Завывает ветер, будто волк, отбившийся от стаи посередь заснеженных небесных холмов, стелется, стелется по земле посеревший снег.

Холодно.

Не воздух вырывается из груди; с каждым дрожащим выдохом дымным облачком норовит выскользнуть наружу душа, и Анея прикрывает рот рукой, удерживая собственное дыхание: как бы вся не вышла! Внизу, под защитой стен Скайхолда, пируют солдаты, слышатся одобрительные крики и пьяный смех вперемешку с молитвами. Они благодарят своего выдуманного Создателя и Андрасте, чьей Вестницей её нарекли. Когда остынет кипящая кровь, когда слетит первый хмель, когда до конца осознают они свою победу – сколько ещё будут длиться безумные празднества? Быть может, к тому дню они вовсе постараются забыть, что почитали, как божество, долийскую дикарку: они не знают, а может, не хотят знать её лица. Снова, снова в мире на все голоса запоют душащую, обманчиво монотонную Песнь Света, и воспрянет из пепла та Церковь, которая так нужна потерявшим надежду. Они будут жить, славя Вестницу и гоня прочь от своих костров её долийских собратьев, жить, превознося мир, где героине, как в древних сказаниях, надлежало бы в конце красиво умереть, чтобы не стать чужой в своими руками сотворённом будущем.

Как же здесь, на стене, холодно.

А снег опускается, темнеет, и пахнет от него дымом и пеплом; там, где был бьющий в лицо и пахнущий весенней свежестью ветер, где мерно стучали и поскрипывали путающиеся в траве колёса аравелей, отныне лишь обгорелые остовы и мёртвые, так хорошо знакомые лица. Во сне, будто наяву, ступала Анея Лавеллан среди почерневших деревьев и сожжённых костей; небрежно лежали в пыли кости галлы и её наездника, сплетаясь вместе в гротескное рогатое чудовище. В памяти расцветают здесь цветы, и она, едва-едва одиннадцати лет, лежит в скрывающей от взглядов высокой траве и смотрит на солнце, столь яркое, что даже сквозь лёгкую пелену тонкого облака глядеть больно. Закрывает солнце улыбающаяся Эллана, ещё живая и здоровая; откуда бы ей знать, такой взрослой, вскоре готовой принять на тело изящные узоры Валласлина, что сокрыто за пеленой грядущих лет?

- Почему ты прячешься? Хочешь, чтобы клан ушёл без тебя?

Маленькая Анея жмурится, и думает – вот бы пустить корни, врасти в землю прямо здесь, сплестись с травой и цветами, так, что станет и не различить под цветущим покровом её лица.

- Я не хочу быть магом! Не хочу! Не буду!

И она плачет, утыкаясь лицом в землю, жалея, что не может зарыться с головой; Эллана, милая Эллана, которой суждено посереть изнутри и переполниться дымом и пеплом, когда шемы изуродуют её тело и душу, аккуратно выбирает репейник из растрёпанных чёрных волос:

- Хранительница возьмёт тебя в ученицы, дален; мы не откажемся от тебя и не изгоним. Или ты боишься демонов?

А слёзы душат, и она, совсем малышка, не знает, как сказать вслух: демоны – пустой звук, страшная сказка из тех, какие рассказывают ночами у тёплого огня. Куда страшнее – знать, что тебе суждена иная судьба, не такая, как у других сестёр по клану; кое-кто из них, такие, как Эллана, уже мечтают о семье, и о том, как пойдут по лесным тропам вместе с сыновьями и дочерями. Они похожи на живые искры, оторвавшиеся от костра; Хранительница же – строгая, холодная, отстранённая; от неё веет силой и мудростью – но не жизнью, и страшно, страшно вырасти и оказаться такой же, как она, когда знания становятся не целью, но тяжким бременем. Тем временем слегка встряхивается старшая подруга, и звякает на её шее незнакомый амулет с мутно поблескивающим не огранённым камнем. Эллана замечает взгляд Анеи, пытается молчать, но уже мгновение спустя шепчет на ухо:

- Ривас подарил, представляешь? Он обещал: когда мы станем старше, мы поженимся!

Свадьбы не было: вихрем налетела зима, а вслед за нею – и голод, и в отчаянном поиске дичи слишком близко подошли охотники к людским поселениям. Эллану, чьи покрасневшие руки, с которых кожа облетала подобно шелухе, её старшую подругу, потеряли из виду и отыскали лишь к следующему утру, обожжённую, едва живую, бьющуюся в снегу, точно чудилось ей, что всё ещё полыхает охвативший её огонь. С тех пор от неё не услышали ни слова: серой тенью она стояла в стороне, неотрывно глядя вдаль мутными, дымными глазами. Бедная и счастливая в своём безумии, она так и не узнала, что Ривас умер от болезни всего пару ночей спустя. Тогда впервые узнала Анея, что могут живые искры угаснуть прежде действительной гибели, что яркие глаза могут выцвести и обратиться пеплом.

Зимы всегда холодны, и тогда живёшь одной лишь думой о грядущей весне.

Снег стает, открывая дорогу новой жизни, но пепел останется лежать навеки, если только не подхватят его, не унесут ветры времени. Анея закрывала глаза – и касалась тонкой ладонью не камня, но обгоревших костей, гладила череп, сохранивший очертания распахнутого в немом крике рта, пачкала угольно-чёрным ладони. Видела она не мертвеца, но другую весну, и молодого охотника Фенлина, порой дарившего Первой чуть насмешливую улыбку. Всякий раз, когда говорила она, повторяя слова Хранительницы, о Творцах, о падении Арлатана, о том потерянном наследии, остатки которого они так хотели сберечь, он слушал, чуть склоняя голову набок и хмуря рыжеватые брови. В холодную зиму он женился на Иллари, девушке, присматривавшей за галлами, и Анея познала облегчение: теперь она могла, как просила Хранительница, отправиться к людям без боязни, и увидеть иной мир, мир, полный множества неведомых покуда тайн. Увидеть, узнать, прикоснуться – разве возможно это, когда дома кто-то очень близкий ожидает твоего возвращения? И вовсе не было той боли, о какой обыкновенно любят рассказывать оставленные влюблённые.

А ветер на крепостной стене всё так же надрывно рыдает, и хочется рыдать о несбывшемся вместе с ним. Анея глотает слёзы, вдыхая пепел, и повторяет имя – нет, не то, другое, точно так же унесённое и стёртое временем, подобное выцветшим буквам на рассыпающихся от древности страницах. Она искала знание, уверенная, что однажды случится чудо – и клану Лавеллан не придётся более искать новые пути вдали от сёл и городов, и смогут они свободно странствовать по своей земле; отчего-то казалось, будто и в той далёкой древности, жалкие осколки которой таяли в руках, не было у элвен ни каменных стен, ни тяжёлых дворцовых башен. Причудливо переплетались древние сказания с тем, что Анея видела своими глазами, и тепло, легко становилось на душе. Тайны прошлого походили на узоры, произрастающие друг из друга, и все вместе они причудливым кружевом укрывали и согревали душу – до той поры, пока однажды не перевернулся весь мир, пока тот, чьё имя теперь звучало в душе вновь и вновь, не разорвал безупречное кружево.

Солас насмехался над долийцами, и порой Анее казалось – она его ударит; но после она слышала спокойный, уверенный голос, и вновь ощущала себя слишком слабой, понимающей слишком мало – и предпочитала просто слушать о неведомой прежде красоте мира, которого так настойчиво опасалась Хранительница, которого она и сама боялась коснуться. Он говорил – и сердце щемило, как тогда казалось – только лишь от восторга; до того дня, когда Анея поддалась неведомому и оттого пугающему желанию, когда шагнула ему навстречу и коснулась плеча – и, почти напуганная собственной смелостью, замерла в нерешительности. Как сейчас, помнила она бегущие по спине мурашки, и дрожь в коленях, и удивлённый взгляд напротив, и то, как среди холодного, мучительного сна лёгкое томление в груди обернулось ураганом.

Едва-едва она касается собственных губ и закрывает глаза, вцепившись свободной рукой в обледенелый камень: кожу жжёт, будто огнём, но отпустить нельзя – не держат ослабшие ноги, и хочется рухнуть на колени.

Холодно.

После было мало поцелуев: чаще случалось засыпать перед тёплым очагом, положив голову на колени Соласа, слушать его ворчание, когда он в очередной раз просил не рисковать собой понапрасну в предстоящих битвах, и замечать порой тень тоски и сожалений, тогда ещё неясных. Анея говорила, что многого не знает; он слегка усмехался и говорил, что она, в отличие от прочих собратьев-долийцев, не разучилась сомневаться.

Однажды, особенно тёмной и холодной ночью, она не смогла уйти. Прежняя сдержанность испарилась, уступив место иному чувству; от той ночи остались в памяти тлеющие угли в камине, и запах травяного чая, и предостерегающий шёпот: «Нам нужно остановиться. Пока не поздно».

Анея жалась к нему, и торопливо шептала, сжимая дрожащими пальцами грубую ткань его одежд:

- Ты не понимаешь, уже поздно, уже, уже…

Поздно – когда не остановиться, когда не вырвать из сердца, когда хочется не столько говорить любовные глупости, сколько просто стоять плечом к плечу, быть рядом, так близко, насколько это возможно. Она шептала: «Мы всегда будем вместе», и слышала тишину в ответ.

Такую же тишину, как сейчас, когда Солас исчез, испарился, подобно неуловимому сновидению, в которое влюбляешься и так отчаянно засыпаешь, чтобы увидеть снова. Анея не плачет, просто теперь не отражается в глазах небо; дыхание – дым, взгляд – пепел. Он ушёл – и она поклялась не искать его.

И здесь, на крепостной стене, она обнимает себя обледенелыми пальцами, пытаясь согреться, и твердит, что за каждой зимою прежде наступала весна, и молит, сама не зная, кого, о том, чтобы кончились морозы, и чтобы Коул перестал так внимательно смотреть на неё, готовый поведать миру о засевшей где-то в глубине боли, и чтобы вся жизнь, вся боль, все разбившиеся мечты оказались глупым, глупым сном…

Холодно.