Изумрудный шелк струится под его пальцами. Прохладная, будто влажная ткань вся расшита серебряной нитью — ладонь то и дело задевает шершавые узоры. Можно вечно стоять вот так — неподвижно, отдавшись лишь ощущениям. Не думать. Не вспоминать.

      Нескромный чужой взгляд щекочет затылок, назойливо пробегает по спине. Сверху вниз. Снизу вверх. В Вал Руайо такие взгляды не редкость. Он привык. Почти. Поглаживая рукояти кинжалов, двумя гадюками спрятавшихся в широких пестрых рукавах, Кочан неспешно оборачивается. Обладатель пристальных серых глаз молод, но не юнец. Высокий смуглый щеголь. Без маски. Одежда дорогая и яркая — оранжевая парча и темно-зеленый бархат.

      Пару секунд Кочан разглядывает его, потом отворачивается. Расплатившись, сует отрез шелка под мышку и спокойно выходит.

      Второй раз Кочан встречает этого человека спустя два месяца. Привычно прячется в тенях, рассматривая, ощупывая дорогие, вычурные ткани, когда в лавку входит сероглазый щеголь. Он идет так, будто бы весь мир принадлежит ему — сверкающий уверенностью в своей силе и драгоценными перстнями на пальцах. Окидывает самодовольным взглядом немногочисленных посетителей: жеманного белокожего толстяка в украшенной полудрагоценными камнями маске слуги Монфоров и дряхлую старушку-компаньонку, сопровождающую грудастую девицу в алой маске.

      Кочан мгновенно подбирается, кривит густо намазанные лазурной краской губы, хватается за кинжалы. А щеголь, увидев Кочана, даже не пытается скрыть свой интерес. Поглаживая тонким холеным пальцем залихватски завитые усы, он поедает Кочана глазами: пестрое многоцветие надетых друг на друга туник, потертая кожаная перевязь со множеством значков; тонкая подводка на веках, переходящая в странный узор на скулах; острые эльфийские уши и красный платок на волосах, завязанный в излюбленной манере капитанов Армады Удачи.

      И все же тот другой Кочан отпускает рукояти кинжалов. Потому что во взгляде мага нет липкой, грязной похоти, присущей взглядам тех, кто приходит к Мадам за очередной порцией удовольствия.

      — Дориан Павус, — со странным акцентом представляется щеголь. — Прекрасный выбор, долийское сукно нынче в моде, — и шепотом многозначительно прибавляет: — Инквизитор и все дела…

      Кочан разворачивается и молча идет к выходу. Но не уходит. Почему-то торчит снаружи, то и дело поднимая лицо к медленно наливающемуся ночной чернотой небу. Зачем это все? Ему кажется, что его телом и разумом все время управляет кто-то другой. Тот, из-за которого все считают его чокнутым. Все, кроме… Кочан трясет головой, отгоняя непрошеные мысли.

      — О, вот и ты! Прекрасно! Помоги дотащить эту великолепную в своей обычности вирантиумскую парчу. Кажется, я слегка переоценил длину своих рук.

      Тот другой Кочан безропотно берет из рук сверкающего белозубой улыбкой Дориана Павуса сверток и идет следом.

      — И кто же ты, о мой молчаливый друг? Пират? Разбойник? Наемник? Наемник с безупречным вкусом! Я угадал?

      — Кочан.

      — Хм, Кочан. — Щеголь качает головой и смеется. — Ну что ж, пусть будет Кочан. В конце концов, это имя может оказаться столь же многообещающим, как если бы тебя звали, к примеру, Сетий.

      Кочан молчит, а Дориан вздыхает своим мыслям:

      — Ладно, будем считать это одной из моих непостижимых шуток.

      Он останавливается перед небольшим аккуратным особнячком. Невзрачным, благопристойным пристанищем средней руки купца или захудалого аристократишки. Приветливо-безликим, пыльно-безобидным.

      — О, вот она — Обитель Зла! Трепещи, мой таинственный друг, ибо ты стоишь перед самим посольством Тевинтерского Империума! Ты уже чувствуешь флюиды древней ереси? — трагическим шепотом спрашивает Дориан Павус.

      — Нет, — после недолгого размышления отвечает Кочан, собираясь уйти, но тот другой Кочан, ухмыляясь, без колебаний ступает внутрь обители зла и древней ереси.

      Кожа тевинтерца прохладная и гладкая, будто тот шелк, что так любит гладить Кочан. Его тело не дарит ничего, кроме простого животного удовольствия. Кочан съёживается на дне расширенных зрачков того другого и ждет забвения. Недолгого забытья, избавления от боли и чувства вины. Будто тот другой может впитать сверкающую целостность Дориана Павуса. Будто тот другой может что-то решить, на что-то решиться.

      Одежда раскидана по полу дохлыми бабочками — яркая, пестрая. Кочан переступает босыми ступнями через слои, которыми тот другой скрывает себя на людях. Достает из ножен один из кинжалов, садится на пол и медленно делает надрез на предплечье. Тот другой в голове Кочана улюлюкает и свистит. Красные капли монотонно падают на обнаженные колени, тонкие струйки замысловато текут вниз. Надрезы — маленькие, но глубокие штришки — складываются в букву «О».

      — О! — говорит Дориан, неслышно останавливаясь за его плечом. — Да ты полон сюрпризов.

      Они вдвоем еще долго сидят на полу перед открытым окном. Дориан гладит Кочана по руке. Поначалу под его ладонью вспыхивали льдисто-синие искорки лечебного заклинания. «О» потеряло свою рубиновую насыщенность, побледнело, истончилось и стало не более заметно, чем десяток других «О». Тевинтерец ни о чем не спрашивает, а Кочан ни о чем не говорит. Тот другой убрался в свою берлогу удовлетворенный, но он скоро выползет обратно, так всегда было, пока… пока не появилась Оленна.

      Кочан несколько раз открывает рот, чтобы рассказать и про эльфинаж, и про того другого, и про Мадам — повелительницу всех шлюх Вал Руайо, подобравшую чокнутого, злобного, как звереныш, Кочана на улице, умело и расчетливо кормившую ярость того другого. И про Оленну, научившую повзрослевшего, но такого же чокнутого Кочана любить.

      Но он ничего не говорит. Тот другой смог бы сказать, а Кочан не способен разлепить губы, будто бы сшитые суровой ниткой. Прикосновения Дориана ему приятны, да только сам Кочан — лишь бледное подобие того другого, в нем больше нет страсти и желания. Впрочем, тевинтерец не настаивает. Думает о чем-то своем, рассеянно обводя шрам на предплечье Кочана.

      — Знаешь, у меня есть подруга, — внезапно подает голос Дориан. — Она считает, что не может ничего сделать сама, что ей нужны советники, адъютанты, соратники. Но ирония в том, что она единственная способна закрывать разрывы. Одна. И никто ей для этого не нужен.

      Он поворачивает голову к Кочану:

      — Что бы ни значило это, — он кивает и слегка надавливает на зарубцевавшееся «О», — предательство можно простить, а вину — искупить. На развалинах старой жизни всегда можно вырастить что-то новое. Ты сам способен закрывать разрывы в своей душе.

      Кочан растерянно моргает, когда мягкие губы тевинтерца скользят по его щеке. Миг — и никого уже нет рядом, глухо стучит дверь спальни, да легкие шаги слышны на лестнице.

      С улицы одуряюще пахнет чем-то сладким. Кочан одевается быстро, превращаясь из тощего, жилистого бродяжки-эльфа в пеструю диковинку. И ловко, как лесной кот, выпрыгивает из окна. Под ним мягко пружинит ухоженный газон, шумно хлопая крыльями, вспархивают потревоженные птицы. Тот другой вяло потягивается, готовясь занять место Кочана.

      Он идет знакомыми проулками, гулко впечатывает каблуки сапог в грязно-серые, сплошь в пятнах, булыжники. Изредка в светлых кругах от фонарей появляются шлюхи из тех, кому не повезло остаться у Мадам под крылышком, в тепле и роскоши лучшего борделя Вал Руайо. Иногда они знакомы Кочану — опустившиеся наркоманки, больные, свихнувшиеся или просто состарившиеся, никем не любимые. Как он до встречи с Оленной. Как он сейчас.

      Серая дорога ведет его вперед, и, задумавшись, Кочан вдруг оказывается снова просто пассажиром — тот другой проснулся и присвоил себе его тело, его жизнь, его рассудок. Тот другой скалится в ответ на приветствия. Того другого еле оттаскивают от одного из вышибал, который всего-то осмелился неловко пошутить по поводу размазавшейся подводки на глазах Кочана. Тому другому в спину шипят: «Совсем рехнулся».

      В кабинете Мадам, больше похожем на будуар престарелой кокетки, тесно и душно. Винного цвета бархат окружает, будто бы утроба огромного зверя, стискивает, чтобы не отпустить уже никогда. «Деньги не спят!» — любит говорит самая знаменитая бордель-маман Вал Руайо, и она, кажется, тоже почти не спит. Гора пенных кружев, сладкоголосая сирена, она обещает все удовольствия мира лишь затем, чтобы в итоге обернуться чудовищем.

      — Ты опоздал, — произносит она чуть хриплым, удивительно музыкальным голосом. — Ах, я знаю этот взгляд! Тебя оттрахали во все дырки, да не раз. Ха-ха-ха! Но это не повод, чтобы ты, сучоныш, опаздывал. Это понятно?

      Тот другой подобострастно скрючивается перед тушей Мадам. Он преклоняется перед ней и иногда хочет ее съесть.

      — Ладно. — Она барабанит похожими на сардельки пальцами по столу, и тот другой стонет от удовольствия: «Сладкие, сладкие пальчики». — На втором этаже у шевалье, ты понял о ком я, проблемы с новенькой. Эта манда тоже выкаблучивается. Разберись.

      Кочан кивает — он понял. Шевалье приходит очень редко и никогда не трогает шлюх, только говорит. Всю ночь или пару часов — по настроению. И все-таки он хуже всех. Что и как он говорит, никто не знает, но уже трое покончили с собой прямо на глазах у шевалье, остальные рыдали и просили каких угодно клиентов, лишь бы не его. Одна Оленна выдерживает всю ночь с шевалье. Выдерживала, напоминает себе Кочан, выдерживала, ведь она же умерла.

      Где-то глубоко внутри пропащей душонки Кочана в ответ на воспоминание о том, что сделал шевалье с Оленной, разгорается пожар. Тот другой корчится и воет: «Нельзя! Нельзя ослушаться Мадам! Нельзя!» Пытается отодвинуть Кочана, завладеть телом снова. Со стороны он, должно быть, выглядит еще более ненормальным, чем обычно — натыкается на стены, почти переваливается через перила лестницы, размахивает руками, будто райская птица крыльями, пытается выцарапать сам себе глаза, кусает себя за пальцы.

      Он пинком распахивает дверь и, задыхаясь от ярости, видит вместо заплаканной тоненькой девочки, бледной до прозрачности, Оленну. Ядовитой змеей Кочан кидается на шевалье, но куда там уличному бродяжке, пусть и поднаторевшему в убийствах, до настоящего шевалье! Тот вскакивает и швыряет в Кочана стул едва ли не раньше, чем он сделал первый шаг.

      В маленькой комнатке двуручный меч практически бесполезен, но шевалье и не пытается нападать — умело использует широкий клинок для защиты, и только.

      Кочан отлетает к стене, пытается сгруппироваться, но неудачно. Ударяется затылком и лопаткой, на миг в глазах темнеет, а уши будто забивают ватой. Стоя на четвереньках, он пытается улыбнуться окровавленным ртом Оленне, сжавшейся в углу. Но никакой Оленны там, конечно же, нет, ведь она умерла. Вот в этой самой комнате. Чик-чик — и все. У шевалье всегда при себе имеется охотничий нож.

      «Умерла, — шепчет Кочан маленькой сероглазой девочке, ни капли не похожей на его Оленну. — Надо лишь закрыть… закрыть разрыв в… душе».

      — Что ты там бормочешь? Вставай и сражайся! — презрительно шипит шевалье, ниточка вязкой слюны тянется к его подбородку.

      Кочан встает. Пошатываясь, опираясь о стену, распрямляется сквозь дурноту и боль в ребрах. Значки на перевязи печально позвякивают друг о друга. На выдохе он прыгает вперед, целясь обеими кинжалами прямо в незащищенное мягкое горло. Шевалье сбивает его, как котенка, одним ударом.

      Кочан лежит на полу, глядя на занесенный меч. Сверкающее лезвие уже начинает опускаться медленно-медленно, когда девочка, бледная, заплаканная девочка, так непохожая на его Оленну, толкает к Кочану один из его кинжалов. И пока тот скользит по полу, Кочан понимает, что внутри наконец нет ни следа того другого.

      Нет боли. Нет звуков вокруг, нет ничего, кроме грохота собственного сердца.

      Крестовина меча, украшенная каким-то гербом, простая потертая рукоять вздымаются перед глазами Кочана. И едва-едва бьется голубоватая жилка на шее шевалье.

      «Просто искупить», — думает Кочан, с силой вгоняя кинжал прямиком в эту жилку.

      А потом закрывает глаза. Чьи-то руки, теплые, ласковые, гладят его по щекам, смазывая остатки рисунка. Оленна.

      «Это моя вина! — пытается крикнуть Кочан. — Я был слаб, я хотел спасти тебя, но тот другой не позволил. Я ведь все-таки спас тебя? Беги!»

      — Беги… Оленна… — хрипит телохранитель Мадам, сжимая ладонь Берты.

      Пальцы испачканы кровью и черной краской для век, Берту колотит крупная дрожь, и ей никогда не забыть обреченной нежности во взгляде чокнутого Кочана, когда он называет ее чьим-то чужим именем.

      Она бежит, бежит так, будто за ней гонятся все демоны разом. Петляет на узких улочках, оскальзывается, падает, снова бежит. Забивается в какой-то пролом под мостом. И только тогда понимает, что в сведенном судорогой кулаке что-то зажато. Кольцо. Крупная тускло-золотая печатка с рисунком из переплетенных змей.

      Берта гулко сглатывает. Она точно знает, кому принадлежит это кольцо.