О Средневековье Западной Европы пишут много и часто. Но прежде чем пойдем дальше, определимся с периодизацией, тем более, что с ней в историографии традиционно проблемы, ибо четких границ нет. 

Средневековье условно разделяется на несколько периодов: 

— Раннее Средневековье (примерно 500–1000 гг.) — распад Римской империи, Великое переселение народов, варварские королевства, «темные века». 
— Высокое Средневековье (1000–1300 гг.) — рыцарство, крестовые походы, готика, активное развитие культуры, рост могущества церкви. 
— Позднее Средневековье (1300–1500 гг.) — начало складывания национальных государств в Европе, Реформация, Столетняя война и начало эпохи Великих географических открытий. 
— Возрождение — не период истории, а культурный процесс. По хронологии примерно совпадает с Поздним Средневековьем + захватывает часть Нового времени. 
— Раннее Новое время (XVI — XVII века) — охота на ведьм, пиратство, бешеное развитие культуры и науки, невероятное сочетание гуманизма, самого темного религиозного фанатизма и упадка духового авторитета церкви, великие европейские империи, абсолютизм.
 
На этом последнем периоде стоит остановиться чуть подробнее, так как он становится объектом интереса писателей гораздо чаще, чем все остальные века (кроме ХХ-ого). Конечно, это уже не Средневековье, но начавшееся в XVIII веке Просвещение надежно отсекает этот период от последующих эпох.

Часто бытует мнение, что Средневековье было временем невероятно жестоким. Было, но до раннего Нового ему далеко. Весь сферический пиздец жестокости, беззакония, террора и геноцида сконцентрировался в этих двух столетиях. Один старенький профессор-марксист говорил, что хуже периода первичного накопления капитала ничего быть не может; собственно, прав был. Прибавим к этому постоянный рост населения при прежнем уровне производственных мощностей (до начала промышленного переворота) — получим жесткую внутреннюю конкуренцию всех и вся за ресурсы. В России был Сталин, который все это преобразовал в индустриальное общество за какие-то 30 лет, в Европе процесс занял несколько столетий. Но зато: каждый правитель — сплошь личность, что ни год — то событие; веселее люди только после прихода марксизма жили. 
 
В принципе, все вышеперечисленное можно назвать французским термином «старый порядок», который как раз охватывает период от складывания феодализма до Великой французской революции. Но мы для упрощения будем использовать термин «Средневековье», но имея в виду, что в этом есть значительная доля условности. 

Источники.

Итак, о периоде Средневековья писали и пишут много, больше о позднем, меньше о раннем. Обычно по инерции — под впечатлением от прочитанного или просмотренного. Благодаря классической литературе романтизма (Дюма, Вальтер Скотт, Стивенсон) возник своего рода канон изображения той эпохи. Мягкий реализм, красота описаний с обилием деталей, драматизм, персонажи все сплошь благородные, нередко четко делятся на хороших и плохих, все кругом возвышенно и стерильно. Этому же канону затем следует целая толпа более поздних авторов (Сабатини, Хаггард, Сенкевич и другие). Все эти произведения нам хорошо знакомы, потому как охотно пропускались советской цензурой ввиду своей безобидности. (Хотя, казалось бы — вызывают у молодежи восхищение аристократией и прочими представителями эксплуатирующих классов, но все лучше, чем эти ваши джазы и рок-н-роллы). 

Сейчас не в тему замечание, но вспомните, какие потрясающие исторические фильмы снимались в СССР, особенно экранизации того же Дюма (и я не только про музыкальную трехсерийную комедию, а про многие другие качественные и серьезные экранизации, к которым можно даже отнести «Мушкетеры двадцать лет спустя» 90-х). Эти фильмы категорически рекомендуются к просмотру, так как отражают реалии и атмосферу того времени куда лучше, чем популярные сейчас западные исторические сериалы (хотя картинка в последних ярче + обязательно в программе есть сиськи). Например, советский двухсерийный фильм «Филипп Траум» отлично передает дух схоластической эпохи и демонстрирует познания авторов в теологии и тогдашних правовых аспектах, и это несмотря на то, что главный положительный персонаж — никто иной как Дьявол. 

Где-то со второй половины ХХ века жесткий реализм наконец-то добрался и до исторических произведений, и писатели массово перешли на сторону достоверности и аутентичности, пускай и в ущерб традициям романтизма. Поскольку за дело брались знающие люди, они понимали (в отличие от некоторых современных творцов), что просто напихать всюду «кровищу и грязищу», как выражается камрад Гоблин, недостаточно для создания аутентичной картинки происходящего. Как средство достижения нужного эффекта — пожалуйста, никакой стыдливости, никакого лицемерия и сокрытия; но ни в коем случае не самоцель. Благородные герои стали, наконец-то, представляться людьми, «в кадр» начали попадать простолюдины, фальшивый авторский морализм уступил место пониманию социо-психологической конъюнктуры того времени. Последний пункт, на мой взгляд, является определяющим для всех исторических произведений, так как именно от него зависят атмосфера, психология и мотивация героев, логика сюжета и многое другое. В этой связи обязательными к прочтению являются: сага «Проклятые короли» Мориса Дрюона о большой политике европейских держав на протяжении нескольких десятилетий и роман «Кристин, дочь Лавранса» Сигрид Унсет о жизни в средневековой Норвегии и судьбе женщины. 
 
Из всего множества фильмов я порекомендую только один — «Кровь и плоть» — хотя этот выбор и покажется странным. При первом знакомстве с ним может показаться, что это какой-то треш, угар и лютая ересь. Но если присмотреться к нему получше, то станет понятно, что… так оно и есть. Но каким-то образом эти ребята смогли передать атмосферу и дух того самого колоритного XVI века.

Средневековая психология.

 
При написании данного раздела активно используется статья Гуревича «Средневековая литература и ее современное восприятие. О переводе „Песни о Нибелунгах”». На примере ошибок и неточностей переводчика «Песни» Гуревич разъясняет некоторые весьма важные аспекты средневековой придворной жизни. 

1) С возникновением феодализма (по Марксу — с переходом от рабовладения к феодализму) связано формирование феодального сознания и феодальной этики. Носителями этой парадигмы выступает рыцарство. До того, по всей видимости, сознание было еще родо-племенным. Например, в греко-римской традиции часто встречается мотив мести жены своему мужу за вред, нанесенный ее кровным родственникам. 

Римская вариация известного греческого мифа: царь Терей изнасиловал сестру своей жены и отрезал ей язык, чтобы не могла об этом рассказать. Но сестра все-таки обо всем узнает: 

«В самое пламя, в пожар искусника брошу Терея, 
Я и язык, и глаза, и члены, какими он отнял
Стыд у тебя, мечом иссеку, и преступную душу
Тысячью ран изгоню! Я великое сделать готова, — 
И лишь в сомнении — что?» Пока она так говорила,
Итис к матери льнул — и ее надоумил, что может
Сделать она. Глядит та взором суровым и молвит:
«Как ты похож на отца!» И уже не прибавив ни слова,
Черное дело вершит, молчаливой сжигаема злобой.

О, тронет ли лаской он, коль она молчит, языка не имея?
«Мать» — называет меня, но ты назовешь ли «сестрою»? 
В браке с супругом каким, посмотри ты, дочь Пандиона! 
Ты унижаешь свой род: преступленье — быть доброй к Терею!

Преступление не легитимизируется — месть через убийство ребенка не представляется адекватным ответом на совершенное мужчиной деяние. Но мотивация изощренного убийства не нуждается в дополнительном разъяснении, кроме крайней степени гнева. 

Родство по браку однозначно уступает родству по крови. С приходом феодализма это меняется; теперь первична верность жены мужу, вассала — сеньору. Для иллюстрации можно привести два варианта «Песни о Нибелунгах». В позднем, куртуазном, рыцарском, общеизвестном варианте поэмы женщина мстит своим братьям за смерть мужа, а в более раннем — наоборот, убивает мужа за братьев. 

2) Центральное понятие феодального сознания — это честь. Главное правило: нет ничего важнее чести. Вообще ничего. 
 
Из статьи Гуревича: 
 
В VI авентюре Кримхильда, прощаясь с Гунтером, который отправляется в свадебную поездку в Исландию, просит сопровождающего его Зигфрида поберечь се брата. В переводе Ю.Б. Корнеева это выражено такими словами: «Зигфрид, вам поручаю я // Того, кто мне дороже, чем жизнь и честь моя» (строфа 374). Вполне можно допустить, что благополучие брата Кримхильда ставила выше своей собственной жизни, по отнюдь не чести! Смотрю в оригинал: приведенное выражение, естественно, там отсутствует.

Тринадцать лет Кримхильда прожила замужем за Этцелем и все вспоминала «великую честь, какая оказывалась ей в стране нибелунгов» (строфа 1392). Жизненное счастье осмысливается в рыцарской эпопее в категориях феодальной этики, и потому мне трудно считать удачным перевод этого места Ю.Б. Корнеевым: «Не раз ей вспоминалась былая жизнь ее // И в крае нибелунгов счастливое житье…» Здесь мы опять сталкиваемся с существенным ослаблением переводчиком специфики средневековой мысли.

Средневековье ассоциируется обычно с христианским сознанием, но не сложно заметить, что высшие сословия европейских держав всегда руководствовались категориями, отличными от божественных заповедей и христианских добродетелей. В Библии, конечно, сказано, «не убий» [из ненависти и корысти], но убить, защищая свою или чью-то честь — дело практически святое. Такое поведение было почти повсеместно легитимизировано (по крайней мере, пока не начало приносить очевидный вред — тогда и начинаются попытки запрещения дуэлей, кровной мести и прочих явлений). 

3)    Второй важнейшей категорией является спасение души. Это цель жизни любого христианина. Умереть не страшно, страшно умереть без отпущения грехов. И если в отношении здравствующего человека священнослужитель может проявлять суровость — отказывать в отпущении до исполнения епитимьи, отлучать от церкви, не допускать до таинств, то в отношении умирающего обязан проявлять милость. Право последней исповеди предоставляется всем, безотносительно того, что этот человек при жизни натворил. С другой стороны, сколько бы ни говорили священники о смирении, даже центральный аспект христианской веры — спасение — тоже порою уступает в значимости гордости и чести. 

Короли отдавали города в обмен на религиозные святыни. Доблестные рыцари сражались во имя веры. Монахи-отшельники истязали себя «во славу Христову». Крестьяне поднимали восстания, намереваясь воплотить «Царство Божие на земле». Знатные дамы ухаживали за больными бедняками, потому что нищие — «заступники богатых и знатных перед Богом».

Так-то все так. Но марксиста во мне так и подмывает спросить — не потому ли один король был готов отдать город за святыню, что в глазах других королей его новое приобретение будет более весомым? Не потому ли рыцари сражались во имя веры, что это было одним из принципов их привилегированного положения? И почему крестьяне так стремились к «Царству Божьему» — может, стремились скрыться в религиозных порывах от налогового гнета и разоряющих повинностей? А знатные дамы возились с грязными нищими, потому что такое публичное проявление добродетели повышало их собственную ценность в глазах их круга? 
 
Я не хочу сказать, что христианское сознание было поверхностным и лишь видимым. Напротив, оно было всеобъемлющим и всепроникающим, что и доказывает глубокая спайка социальной и религиозной жизни. На этой спайке (и на некоторых противоречиях) средневековое европейское общество и функционировало. 

4)    Собственно, с письменностью в Раннем Средневековье было плохо. С ней вообще до ХХ века было плохо, но после распада Римской империи и возникновения варварских королевств, с письменностью было плохо у всех, даже у правителей. Исключение составляли священники. Ситуация медленно выправляется к Позднему Средневековью, тогда же формируются литературные национальные языки. Так как грамотных было мало, общественную жизнь регулировали не письменные документы, а ритуалы и обычаи. Большое значение придавалось слову, клятве, символическому жесту — этот внешний, видимый акт придавал действу высшую значимость. Отсюда такое доверие к обещанию, данному при свидетелях — нарушить его без катастрофических последствий уже не получится; клятвопреступление карается и церковным, и светским законом.

Разумеется, представители благородных сословий еще долго будут считать, что ритуалы и клятвы — это их прерогатива, и выражать недоверие к обещаниям тех, кто по статусу ниже — недворян, нехристиан (сомнение в честном слове — это, к слову, явное оскорбление). Правда, этот принцип действует и в обратном направлении — если, например, магометанин демонстрирует, что руководствуется теми же принципами чести, что и европейский дворянин, то это повод пересмотреть к нему отношение. 

5)    Отношение средневекового человека к смерти — один из самых сложных для понимания вопросов. Смерть всегда была рядом с человеком, человек всегда сознавал ее неизбежность, и относился к ней во все века по-разному. Даже на протяжении ХХ века можно проследить изменения: до Первой мировой войны в Англии распространилось такое явление как «викторианская некрофилия» — почти нездоровое эстетическое влечение к атрибутике смерти; чудовищные события первой половины прошлого века обезличили смерть, лишили ее достоинства, превратили мертвое тело из объекта любования в предмет, нуждающийся в быстрой утилизации; сытая и мирная вторая половина ХХ века отодвинула смерть куда-то на задний план, перевела ее в категорию чего-то далекого, слабо осознаваемого, вырастила несколько поколений людей, которым не за что умирать. 
 
Что можно сказать об отношении к смерти в Средние века:

• смерть четко осознавалась, не только как неизбежный, но и как близкий итог жизни, который может настигнуть в любой момент, а потому нужно быть всегда к нему готовым; 
• смерть нигде не была табуированной темой, люди знакомились с ней с рождения; 
• смерть была социальным актом, происходила на виду у людей и требовала участия социума, окружалась ритуалами — прощанием, отпущением, трауром, церковными службами, ей уделялось куда больше внимания, чем рождению; 
• поскольку смерть всегда была близким соседом, к ее атрибутам (например, мертвым телам) отношение было спокойное и, если так можно сказать, будничное;
• вера в загробную жизнь была повсеместной, осознание неизбежности и естественности смерти каждого сливалось с представлением о победе над смертью: «Смерть! Где твое жало? Ад! Где твоя погибель?»

6)    Восприятие окружающего мира также весьма отличалось от нашего. Эпоха Великих географических открытий — это фактически Новое время. До того европейцы весьма слабо представляли себе мир вокруг себя (да и после открытия новых материков — тоже). Средневековые жители Англии крайне мало знали о французах, которые от них буквально через Ла-Манш. Не было четких государственных границ, хотя каждый монарх примерно представлял, где начинаются и заканчиваются его владения. «Сухопутные» карты не были распространены, большей популярностью (например, у паломников) пользовались словесные путеводители, да и с морскими были сложности (капитаны скрывали свои маршруты). Кстати, интересная деталь: в конце XV века европейцам была известна лишь небольшая часть мира (их Европа, побережье Африки, Индии и чего-то непонятного, открытого Колумбом), но как его поделить между собой (тупо пополам) сообразили сразу (см. Тордесильясский договор). 
 
В условиях недостатка фактической, эмпирически подтвержденной информации процветали всякие спекуляции и фантазии. Европейцы долго верили в существование волшебных островов, гипотетических континентов и мифических стран сказочных богатств. 
 
Что касается «бытового» сознания простых людей, то для них мир также был наполнен сверхъестественными явлениями. В поздно христианизированных странах (Северная Европа) долго сохранялась вера в существ из языческой низшей мифологии. Разумеется, эта вера тесно переплеталась с христианской традицией — достаточно сказать, что абсолютно все теории о происхождении сверхъестественных существ были изменены под влиянием христианской традиции. 

Любопытная сцена присутствует в самом начале романа «Кристин, дочь Лавранса». Что, собственно, происходит: маленькой девочке привиделась женщина меж деревьев, которая махала ей рукой, лошади испугались и побежали, девочка тоже испугалась и побежала за ними, упала, ушиблась, зовет взрослых. При этом взрослые относятся к этому происшествию более чем серьезно. 

— Мне стало так страшно, вы все спали, а потом пришел Гюльдсвейн… А потом кто-то махал мне и манил меня у реки…
— Кто манил тебя — мужчина?
— Нет, женщина; она манила золотым венцом — я думаю, это была горная дева, отец…
— Господи Иисусе Христе, — тихо сказал Лавранс, перекрестив ребенка, и сам перекрестился.
Вскоре они встретили работников и Исрид. Услыша о том, что произошло, та всплеснула руками.
— Ну конечно, это была горная дева, она хотела заманить такого красивого ребенка и запереть его в гору, уж будьте уверены!..
— Молчи! — резко приказал Лавранс. — Нам не нужно было говорить об этих вещах среди леса — никто не знает, кто сидит тут под камнями и слышит каждое слово! 
Он вытащил из-под рубашки золотую цепочку и повесил крест с мощами на шею Кристин, засунув его под платье.
— А вы все держите язык за зубами, — сказал он, — Рагнфрид и знать не должна, какой опасности подвергался ребенок.

 
При этом отношение жителей Северной Европы ко всем этим языческим делам довольно спокойное (можно сравнить с нашей, то есть славянской, низшей мифологией). В скандинавской традиции есть множество историй о «горном народе», который живет внутри гор или в то появляющихся, то исчезающих городах — что примечательно, у них там даже церкви есть. 
 
Но к началу Нового времени повсеместно распространяется демонология, и вместо относительно безобидных троллей и фейри мир заполняют демоны множества разновидностей и их слуги — ведьмы. И если горный народец спокойно живет своей жизнью в своем мире, то ведьмы и колдуны, направляемые Дьяволом, занимаются исключительно вредительством добрым христианам. И вот тогда народные настроения становятся уже истерическими.