлита. Вся наша возня ему просто смешна, а люди не больше пылинок. Он почти бог, но все же не он, а скорее на веки проклятая душа. Но такие как раз самые опасные и загадочные.
Я подошел к нему. Теодор действительно стоял на самом краю и неподвижно взирал на город остановившимся взглядом. Черные глубокие глаза ничего не выражали, просто отзеркаливали марево под нашими ногами. Черные длинные волосы в полной безмятежности покрывали спину и плечи, даже ветер не смел нарушать их покой.
— Что, Люций, опять неудача? — обратился ко мне Теодор своим степенным тихим голосом, в котором отразилась размеренность прожитых тысячелетий.
— Да, опять,... — кивнул я.
— Все еще надеешься?
-У меня есть выбор? Я существую только потому, что обречен однажды исполнить свое желание. Разве не оно меня здесь держит, подобно тому, как держал камень Сизифа?
— Я бы не сравнивал, — Теодор скользнул по мне взглядом, — Все же ты ищешь истинное веление твоего духа. И это не наказание...
— А что?
— Этап перехода... в вечный покой.
— А откуда ты знаешь? — я усмехнулся.
— Моя форма более совершенна, — Теодор прикрыл глаза, сейчас на мертвенно бледном лице читалась усталость, — Вы, асуры, рыщите в поисках освобождения и рано или поздно его находите. Я же никогда не освобожусь. Уже. Я, видимо, ничего не хотел при жизни и, как результат, теперь обречен следить за вечно неспокойными асурами. Такова воля высшей силы.... И я бы не советовал задаваться вопросами "зачем?", "почему?", они ни к чему не приведут, кроме невроза, если, конечно, у асуров таковой возможен, — он усмехнулся, — Поэтому прими, как данность.
— Теодор, я все понимаю, просто мне кажется, я слишком долго ищу...
— Твой предшественник искал куда дольше.
— А потом нашел и меня и сделал асуром, а сам перешел.
— Верно.
— Повезло мне,... — протянул я с сарказмом, — Я думал над тем, что же за желание у него было, раз я так подошел на роль второй смены.
Теодор заинтересованно приподнял бровь.
— И к чему пришел? — тихо прошептал он.
— Самопожертвование или что-то вроде того...
Теодор беззвучно засмеялся, а потом строго спросил:
— А ты, Люций, хорошо знаешь свои желания?
Я вздрогнул.
— Ты считаешь, я сам еще не определился? За такой срок? Похоже на издевку над несмышленышем.
— Возможно,... но я имел ввиду немного другое. Ты мечтаешь найти выражение истинной любви, не затуманенное ни одним из других чувств. Тем более, эгоизмом. Но что ты сам даешь людям, чтобы получить эссенцию чистой любви?
— А! — протянул я, — Да, я их не люблю, но раз они говорят, что любят меня, разве так важно, что я даю в ответ? Любовь - она в нас.... К тому же, как я могу исполнить свое желание, не завязывая отношений? Не знаю другого пути. Пусть я и вижу эмоции людей, но превратиться в патрульного чужих чувств я не готов. Все равно, что подглядывать в окно. И, следовательно, остается только одно — вступать в связь самому.
Теодор не ответил, он вновь смотрел в уплотняющееся море пепла. Я тоже молчал.
— Ты врешь им, — внезапно разбил тишину мой контролер, — В фундаменте ваших чувств лицемерие. И неужели ты надеешься за него получить чистое сияние любви? Как невежественный земледелец из порченого зерна отборные всходы.
— Но,... — я развел руками, — Не всегда любовь ответна. Верно же? Поэтому это не аргумент против.
— Не спорю. Но внутри твоих отношений требование. Ты ждешь отдачи, но, если разобраться, за что? Что в тебе особенного? С чего вдруг и чем ты заслужил столь желанный дар, как любовь, лишенная эгоизма? И, поверь, то, что ты асур, в данном случае, лишь недостаток.
— Любовь не требует условий, они либо есть, либо нет. А ты упорно хочешь доказать, что я сам эгоистичен и поэтому вероятность исполнения желания близится к нулю?
Теодор равнодушно пожал плечами.
— Это твой собственный вывод, — заключил он, — Но он близок к истине. Ты ведь жаждешь перейти и освободиться, поэтому ты уже не смотришь на людей, как на личности со своими чувствами и желаниями. Нет, они инструменты в достижении цели. И они со всей своей людской расчетливостью отвечают тебе взаимностью.
— Ты жесток. Получается, тысячи лет потрачены напрасно.
— Кто знает...
— Но зачем вдруг Контролеру мне помогать? — я сердито нахмурил брови.
— Я не помогаю, — Теодор скрестил руки на груди и чуть наклонил голову, — Просто предлагаю задуматься.... Вдруг ты меня удивишь и все же перейдешь. Возможно, мне надоел твой вечно угрюмый унылый вид.
— Издеваешься.
— Исчезаю! — Теодор неожиданно подмигивает и в этом самом жесте на долю секунды рушится всякая разница между нами. Границы времен стираются, он словно оживает, но в тот же миг спешит это скрыть, прыгая с крыши прямиком в пепельную бездну.
— Собака анимешника, — в шутку ругаюсь на него я, — Растревожил мне душу. Теперь я точно впаду в меланхолию.
Я отхожу до стены будки с выходом на крышу и сползаю на пол. Оставалось только думать над словами Теодора, ведь он их явно сказал не просто так. Только не он! Я прикрыл глаза, вдыхая удушливый и плотный воздух. Гарь не вредила мне, а неприятные ощущения вскоре проходили, я привыкал. Здесь, в окружении поволоки из пепла, так удобно предаваться воспоминаниям, ведь они были призрачны и туманны, как и мистерия тлеющего мира вокруг.
Замок правителей Атии окружен врагами и ночью. Мы проиграли войну, юному правителю дали сутки, чтобы выйти и принять смерть от меча победителей, в противном случае нам всем угрожала расправа. Противники обещали с первыми лучами рассвета ворваться в замок и вырезать всю королевскую семью, и наверняка они это сделают. Мой бедный брат дремлет у меня на коленях. Сон стер с его лица тень страдания и тяжкого бремени. На рассвете он собирается сдаться. Бедный мой.... Я глажу его еще по-детски гладкую щеку и стараюсь не взвыть от боли в сжимающемся сердце. Мой брат и есть юный правитель Атии. Я старше всего на год, но отец любил вторую жену куда больше моей матери, поэтому трон достался младшему брату. Всего три года минуло с его восхождения на престол, и уже так стремительно поменялась наша жизнь. Нет, брат не был плохим управленцем, просто столь фатально сложились обстоятельства. Враг сильнее, а для развития общества необходимо исчезновение более слабых и некрепких самодержавий. Для жизни нужна смерть — нехитрое правило, которое я усвоил за свои 18 лет.
Мой брат болезненно вздрагивает и стонет во сне. Сердце вновь отдает гулкой болью. Брат собирается принять смерть за нас. Я понимаю, как ему тяжело, и как с приближением рассвета становится лихорадочен его сон. Все понимаю, но разве могу что-то сделать против предопределения и полчища вражеских армий за окном? Нет. И это сводит с ума...
Снимаю с головы брата обруч повелителя, и запускаю пальцы в его жесткие чуть волнистые волосы. Они чернеют, как небо над Атией, а мои пальцы белее лика луны. Под ласковыми поглаживаниями брат успокаивается. Приятно, что хоть на что-то я сгодился. Мой любимый брат.... Я смотрю на его пушистые ресницы, веки молочного цвета с россыпью чуть голубоватых венок, щеки, слегка тронутые румянцем, и припухшие ото сна ярко-красные губы. Они распахнуты, словно в немом вопросе "за что?". Он так красив, как картина лучшего мастера. Он наш бог.
Вздыхаю. Мое нутро горит от невыносимого страдания, я не могу смириться, что потеряю завтра брата, что его растерзают ненавистные враги на потеху разъяренной солдатни. А я останусь в стороне и буду жить, приняв его жертву. Жить, когда он мертв. Невыносимо! От мыслей меня трясет.
— Мой брат, — шепчу я, — Мой дорогой, я не могу, не желаю тебя отдавать. Ты только мой.... Без твоего тепла и улыбки я умру. Ты нужен мне,... нужен, и я хочу, чтобы ты жил. Да, ты обязан жить! Радовать этот мир своим присутствием! Ты же солнце.... Мое маленькое солнце...
Я отворачиваюсь, не в силах больше прикасаться взглядом к дорогому лицу. Но внезапно мне на глаза попадает венец правителя, лежащий у моих колен. Он блестит драгоценными камнями. Белое золото манит. И чем дольше я смотрю на него, тем сильнее понимаю, что не отдам своего младшего брата. Мысль приходит сама,... мы так похожи, что легко спутать...
Обруч давит на виски, а может, просто от нервов раздулись жилы. Браслет и перстни стискивают руки нервным волнением. Я смотрю на своего брата в последний раз. Он даже не почувствовал, как я снимал с него атрибуты правителя. Устал от тяжких решений, вот и забылся глубоким сном. Бедный мой... Не стану его будить, иначе он попробует мне помешать. А я не хочу глупых споров, ведь я все уже решил. Хотя так мучительно жаль, что я не смогу последний раз взглянуть в его черные глаза и сказать, как сильно его люблю. Но сейчас это неважно...
Я резко наклоняюсь и целую его нежные уста.
— Прощай, брат мой, живи.
Аккуратно опускаю его со своих колен на ковер, и тут же сорвавшись с места, ухожу навстречу горькой участи, которую сам для себя избрал.
Я выхожу за ворота замка, как лицедей на сцену перед придирчивыми зрителями. Но меня окружают отнюдь не они, а мои будущие убийцы. Их глаза уже меня растерзали, но я все равно стою гордо, подняв голову, и солнце воспламеняет золото королевских одежд. Вот в таком великолепии я окунаюсь в смрадное облако, насквозь пропитанное презрением и потом. Мои враги, запыленные, грязные, злые, кишат в сплошном сером потоке уставших от войны солдат. Сейчас, чтобы поверить в окончание тяжкого военного бремени, им нужно одно — убить меня. Я символ, а не человек, поэтому, смотря на этих людей, я не испытываю ненависти, мне просто жаль свою жизнь. Но даже так, я не раскаиваюсь в своем решении.
— Ты и есть правитель Атии? — уничижительно бросает мне бритый под ноль мужчина, вышедший из толпы. Очевидно, их лидер. Он ковыряется в зубах кончиком меча, сплевывает мне под ноги и смотрит с явным пренебрежением. Типичный мужлан, такой, каким и должен быть победитель Что я хотел увидеть? Изнеженного представителя знати? Нет, не такие выигрывают войны, такие их развязывают. А храбрые дикари потом и кровью вырывают победы в сражениях. Я усмехаюсь уголками губ.
— Так ты правитель? — вновь гаркает лидер, сбитый с толку моей усмешкой.
— Да, — тихо отвечаю я.
— Будешь драться с моими воинами, — он протягивает мне меч, которым только что ковырял в зубах, — Разрешаю умереть с честью.
Я принимаю меч, он тяжелее наших, но мне все равно. Наличие меча ничего не изменит, мне не жить. Вздрагиваю, но тут же беру себя в руки. Лидер кивает, и в мою сторону устремляются несколько воинов, по их лицами видно, что они не собираются затягивать бой и возиться с побежденным противником. Со мной давно все решено, мне просто следует поскорее умереть.
— Стой, — говорю я, выставив ладонь вперед, — Мне надо прочитать молитву.
Воины останавливаются, ряды замолкают и все ждут. В те годы еще умели уважать последнюю волю.
Я встаю на колено, прикладываю ладонь к земле и жадно погружаю ее в песок. Такая родная земля, уже адски раскаленная под палящим рассветным солнцем, я касаюсь ее в последний раз. Я,... рука судорожно сжимает кулак с песком, подношу его к носу и вдыхаю аромат. Просто пыль, но сейчас она мне дороже золота.
— Предки, — шепчу я земле в руке, — Дайте мне силы, встаньте на мою защиту.... Встаньте за мной и ведите в последний бой. Я умру, знаю, — голос сбивается, я замираю, — Но я умру с честью. Пусть этот бой станет самым яростным!
Я поднимаюсь. Меня обуревают странные эмоции — восторг, ярость, неистовство. По моим жилам льется новая сила, как будто в меня вошла чужая кровь, точнее сотни других кровей, моих предков, моего народа, всей нашей страны. Я чувствую, как за спиной растет мощь, и расправляются незримые крылья. Это поддержка моей земли. Я не один, единое естество народа и история предков ведут меня.
— Я готов! — кричу я, и мой голос срывается на яростный рев, — Вперед!
На меня налетают воины, а потом еще, и еще, несколько волн, но я отбиваюсь. Режу их плоть чужеземным мечом и даже не смотрю, куда бью, просто чувствую, как легко скользил меч по венам и трепещущему мясу врагов. Напряжение нарастало. Белая королевская одежда стала алой от пролитой крови, кажется, я прикончил слишком много противников, и моя казнь перерастала в бойню. Естественно, терять людей в последний день войны не входило в планы лидера. Даже больше, моя внезапная агрессия стала настоящей пощечиной его народу и ему самому, как командиру. Не сомневался — он остановит кровавую феерию.
— Умри! — орет лидер и, выхватив у воина рядом копье, прицельно кидает в меня.
Оно входит в грудь. Меня относит к стене королевского замка, и я сползаю по ней, оставляя кровавый развод на белом камне. Вот и все... Должен сказать такое неприятное чувство, когда копье пробивает грудную клетку, но это не боль. Другое... Мозг отказывается ее чувствовать, просто приходит понимание скорой смерти, и тошнота подступает к горлу. Но я все еще жив, и это замечают мои враги. С криком и бранью они бросаются на мое одинокое беззащитное тело. Их руки вздымаются к небу, набирая размах, а потом опускаются на меня, они бьют мечами, нещадно прокалывая и без того израненное долгой схваткой тело. Словно зверье, враги добивают меня. А потом, вдоволь насытившись кровью, они приспускают свою амуницию и,.... делают то, что делают все победители вдали от светского контроля и осуждения, они расписываются в своей победе, окончательно обесчестив и унизив противника.
Я так и остался сидеть у стены облитый кровью и чужой мочой, в коконе из паров смрада и запекшейся крови. Солнце слепило глаза, и сил не оставалось даже на то, чтобы прикрыть веки.
Мое тело переносится в плывущее невесомое состояния, я будто пребываю на границе реальности и сумеречного мира снов. Внезапно слух начинает улавливать приближение тихих, чуть шаркающих по песку, шагов. Неужели, мои враги еще не насытились? Как еще меня можно лишить человеческого достоинства?.... Разве я уже не мертв? Но сквозь дымку сна прорисовывается фигура немолодого сухопарого мужчины. Он медленно плетется ко мне, поднимая сандалиями пыль. Его короткие седые волосы блестят капельками пота, а на загорелой коже пляшут хорошо очерченные линии мышц, черная хламида небрежно покрывает бедра. Незнакомец не похож ни на одного знакомого мне человека, и я даже не смог предположить, откуда он пришел. Тем более, с мысли сбивала коса.... Он сжимал металлическое древко и нес ее лезвием вниз. Даже сейчас блеск смертоносного оружия вызывал страх, хотя мне-то терять было уже нечего, но от косы веяло страшным холодом и пустотой.
"Палач", — мелькнуло в голове.
— Не бойся, — прошептал незнакомец, склоняясь надо мной. Он отер мой лоб от влаги и тихо цыкнул, — Ты не мертв, но и не жив. Сейчас решается твоя судьба.
Мне захотелось ответить, но вышел лишь удушливый кашель в сжимающейся от судорог груди.
— Ну-ну, тише, — мужчина изучал меня взглядом, — Ты тот, кого я очень долго искал, даже себе представить не можешь сколько, — он хрипло рассмеялся, — Я асур, это все, что тебе надо знать. Но многие века я искал "жертву". Не бойся! — мужчина с умилением глянул на мое удивленное лицо, — Мое желание встретить человека, который совершает сильный поступок, например, жертвует собой. Но не фанатик во имя лидера, не спонтанность, о которой жалеют, и не эгоистичный порыв быть хорошим, а что-то действительно стоящее. И,... — он поднялся и занес надо мной косу, — Ты станешь моей заменой....
Он роняет острее косы на меня, и в ту же секунду мы оба вспыхиваем ярким синим пламенем. Я не успеваю опомниться, как уже стою на месте незнакомца в черной хламиде с косой в руке. Рядом лежит мое растерзанное тело. Я отворачиваюсь. Противно. Необъяснимый зов увлекает меня в дорогу, коса холодит руку, я ощущаю огромную тяжесть от соприкосновения с ней. Но иначе и быть не могло, ведь я достаточно сообразителен, чтобы понять — коса отнимает души у тел. Так я и стал асуром. Понимание всех нюансов моей новой жизни приходит само собой, как и привыкание к косе, тяготящей болью всего человечества с начала его рождения.
Воспоминания слетели с глаз с первыми лучами солнца, застывшего в борьбе с пепельной мглой за место на небосклоне. Оно так отчаянно пробивалось, что даже смогло отвоевать небольшой круг величиной с мячик для пинг-понга и напоминало теперь рыжий желток яичницы. Но встречать Его Сиятельство мне не хотелось. Поэтому я нехотя встал и скользнул за железную дверь, ведущую во внутренности больницы.
Больница и ее обитатели еще спали. Тени сна носились по пустынным коридорам наравне с ветерком, усиленно выдавленным мощными стараниями кондиционеров. Я неспешно прогулялся по холлу последнего этажа, поиграл с геранью на окнах, а потом плюхнулся в лоно мягкого кожаного дивана. Он так соблазнительно зазывал меня распахнутыми объятиями подлокотников, что я не смог отказать себе в удовольствии и не испробовать на себе комфорт больничной фурнитуры. Как только я попал в его сети, диван удрученно ухнул, будто пожалел о собственном гостеприимстве. Это меня насмешило, и я продолжил скакать на диване, каждый раз добиваясь усталого уханья. Такие вот забавы у древнего асура!
Неожиданно заскрипела дверь одной из палат, и послышались шаги. Я мгновенно притаился. В коридор вышла заспанная женщина в длинной помятой сорочке. Она меня не заметила, да и в утренних сумерках силуэты были размыты. Я тоже не разглядел ее лица. Но очертания фигуры были резкими, угловатыми, выдающими худобу и торчащие кости. Женщина застыла напротив окна. Прошли минуты, а она все стояла и смотрела, как солнечный желток карабкается вверх по небосклону. Я же наблюдал за ней. Она будто запоминала этот восход.... Или старалась попрощаться с миром. Но самое занимательно в женщине было то, что в ее образе, ауре вокруг, да и в самой фигуре напрочь отсутствовали привычные для здешних обитателей обреченность и тревога. Напротив, женщина излучала дивное умиротворение.
Меня это заинтересовало, и как только за женщиной закрылась дверь, я не преминул пойти следом и запомнить номер палаты, чтобы непременно вернуться сюда завтра днем. Мне вновь становилось интересно, поэтому полный предвкушения и новых сил я вернулся в палату и проспал до полудня. Даже медсестра не смогла добудиться. Вообще для них я был странным пациентом, абсолютно здоровый, но жаждущий изобразить тяжелобольного. Зато теперь я планировал выписаться в ближайшие дни. Я получил ответ, и автоматически отпала необходимость изображать умирающего лебедя.
Проснувшись, я сразу вспомнил об интересной пациентке с пятого этажа. Поэтому, не переодевая пижаму, а ее я обычно менял на нечто более цивильное, я ринулся гасить очаг своего вчерашнего интереса. Нервы натянулись тугой струной, ладони высохли, как в самую холодную зиму и я застыл в нерешительности перед полуоткрытой дверью палаты. Оттуда доносилось тихое урчание человеческих голосов — один голос совсем слабый, мертвенный, второй усталый, с нотками безысходности и озабоченности.
— Ты живи, Толя, — шептала женщина, — У меня четвертая степень, я же знаю, что умру. Желудок весь поражен....
Я вздрогнул. Ну, да, пятый этаж отводился онкологическим больным. Как я мог забыть. Но эта женщина.... Я заглянул в разрез полуоткрытой двери. Темная фигура насупившегося мужчины оттеняла край кровати, которая просто сияла чистейшим светом. Женщина полусидела, утопая в пышной подушке. За ее спиной возвышалось окно, озаренное солнечными лучами, воспламеняющими кроватные ручки металлическим огнем. В причудливом отблеске отражений женщина буквально светилась. Ее белесые, почти вылезшие волосы озаряла дымка, а глаза, как иссиние воды Донегола, излучали невиданное степенное спокойствие. В солнечном блеске ссохшееся сильно морщинистое из-за тяжелой мучительной болезни лицо выглядело просветленным. У меня даже дух захватило, на секунду показалось, что я смотрю на икону.
Но это была всего лишь игра солнца.... Или....
Я снова вслушался в разговор.
— Маш, ну как же так, — бездумно повторял мужчина. Он него пахло алкоголем и усталостью от чувства вины перед смертельно больной женой. А еще он насквозь был пропитан желанием поскорее освободиться от тяготящей его ситуации.... Он ждал ее смерти и сам себя за это страшно ругал, поэтому ждал с еще большим желанием.
— Я хочу, чтобы ты жил, Толь, — повторила женщина и вымученно улыбнулась, — Дети уже взрослые, а ты пока молодой.... Женись еще раз, — с каким же трудом и обидой дались ей эти слова, но сейчас она искренне желала мужу счастья, — Слышишь, не думай обо мне, так случается. Я непротив, если ты создашь новую семью.
Меня всего трясло. Такое самопожертвование, фактически сокрушительный удар по эгоизму. Ведь каким сердцем надо обладать, чтобы избавиться от обиды чересчур рано умирающего человека на тех, кто остается жить. Я знал это чувство, слишком хорошо, чтобы не понимать, насколько оно сильно и чего стоит его подавить. Но, кажется, в женщине его вообще не было...
Женщина чуть вытянула руки, и ее муж наклонился ближе. Она ласково провела ладонью по небритой щеке и снова улыбнулась. Светло-синие, залитые светом, глаза вспыхнули добротой.
— Жить счастливо, — прошептали пересохшие губы женщины, — Не печалиться обо мне.
Она вся источает свет. Я вижу его, чувствую ее душу, насквозь пронизанную сиянием. Чистый свет любви. Я вновь и вновь содрогаюсь от волнения. Неужели! Я нашел его! Через столько веков мое желание может осуществиться. Вот оно, прямо передо мной, сосредоточено в хрупком теле умирающей женщины. Я сжал кулаки. В левой руке холодом появилась коса.
— Время пришло, — ликуя, произнес я и сделал шаг вперед, пересекая порог палаты.
Она, наверное, почувствовала мое приближение. Как-то неестественно дернула плечами и уставилась в одну точку, вернее прямо мне в глаза. Такое спокойствие и миролюбие в этом взгляде, что даже по моему мертвому телу бегут мурашки.
— Маш, что с тобой? — встрепенулся муж и схватил женщину за руку, — Маша! Маша!
Он бесконечно долго зовет ее, изображает волнение, но лишь раздражает мой слух, ведь я знаю, в глубине души он надеется увидеть сейчас финал своей жизненной драмы и стать освободившимся вдовцом. Тварь земная.
Я сжал косу сильнее и занес ее над женщиной. Вот и все, моя затянувшаяся агония близится к завершению. Наконец-то! Я безумно устал от жизни и поиска "желания", нестерпимая горечь, что выжигает мне грудь, теперь уйдет в прошлое и я стану свободным. Обрету покой.... Совсем как этот Толя и тоже за счет несчастной женщины...
Что-то меняется во мне, я ощущаю дрожь и невольно отстраняю косу.
— Я не могу, — тихо шепчу я и уже проклинаю собственную натуру. Но я, правда, не могу этого сделать. Если сейчас я обрушу на женщину лед смертоносной косы, она займет мое место. Да, я мечтал перейти, но.... Хочу ли я передать ей мучение вечного поиска желания? Заслужила ли эта несчастная, измученная болью, женщина нового страдания длинной тысячелетия? Я уже привык к нему, но она? Разве не достаточно она мучилась при жизни, чтобы я отнял у нее права на покой....
Я отступаю, коса исчезает, как и призрачная возможность покончить со своим наказанием. У меня не хватило духа забрать чужую душу и освободить свою, наверное, слабак. Но я снова пожертвовал собой... Идиот. Бежать!
Женщина умирает, ее дух растворяется в блаженной него полуденного солнца. Теперь она свободна. А я? Выбежал, как ошпаренный из палаты, пронесся по коридорам, благо не вышел из невидимого состояния и не распугал пациентов с персоналом. Я пулей вылетел на крышу и остервенело стал втягивать воздух глубоким вздохами. Тщетно. Тугая пелена пепла не пропускала ни малейшего дуновения свежести. Я упал на колени и сжав их руками истошно завопил:
— Теодор! Чертов сукин сын! Теодор, ты доволен?!
— Люций, — степенный голос за спиной привел меня в чувства.
Я обернулся. Темноволосый контролер стоял прямо за мной и, чуть наклонив голову, печально улыбался.
— Что? — огрызнулся я, отрывисто пытаясь отдышаться.
— И чем же ты недоволен? — на губах Теодора появилась улыбка, но черные глаза по-прежнему оставались печальными.
— Как чем! — раздраженно заговорил я, — Я только что перечеркнул все усилия, я...я...
Теодор прикоснулся пальцами к своим губам, и мне пришлось невольно замолчать.
— Посмотри на себя, — чуть слышно прошептал он.
-Что.... — я непонимающе взглянул на ладони и вздрогнул. Их объяло синее пламя. И не только их, я сам весь искрился синим огнем, стирающим границы моей телесности.
— Что со мной? — с долей испуга прокричал я контролеру, — Я наказан?! Снова? Что за....
— Ты переходишь,... — на выдохе произнес Теодор, прикрывая глаза, — Асур Люций, теперь свободен.
— Почему? Я же ничего... Я же не выполнил миссии.... Да, что происходит?
Теодор неожиданно мягко улыбнулся и, сделав шаг мне на встречу, положил ладонь на мой лоб. Стало удивительно хорошо и волнение исчезло, как будто ничего не происходило.
— Ты нашел, что искал, — прошептал контролер, — Увидел чистую любовь в другом человеке. Все дело в том, что истинным желанием твоей души было найти еще одного человека, кто смог бы так беззаветно, как и ты ради своего брата, пожертвовать собой. Тысячелетиями ты искал чистую любовь в других, но разочаровывался, хотя все это время она была в тебе. Наконец, ты встретил родственную душу. Ты смог бы исполнить свое желание, но не обрек чужой дух на свою непосильную кабалу, ведь в таком случае своим поступком ты уничтожил бы любовь в себе. И все твое существо воспротивилось этому.... Хорошо! Ведь нигде не сказано, что обретя желание, ты обязан найти себе замену. Молодец, асур Люций, интуитивно ты почувствовал верный путь...
— Но.... — я все еще не понимал, хотя отчетливо сознавал, что перехожу, и от моего тела остается лишь синяя тень.
— Асуров на земле много, с них не убудет. А ты исполнил свое желание, и теперь ты тоже упокоен без риска стать одним из контролеров, — проговорил Теодор, грустно улыбнувшись, — В свое время, я сделал неправильный выбор...
— Теодор,.... — я коснулся его руки на прощание и ощутил толику радости за себя, смешанную с сожалением за собственную обреченность.
— Теперь ты все понял.... Прощай, Люциан.
Это было последнее, что я услышал.