Прислонившись к постаменту статуи Ревиля Безумного, Оленна снова плачет. Не от боли — от злости. Этот клиент был хуже всех. Лучше бы бил, думает она, впечатывая кулачок в камень. Боль телесная немного отвлекает, и Оленна, ойкнув, дует на сбитые костяшки.

      Сумерки — время шлюх, да и редкий прохожий забредает сюда, к статуе Безумного. Поэтому Оленна подскакивает, услышав позади монотонный голос:

      — Слова ранят, слова бьются. Осколки застряли там, где сердце. Больно. Не отвернуться. Не пошевелиться. Говорит тебе: «Ты хуже бессловесной скотины. Ничего не делаешь. Не борешься. Ты — бревно. Ты не должна быть». Надменный ублюдок. Что он может знать о жизни?

      Оленна застывает. Ужас охватывает каждую клеточку ее тела. Иррациональный страх, будто сама Андрасте застигла ее за кражей. А потом страх проходит. И злость тоже. Оленна находит в себе силы обернуться.

      — Привет, — говорит невысокий юноша в несуразно огромной шляпе. — У тебя, кажется, порвалось платье. Если тебе нужно, я знаю, где есть много таких же блестящих. Мадам и не заметит, если взять одно.

      Оленна внезапно краснеет и прикрывает руками старательно расшнурованный корсаж.

      — Тебя прислала Мадам?

      — Мадам? — немного заторможенно произносит юноша. — Да, мадам. «Для вашего демона на улице самое место, цветик мой», — сказала она. А Варрик говорит, что женщинам нужно говорить, что у них красивые глаза. У тебя красивые глаза, — прибавляет он без паузы.

      Она даже не пытается понять смысл всего этого. В конце концов, Мадам лучше знать. «Пойдем, тут недалеко», — говорит Оленна, и юноша покорно плетется следом. Она давно привыкла, что Мадам присылает ей таких вот странных. Чаще всего тех, кто любит поговорить. Просто удивительно, сколько всяких мерзостей желают люди сказать друг другу. Реже — обычных, которым всего-то нужно ее тело. Оленна косится на своего нового клиента и никак не может понять, чего от него ожидать. И зачем ему шляпа ночью?

      — Пришли, — чуть настороженно произносит она, пропуская его внутрь Дома.

      — Здесь было красиво, — равнодушно замечает юноша, рассматривая пыльные гобелены и светлые прямоугольники на стенах, оставшиеся от снятых и давно проданных картин.

      Оленна сжимает зубы и молча подходит к большой постели.

      — Тебе больно. Дом пустой, погибший. «Мама, мамочка, почему ты не дышишь? Я буду хорошей девочкой, мамочка, ответь!» Ветер воет, только дом защитит. Но надо защитить дом. — Он растягивает слова, но в то же время говорит четко-четко.

      Снова обмирая от ужаса, она быстро разворачивается, но вдруг боль проходит. Оленна удивленно хлопает ресницами, вслушивается в себя и… ничего не чувствует, кроме светлой грусти. Даже кажется, будто она сможет теперь покинуть Дом. Выползти из его полуистлевшей скорлупы.

      — Как тебя зовут? — спрашивает она, опираясь коленом о постель. — Ты — маг?

      — Нет, — немного удивленно отвечает он. — Я — Коул.

      Он просто стоит в паре шагов от нее, опустив руки и чуть склонив голову влево. «Девственник? — думает Оленна устало. — Может, оно и к лучшему? Это хотя бы будет быстро».

      — Раздевайся. Если хочешь, у меня есть вино.

      — Раздеваться? Зачем?

      — О Создатель, ты что, из Тени вывалился? — закатывает глаза Оленна.

      — Я хочу помочь.

      — Отлично. Тогда хоть штаны сними.

      — Если это поможет.

      Коул стягивает сапоги, расстегивает ремни, распутывает завязки и спокойно переступает через упавшие штаны. Так и стоит: в несуразно большой шляпе, рубахе до бедер, кожаной куртке с блестящими, кажется, даже сильверитовыми, заклепками и с голыми ногами. Красивыми голыми ногами. Оленна даже засматривается на выпукло очерченные мышцы, гладкую белую кожу, ощущая растущее возбуждение. Нечасто доводится быть с клиентом и чувствовать желание по-настоящему. Нечасто доводится любоваться и прикасаться к здоровому юному телу.

      Она вздыхает и подходит к нему. Снимает шляпу. Коул совсем не такой юный, как ей показалось сначала. Лет двадцать, может, чуть больше. И еще… он пугающе, отталкивающе некрасив. Оленна, конечно же, не подает виду — не пристало шлюхе кривиться, но впредь старается не смотреть на его лицо. Снимает куртку, поочередно тянет за каждый рукав, а он покорно поднимает то левую, то правую руку. «Будто ребенка раздеваю», — думается ей.

      — Дом врос в тебя, пустил корни. Если вырвать — будет яма. Отпусти, и он улетит, — внезапно говорит Коул, когда она одним движением распускает шнуровку на платье и остается перед ним лишь в шерстяных чулках и нижней рубашке.

      Оленна слушает, но не слышит. Сколько таких приходило сюда, чтобы терзать ее разговорами?.. Они плевались ядом, жалили, истекали желчью, но она умеет пропускать многие слова мимо. Оскаленные рожи, выпученные глаза, слюна, капающая изо рта, красные следы от плетки — какое это имеет значение, если нужно еще несколько десятков монет, чтобы заплатить за Дом?

      Она с удовольствием гладит Коула по широким плечам. Трется ягодицами о его пах, добиваясь нужной реакции, берет его руки в свои и кладет себе на грудь. Он ведет себя странно: часто дышит, но не делает ни единого движения ей навстречу. Растерянно смотрит вниз, когда Оленна, даже почти не изображая рвение, ласкает его.

      — Я не понимаю, — со стоном выдыхая, говорит он и закрывает глаза, запустив пальцы ей в волосы.

       «Да что тут понимать?» — думает она. Проводит рукой себе между ляжек и, с удивлением отмечая, что по-настоящему готова, тянет его на постель. Коул неловко опускается рядом. На бледных щеках цветут алые пятна, губы приоткрыты. Он с каким-то недоверием оглядывает свое тело и раздвинувшую ноги Оленну. Возможно, ей бы это показалось совсем уж странным, но в мыслях она уже занята подсчетом недостающей суммы для оплаты за Дом, поэтому просто сама направляет его рукой.

      Поначалу ритм движений рваный, да и Коул оказывается неприятно тяжелым. Медленно рассматривая в голове каждую монетку из трехсот шестнадцати, что лежат, надежно припрятанные, в камине, Оленна отмечает, что Коул все же переносит вес тела с ее груди на свои локти и приноравливается следовать за толчками ее бедер. «Ого!» — думает она, ощутив вдруг, как тугой комок жаркого удовольствия внизу живота распускается, будто цветок. Радужные вспышки полыхают на внутренней стороне закрытых век, сливаясь с профилем Селины на монетах. «Тридца-а-а-а-а-а-ать четыре-е-е-е-е-е», — стонет Оленна, выгибаясь всем телом. А в плечо ей, хрипло вскрикнув, утыкается лбом Коул.

      — Так всегда бывает у… людей? — невыразительно спрашивает он, слегка запнувшись перед словом «людей».

      — Не всегда. Но часто, — отвечает Оленна, собирая одежду с пола.

      — Мне показалось, что я снова легкий, летучий. Могу просочиться обратно. А теперь труднее слышать и понимать. Зато приятно чувствовать и думать. — Он молчит некоторое время, наблюдая за тем, как она одевается, а потом тихо прибавляет: — Очень приятно.

      — Я рада, — хлопает Коула по руке Оленна, улыбаясь. — Если захочешь еще — приходи. Без Мадам. После полуночи я обычно свободна. И возьму с тебя меньше, чем обычно.

      Оставив его на разворошенной постели, Оленна идет в смежное помещение, где стоит полупустая бадья с ледяной водой. Фыркая и ойкая, обтирается полотенцем, покрываясь мурашками. Когда возвращается, в комнате уже никого нет. Она пожимает плечами, набрасывает на плечи плащ и идет к своему обычному месту у статуи Ревиля Безумного.

      Кочан уже ждет ее там, укутанный, как всегда, в несколько слоев пестрой, разноцветной ткани.

      — Неплохо, — хихикает он, передавая Оленне кошель с деньгами. — Как договаривались: двое говорунов по пять и пятнадцать за шевалье.

      — Постой. — Она хмурится, пересчитывая деньги. — А за последнего?

      — За шевалье — пятнадцать, я же сказал! — Кочан недобро щурит подведенные черной и синей краской глаза.

      — А тот, которого Мадам прислала? Коул?

      — Никого к тебе Мадам не присылала! — В голосе Кочана начинают проскальзывать истеричные нотки, и Оленна предпочитает заткнуться. Спорить с чокнутым охранником Мадам ей сейчас совершенно не хочется. Лучше решить этот вопрос при личной встрече. Возможно, ей удастся уговорить барона еще немного подождать с оплатой Дома.

      В итоге она, опустошенная и совершенно вымотанная, возвращается. Кочан зачем-то провожает ее до дверей и всю дорогу насмехается над тем, что ее поимел какой-то ловкач просто так. Оленна пытается не слушать, но у нее не получается. Уже подходя к Дому, она понимает, что он не вызывает в ней ничего, кроме брезгливости и отвращения. Местами разрушенный, грязный, весь пропитанный страданием и печалью. Она останавливается у порога и, задрав голову, смотрит, смотрит на заколоченные окна. «Дом пустой, погибший. Коул прав».

      — Ну… ты зови, если что, — вдруг совершенно нормальным тоном говорит Кочан. И смущенно дергает себя за кончик острого уха.

      — Если что? — с удивлением спрашивает Оленна.

      — Ну… если обижать будет кто. И вообще, не по тебе это все. — Кочан резко взмахивает рукой в сторону переулка, из которого они пришли. — И развалюха…

      — Спасибо.

       «Дом врос в тебя, пустил корни. Если вырвать — будет яма».

      Она подходит к камину, прямо ладонью сметает золу и отыскивает нужный камень. Пачкая черным блестящие монеты, высыпает их на пол, добавляет те, что передал Кочан. И по привычке пересчитывает, точно зная, что заплатить часть долга за Дом ей не хватит. Но все равно считает. У нее выходит триста семьдесят пять. Оленна мотает головой и складывает золотые кругляши столбиками. Триста семьдесят пять. Откуда лишние? В приступе потустороннего ужаса она оглядывается. Никого. Этот страх напоминает ей о Коуле. «Все-таки маг?» — думает она, рассматривая башенки из монет. И у нее на душе становится легко-легко. Дом больше не душит ее воспоминаниями, не держит обломанными перилами, не плачет скрипучими половицами. Это просто дом.

      Оленна выбегает из мертвого дома, закрывает облупившуюся дверь и выкидывает ключ в ближайшую канаву.

       «Отпусти, и он улетит, — повторяет она. — Отпусти, и он улетит».