Наверное, если бы я мог сказать, что не помню, когда и как это началось, всё было бы гораздо проще. Но я, увы, помню всё. Каждый день нашей жизни после так называемого «Падения».

Впрочем, эти дни редко сильно отличаются один от другого. В амойских тюрьмах, переполненных сторонниками режима Юпитера, ничего не изменилось за последние три месяца. И вряд ли изменится в ближайшее время. Каждое утро нас будят в шесть часов утра. Мы выстраиваемся в шеренгу вдоль ряда камер, которые сразу же обшаривают младшие офицеры, — это их работа, и они её ненавидят. Мы называем свои номера, и старшие офицеры отмечают присутствующих в специальном журнале. Мой номер: 4865698523. Теперь, представляясь, я называю его, а не своё имя. Хотя, он продолжает звать меня Раулем. Из тех, кто сейчас окружает меня, только он был знаком со мной прежде.

После завтрака — как обычно, состоящего из отходов — нас загоняют в бронированные вагоны и отправляют в Дана Бан, который мы восстанавливаем, буквально возрождаем из пепла. Каждая такая поездка заставляет меня проклинать прошлое, которое стало причиной этого настоящего.

Некоторым, правда, везет больше, и они попадают на фермы, разгребать помет. Например, он в Дана Бан был только два раза…

Я отворачиваюсь к стене и пытаюсь не обращать внимания на происходящее на другой койке. Тоже самое делают и мои сокамерники. Сегодня гости у него — Блэнкер, скользкий тип с голубыми глазами, темно-русыми волосами и неуемной жаждой причинять боль. Впервые увидев смазливую мордашку этого ублюдка, я подумал, что это — нормальный, психически здоровый человек. Я ошибся. Не первый и, скорее всего, не последний раз в жизни.

По негласной договоренности все, не занятые в представлении, делают вид, что спят. Дрочить, когда твоего сокамерника трахает охранник, считается дурным тоном. Если, конечно, понятие «дурной тон» вообще уместно в тюремном слэнге. Однако большинство здесь — обычные люди, бывшие граждане, которые несколько месяцев назад гордились своими чипами и были счастливы под властью Синдиката и Юпитера. Они ещё не успели забыть об этом, хотя многие сломались уже в первые дни. Наверное, поэтому они так отчаянно цепляются за память о прошлом. Они создали негласные правила, которые делают из них… из нас не просто мясо или набор дырок на все случаи жизни, а общество со своими устоями и традициями, несоблюдение которых строго наказывается.

Впрочем, насколько мне известно, это типичное поведение любых заключённых. Разве что здесь катастрофически мал процент настоящих преступников.

Каждый вечер к кому-нибудь из нас наведываются «гости». Изоляция Кереса и отсутствие там женщин в прошлом сыграло после установления нового режима с нами злую шутку: среди офицеров, работающих в тюрьмах, нет граждан. Все они — монгрелы, имеющие гомосексуальные наклонности. Процентов шестьдесят из них — разномастные извращенцы: от просто срывающих зло на заключённых до настоящих садистов. И здесь они получают всё, что им хочется. Всех, кого хотят. Просто потому, что никому не улыбается повторить судьбу Гидеона.. Даже мне. Нет, всё-таки, пожалуй, особенно мне. Потому что искусственно созданное тело делает из меня или любого другого блонди просто идеальную жертву: для того, чтобы меня убить, придется серьезно постараться.

Иногда я думаю, что лучше бы Гидеон погиб под руинами Эос, как Орфей, Аиша, Хьюберт и многие другие. Почему я так думаю? Потому что картины публичного наказания Лагата мучили меня по ночам почти месяц. И я желал Гидеону смерти. Жить дальше, после того, как терпел такое унижение, невозможно. Так я думал. И надеялся, что его мучения прекратились. Но оказалось, что он до сих пор жив. Ему просто не дали умереть. Руби, которого месяц назад отрядили на уборку кабинета начальника тюрьмы и прилегающих помещёний, видел кое-что в приоткрытую дверь. Руби потом наказали. Собрали всю элиту, которая содержится в этой тюрьме, при всех вырвали ему язык и раздробили пальцы, фалангу за фалангой. За то, что он успел всё-таки сказать, что Гидеон жив, но прикован цепями к кровати, которая по описаниям очень похожа на ту, что стояла в Эос у Ясона. Ту самую, на которой Ясон дрессировал своего пета, будь он проклят!

Я часто вспоминаю Ясона. И кляну себя за бездействие. Если бы не он… Если бы не этот его монгрел, ничего бы этого не было.

Нет-нет. Это я не должен был сквозь пальцы смотреть на выходки Ясона. Всё это происходило с молчаливого согласия. Моего и Юпитера. Если бы я мог знать, к чему это приведет, я бы сам потребовал утилизации Z107M. У меня были на это все основания. Но я не стал, потому что был уверен: пока Ясон может выполнять свои обязанности, в этой его ненормальной связи с петом-монгрелом нет ничего такого, что требовало бы моего вмешательства. Я даже предположить не мог, что последствия действий Ясона скажутся на всех нас спустя несколько лет после его смерти..

И вот теперь я, стискивая зубы, стараюсь не слышать его стоны, скрип железной койки и стук о стену дубинки Блэнкера — надзирателя, который сейчас активно трахает… Катце.

Мне до сих пор сложно называть его по имени. Он так и остался для меня предметом мебели. Даже после всего того, что мы пережили. И примерно представляя, что ещё нам предстоит.

Я не смотрю в ту сторону. Но мне и не нужно. Я уже десятки раз видел это: иногда Блэнкер заставлял меня смотреть. Видимо, считал, что между мной и Катце возникли какие-то чувства. Хотя, возможно, так и есть. Я уже ни в чём не уверен. Но после того, как один из сокамерников донес, что мы с Катце занимаемся сексом, я довольно часто становился наблюдателем в их «играх», как называл это Блэнкер. Ему доставляло удовольствие устраивать представления. Нередко он заставлял Катце отсасывать мне, пока сам долбил его в задницу. Мне было все равно. Но однажды Катце попросил, чтобы я изобразил хоть какие-то эмоции на лице. Он сказал, что тогда Блэнкер будет доволен. А довольный Блэнкер — это минус прелюдия с дубинкой (как правило, без смазки) и как минимум на полчаса сокращённое время пребывания этого «гостя» в нашей камере.

Как показала практика, Катце был прав.

Тогда я снова подумал о том, что некоторым лучше было бы оставаться погребёнными под руинами Эос. А потом нашлись и охотники до моей задницы. И внезапно выяснилось, что в этой камере я — неизменный фаворит. И когда эти уроды вошли во вкус, у нашей койки, где спим мы с Рогером — бывшим гражданином Мидаса, посмевшим воспротивиться воле новых властей, — на моём «этаже» появились специальные жёсткие крепления с кандалами. Не знаю, зачем, но они постоянно приковывают меня, словно я мог бы убежать или причинить им вред. У меня нет желания делать ни того, ни другого. Почему? Потому что я не желаю закончить, как Гидеон, — привязанным к кровати, обездвиженным, с вечно раздвинутыми ногами. Нет. Увольте. Я лучше потерплю два раза в неделю — пусть троих, но два раза — чем каждый день терпеть издевательства Гранта, начальника тюрьмы. А в том, что он не только умеет причинять боль, но и получает удовольствие от этого, у меня нет ни малейшего сомнения. Публичное наказание Гидеона, которого трахал весь состав тюрьмы, включая обслуживающий персонал (то есть последнего уборщика), прямо на одной из скамеек в общей столовой, тому прекрасный пример. Они не оставляли его в покое ни на секунду в течение восьми дней. На девятый день он вырвался. То ли двум, то ли трём охранникам свернул шеи и успел довольно близко подобраться к Гранту. Но численное превосходство было явно не на его стороне. Голыми руками даже блонди много не навоюет. Его нашпиговали пулями так, что я… мы все были уверены в том, что Гидеон не выживет. Однако этот извращенец, видимо, не собирался отпускать Лагата просто так. И что сейчас Грант с ним вытворяет, я даже представить себе не могу. Потому что никогда не испытывал к кому бы то ни было такой ненависти, какую питает Грант к элите.

Поэтому два раза в неделю я спокойно позволяю троим извращенцам потыкать мне своими членами в анус, намотать на руку волосы, которые мне не дали состричь, и жарко покричать мне в ухо какие-нибудь непристойности.

Наконец, я слышу коронное Блэнкеровское «вот так, сучка, на тебе ещё!» и, как по команде, он кончает через две секунды. Как будто у него внутри тумблер, срабатывающий после этой фразы.

Лязгает решётка, раздается негромкий сигнал, когда Блэнкер прикладывает ладонь к идентификационной панели, потом раздается скрежет — это пятидесятисантиметровые штыри замков входят в пазы. Охранники, которые уже собрались в зале после ежевечернего «обхода», ждут только Блэнкера. Подначивая его, они интересуются, как долго он ещё будет пытаться сделать кастрата беременным? Блэнкер ржёт. Слышится скрип петель двери, ведущей из нашего блока в общий коридор, и вскоре голоса затихают вдали.

Тишина здесь наступает нескоро. После представления, которое устраивают охранники, многие не выдерживают. Некоторые срываются — трахают соседей по камере, но большинство просто тихо передёргивает под одеялом. Кое-кто, правда, пытается облегчить страдания тех, к кому сегодня наведывались «гости».

— Ты в порядке?

Я поворачиваюсь на другой бок и вижу, как со второго этажа нар к Катце свешивается Селф. Вот кто тут настоящий, не политический преступник. Монгрел, правая рука одного из руководителей кересских кланов, — он попал сюда неслучайно. Глав кланов судили и казнили сразу после переворота вместе со всеми членами семьи мужского пола. А дальше кому как повезло: некоторые успели смыться, воспользовавшись суматохой, другие со спокойной душой влились в новое общество. Но не все завязали с клановым прошлым. Селф был из тех, кто лизал пятки новой власти и мечтал о восстановлении старого порядка. Однако неудачный заказ поставил крест на его мечте. Теперь он мотал срок вместе с нами и был одним из самых опасных людей в блоке. Не потому, что был самым сильным, а потому что был «крысой», излюбленным питомцем начальника тюрьмы. Его ненавидели, но трогать не хотели — могло выйти себе дороже. Поэтому я тоже не спешил вмешиваться.

— Нормально, — переворачиваясь на спину и накрываясь одеялом, вяло отвечает Катце. — Уже вздрочнул?

— Нет, жду, когда ты задницу подставишь, — скалится Селф.

— Моя задница сдаётся в аренду только по особому распоряжению начальника тюрьмы, — явно неудачно шутит Катце.

— То есть, если у меня будет санкция от Гранта, ты мне дашь? — хохочет Селф. — Твое счастье, что у меня на такое и не встанет. Девочка ты моя.

Катце равнодушно пожимает плечами и поворачивается лицом ко мне. Правый уголок губ — невидимый Селфу — ползет вверх. Если бы Селф знал, что Катце над ним просто смеётся, то давно бы уже воплотил свои угрозы в жизнь. Но он не знает. Потому что Рогер от души ненавидит это чудовище. Да и я, признаться, не против пропустить его фаршиком через решётки нашей камеры. А кроме нас Селфу сказать об этом некому — никто больше не видит этой полуулыбки Катце. Но сегодня, видимо, Селф настроен продолжить развлечение.

— Ну так что, раздвинешь ножки, если я тебе принесу разрешение от Гранта, а, девочка? — ехидно осведомляется он, вытаскивая из штанов член. Тот, похоже, доставляет владельцу массу неудобств: головка уже потемнела. — Или тебя можно только Блэнкеру да Златовласке?

Я тоже не ведусь, как и Катце. «Златовласка» — мое прозвище. Так меня окрестила одна из тех тварей, что периодически наведывались ко мне «в гости».

— Селф, отвали. До подъема шесть часов. Я устал и спать хочу.

Даже меня удивляет такой ответ. Обычно Катце очень удачно отшучивается и никогда не посылает Селфа прямым текстом.

— Ты что сказала, де-воч-ка моя? — шипит Селф, спрыгивая с нар и загораживая от меня Катце. — Тебе было сегодня Блэнкера мало? Ну так я сейчас добавлю.

Однако прежде чем он успевает сделать хоть что-то, я уже оказываюсь у него за спиной. Заломив Селфу руку за спину, я обхватываю ладонью его член и слегка сдавливаю. От его вопля у меня чуть не закладывает уши.

Спустя пару секунд уже снова лязгают решётки. Жаль, я ничего не успеваю сделать с этой тварью: Блэнкер со своей командой появляется слишком быстро. Настолько быстро, что возникает впечатление — ждали.

На мои плечи и руки обрушивается град ударов дубинками. Я группируюсь, закрывая голову, и выпускаю Селфа.

— Это что ещё за дребедень в мою смену? — гремит Блэнкер. — Ты что, идиот, к моей сучке полез?

А дальше Блэнкер начинает методично избивать Селфа, подначиваемый своими ребятами.

Пользуясь тем, что моя скромная персона больше никого не интересует, я отползаю к стене и случайно ловлю напряжённый взгляд Катце, устремлённый на Блэнкера.

— Эй, — неуверенно окрикивает Блэнкера один из охранников, — не грохни его. Грант нам потом за это премию урежет.

— Заткнись, — цедит сквозь зубы Блэнкер. Однако, пнув ещё раз напоследок Селфа в живот, всё-таки прекращает. — Тащите его в больничное крыло. — потом оборачивается к нам с Рогером и мрачно добавляет: — Здесь произошёл несчастный случай: заключённый неосторожно встал с кровати, забыв, что спит на верхней полке. ещё раз повторить?

— Нет, сэр! — вразнобой отвечаем мы с Рогером.

— Это был несчастный случай. Все было так, как вы сказали, — добавляет Катце.

— Прекрасно, — Блэнкер сплевывает на пол и уходит, не забыв напоследок пощупать Катце за задницу.

За воплями Селфа вряд ли кто-нибудь, кроме меня, способен различить лязг решётки. И уж точно никто не понимает, что штыри замка, не войдя в пазы до конца, выходят обратно.

Дверь нашей камеры остается открытой.

— Катце? — я оглядываюсь на него, пытаясь понять, что происходит.

— Ты со мной? — вместо ответа спрашивает он.

— Куда? — мне не нравится происходящее. Однако, если есть выход, высшая степень безумия — им не воспользоваться.

— На свободу, — шепчет он, подходя ко мне вплотную. — Держи.

В моей руке оказывается автоматический пистолет, стреляющий разрывными пулями, и две обоймы к нему. Такое оружие уже давно не выпускается: слишком громоздкое и обладает большой силой отдачи. а при дальнем бое вообще практически бесполезно.

— А Рогер? — я осторожно оборачиваюсь.

— Он с нами, — бросает Катце. — Рог?

— Да, — отвечает тот, спрыгивая с нар. — Всё готово?

Катце кивает, а потом смотрит на меня.

— Ступать за мной след в след. Не переспрашивать команды. Делать только то, что я скажу. Оружие понадобиться не должно. Но держите на всякий случай поближе, чтобы можно было быстро вытащить, — объясняет он, отдавая Рогеру пистолет.

— Понял, — я запихиваю обоймы в левый карман, пистолет пристраиваю за ремень. А потом, не удержавшись, спрашиваю: — Блэнкер?

— Не только он, — неохотно отвечает Катце. — Всё потом. Ложитесь.

Стуча по решёткам дубинкой, мимо проходит дежурный по блоку офицер. Мы лежим тихо. Впрочем, как обычно, потому что если перед отбоем кто-то начинает шуметь, его ждет весьма необычное наказание: два дня в карцере с постоянно меняющимся освещением, белым шумом из динамиков, отсутствием туалета и литром воды на все время пребывания. А потом — отмывание пола от собственного дерьма. Удовольствие малоприятное.

Поэтому, как только открывается дверь, все замолкают. Дураки здесь если и были, то повывелись давно, а новеньких уже несколько недель не завозили.

В блоке выключается свет, снова лязгают решётки, и наступает тишина.

Я закрываю глаза в надежде хоть немного отдохнуть, сконцентрироваться. Потихоньку анализируя состояние собственного тела, я прихожу к выводу, что всё не так уж и плохо. Переломов нет, только несколько сильных ушибов. Могло быть хуже. Что, конечно, не является серьёзным аргументом, но лучше такой, чем никакого.

— Идем, — слышу я шепот Катце.

Осторожно садясь на койке, я оглядываю камеру. Катце уже ждёт. Рогер спрыгивает на пол и босиком подходит к решётке. Я следую его примеру спустя пару секунд, в течение которых раздумываю над тем, к чему подобная афера может привести.

Мы выходим из камеры и нос к носу сталкиваемся с тремя другими заключёнными из нашего блока. Катце обменивается с ними какими-то знаками, и мы проходим мимо.

В течение последующих двадцати минут мы спокойно идем по запутанным лабиринтам тюремных коридоров, иногда встречая небольшие, не превышающие пяти человек, группы. С некоторыми Катце обменивается парой слов, с другими мы разминаемся молча, не подавая никаких знаков.

Уже находясь на территории обслуживающего персонала, мы сталкиваемся с Блэнкером, который, бросая на меня недовольные взгляды, рассказывает о том, что мы должны торопиться: Грант вернется раньше, чем намеревался. Катце кивает, и дальше мы идем уже быстрее. Блэнкер со своей группой следует за нами, но на очередном повороте мы сворачиваем, а они идут прямо.

Шарящие по двору лучи прожекторов не реагируют на нас, бегом преодолевающих две сотни метров пустого пространства между выходом из тюрьмы и главными воротами.

И вот дверь КПП с глухим лязгом закрывается за моей спиной. Нас ждут. Два темных аэрокара на автопилоте опускаются в нескольких метрах от стены, и Катце поторапливает нас.

Стекла закрывает тонировка. На низкой скорости, практически на бреющем полете, мы покидаем окрестности тюрьмы. Я вижу ещё несколько таких же машин, которые летят в сторону города, и мне становится интересно, сколько же человек сбежало в этот вечер?

И ещё меня очень занимает вопрос, как много времени понадобится Гранту, чтобы нас найти?

Однако меня не покидает ещё не совсем забытое ощущение чьего-то незримого присутствия, вселяющего уверенность. Так было раньше. До того, как лапы федералов добрались до Юпитера.

Эта мысль кажется бредовой, но неожиданно вселяет надежду. Я с удивлением замечаю, что даже эфемерная, ничем не подкреплённая, кроме догадок, она заставляет меня забыть о Гранте и посмотреть на Катце другими глазами — как на исполнителя воли Юпитера.

Я больше не сомневаюсь ни в чём. Я всё тот же: существо, созданное для управления Амои, чьи мысли и действия направлены лишь на процветание Гарана.

Я — блонди.