Дурные у меня выходят стихи, но это – то, что стоит сейчас у меня перед глазами, милая. Говорят, что Тит велел распять его (Наарифина) на вершине Башни Белого Золота, на верхотуре такой, отсюда и не разглядишь, правда ли, или всего лишь сплетня, что распускают их шпионы, чтобы подорвать наш боевой дух. Я высматривал его до рези в глазах, Башня маревом пожаров видится с холмов вокруг Города. Он умирает, верно, а я помню его – живым, с меня ростом, красивым, злым той хорошей злостью, что горячит доброго коня, что побуждает стремиться к большему, не жалея себя. Когда его злость успела обернуться той жестокостью, тем изуверством, что я видел, стоя подле него?...

... Неужели ради этого стоило принять лютую смерть все тем людям, сквозь жизни которых мы прошли, как нож - сквозь тающее масло? Ради ненависти? Может быть, есть что-то, ради чего стоит жить? Любовь – истертое, ветхое слово, но, может быть, оно еще обретет свою истинную силу и смысл? Тоскливость, тоскливо в наших рядах, тоскливость ожидания, ничего не изменить, не спасти, не избавить от мук. Пленные ждут своей очереди тоскливо, как овцы на бойне – я не могу им помочь, как не смог бы помочь Наарифину, даже добравшись до него сейчас. Если только милосердно по горлу – ножом. Не могу им помочь, но не в праве их казнить. Кто я? Единственный сын, балованный мальчик, почему я должен решать, жить этим людям, или умереть?..

...стал неразлучен с Эленвен. Изжелто-серая, смотрит многозначительно, делает намеки, прижимается боком, а я делаю вид, что не понимаю. Только ты, для меня есть только ты...»

Пленные сидели, сбившись в кучу, вокруг них уже расставили пентаграммы ловушек, шагу не ступить из круга, тут же повиснут на дереве кишки лиловой, кровяной гирляндой. Поджимают босые ноги, смрад непромытых ран, гниение тел, кровь, едва слышные, обреченные стоны. Рванулись бы все, смели бы заслон, смогли бы попытаться, не охраняет же почти никто. Сидят. Тупая покорность сломленных.

- Разве мы не должны послать к ним целителя или дать напиться воды? – спросил Телинтурко, обращаясь к Эленвен, они пили вино со льдом, лед наколдовал младший маг. Телинтурко офицер, он презирает Внутреннюю Канцелярию, за которую Эленвен все цепляется тонкими руками, мечтая о возвышении и собственном особняке, может быть, со множеством красивых рабов. Он видит ее насквозь, но предпочитает этого не показывать.

- Смеешься надо мной? - Эленвен высовывается из шатра и плещет вином в ближайшего пленного, могучего, заросшего рыжей бородой норда с замотанной тряпками, которые когда-то, верно, были портянками, головой. Тот вздрагивает, крепче обхватив колени руками. – Им все равно не жить. Посмотри на них, скоро начнут пить собственную мочу.

- Зачем? Если они все равно умрут и знают это, зачем заставлять их страдать, зачем лишать человеческого облика перед смертью? – спросил Телинтурко, откинувшись на стуле, давая отдых усталой спине – весь день он провел в доспехах и был счастлив их снять. Эленвен все надеялась, бросая взгляды на треугольник золотистой плоти в расслабленном вороте его рубашки.

- Затем, что они этого заслуживают! – взвизгнула она, брызжа слюной. Близость смерти отчего-то сводила ее с ума, изводила плотским томлением, она часто так заходилась последнее время.

- Я велю дать им воды и пошлю целителя, - сказал Телинтурко. – Каждый имеет право на глоток воды перед смертью.

- Думаешь, их военачальники поднесли бы тебе колодезной воды? Или, может быть, вина с фруктами? – зашипела Эленвен, бросившись к столу и сминая неловкими ладонями исколотую флажками карту – тут правый фланг, там левый, все смешалось под ее руками, запястья пошли чернильными пятнами.

- Я поступаю так, как считаю нужным, - ответил Телинтурко, небрежным жестом откидывая волосы со лба. У него редкий цвет волос, лунно-золотой, с едва ощутимым переливом из пепельно-русого в снежную белизну. – Моя честь – моя верность.

- Это война! Ты учился воевать по книжкам? Так выкинь их, это – не «Падение Снежного Принца», это – наша жизнь, наша война, то, что здесь и сейчас!

Альтмер не ответил. Он забрал меч – фамильная гордость, с орлиным навершием, айлейдский, таких больше не куют – и вышел из шатра, распорядиться о воде. В уме он снова сочинял письмо.

«Звери, звери, и мои солдаты – точно звери, вместо лиц я вижу звериные оскалы, волчьи ли, кабаньи ли, медвежьи морды. Уродливые маски свирепых троллей, рвущих добычу руками, раздирающих вросшими, желтыми ногтями плоть. Стараюсь поддерживать боевой дух, ввел запрет на насилие, на мародерство, на глумление над трупами, говорю с ними (с солдатами), цитирую из хроник, слышат ли они меня?...

...Насилие здесь – обычное дело, я читал о таком, но своими глазами не видел. Теперь мечтаю ослепнуть. Душа болит так, словно это наша дочь лежала там, истерзанная, перед солдатней. Я думал, я знаю их, я думал, что под моим началом в бой пойдут достойнейшие – может быть, так и было на поле битвы, но не после, когда псы войны бросились делить добычу...

...не только женщины, но и дети, дети. Я потрясен, мой ум вскипает, в муках рождается горькое прозрение. Как так можно, как только можно попустить такое? Неужто не осталось у них на Островах ни жен, ни сестер, ни дочерей? Я буду вечно спрашивать себя – но не найду ответа. Я долго не мог их оттащить, словно бы мои бедные, потерявшие альтмерский облик твари позабыли, что я их офицер. Моя ли это вина, что не смог найти слов? Я достал меч из ножен, в другую руку словно сам Боэтия вложил огненный кинжал. Двоих я зарубил, остальные отступили. Многие осуждают меня за это, Эленвен грозит трибуналом, но я не боюсь. Кто она, что она? Беднейшая родственница, пиявка на шее моего великодушного отца. Я прав, я офицер, волею Богов я командую этим сбродом. Почему реки крови, моря безбрежные, что источают тела мирных (жителей) стоят в глазах Доминиона дешевле, чем кровь опустившегося ублюдка, решившегося на насилие – над ребенком? Пока я жив, пока дышу, такого не будет никогда. Я стану справедливостью там, где проросли черное безвластье и безнаказанная жестокость и искореню их, любой ценой...

...мы добиваем павших подобно Диким (Эльфам). Доблестью считается убивать раненых легионеров, но разве это доблесть – перерезать глотку поверженному? Разве этому меня учили, для этого растили? Что в этом достойного? Как они еще смеют надеются вернуться домой, к семьям, спать в уютных постелях, просто все – перечеркнув? Мальчишка, я мечтал, что въеду под сень Белого Золота победителем на вороном коне, копыта перезвоном колокольчиков застучат по мостовой, но нет никого, кто бы бросал цветы освободителям. Освобожденные мертвы»

Город взят. Разведчики поднимались на Башню, но тела Наарифина не нашли, уже начали шептаться, что его забрали даэдра, которым военачальник поклонялся. Телинтурко лично поднялся на смотровую площадку Башни Белого Золота, помнившую легкую поступь канцлера Окато, негромкие шаги его бретонской любовницы, они погибли вместе – и от рук талморских убийц. Хотелось бы сказать, что лунными ночами их призраки стоят в потоках мертвенного света здесь, на вершине Башни, ведь что-то в боевом маге оставалось от поэта, но он знал, что человечьи души и души меров после смерти находят покой в разных мирах.

Среди пленных оказался и мальчишка, которым заинтересовалась Эленвен, норд – лет восемнадцати от роду, не больше, русоволосый, сероглазый – был ранен в бок, ладонь правой руки рассечена так, что сухожилия просто лопнули и пальцы безвольно провисли бледными гусеницами, распухли и налились темной кровью у основания. Она взяла его за волосы и вгляделась в лицо, недоверчиво оглядев, наконец, отпустила. Русая голова мотнулась и безвольно упала на грудь.

- Это сын Беара, ярла Истмарка, - Эленвен поджала тонкие губы в улыбке. – Какая чудесная маленькая рыбка попалась в мои сети!

- Что ты с ним сделаешь? – спросил Телинтурко. Он немного поспал, но сон был короткий, неглубокий, все мучали кошмары.

- Думаю, мы поговорим, - облизнулась Эленвен.

- Он сын ярла, если хочешь себе игрушку – найди другую, - предупредил Телинтурко.

- Уж не жалость ли в тебе говорит, милый родич? – приподняла брови эльфийка. – Что-то ты так добр нынче.

- Он может оказаться ценным заложником, - сухо ответил Телинтурко, ни жестом, ни взглядом не выдав, что слова Эленвен попали в точку. Но стоит ей понять, что он испытывает к пленнику хоть малую толику сострадания, и она заставит мальчишку жестоко за это поплатиться. Никогда еще женщина не добивалась любви Телинтурко таким причудливым, извращенным образом. Вернувшись в комнаты, которые занял после штурма, он принялся писать новое письмо.

«Устал, завяз в бесконечном марше, мы вгрызаемся вглубь континента. Я не мылся так давно, что, кажется, зарос грязью, как медная статуя – патиной, по тебе очень тоскую, но ты меня бы такого и на порог не пустила бы.

С врагом и другом плечом к плечу. Отчего мир сходит с ума? От запаха крови, гари гниющих тел, обыденность смерти нет-нет, а полыхнет в пламени костров. Сижу, пишу отчет по тому случаю, что я писал. Эленвен все еще недовольна, пусть засунет недовольство поглубже в свой крепко сомкнутый зад. Она плотно занялась сыном ярла, я все слышу, как он кричит, даже из окна комнаты слышу его крики. Он долго держался, сломался только к концу дня. Убеждаю себя в том, что так нужно, что иначе информацию не получишь, а нам нужны сведения о неприятеле. Но что он может знать, лейтенантишка, брошенный во время штурма с отрядом таких же зеленых мальчишек с молоком, еще не обсохшим на едва пробившихся усах. Они пытают его, а он кричит. Неужели эта жестокость может быть хоть чем-то оправдана? Неужели дело только в боге, одном из Девяти?...

... Мне все равно, я не хочу приносить в этот старый, усталый мир, и без того растущий на собственных же костях, еще больше страдания, я не хочу насиловать и убивать, и не хочу смотреть, как это делают другие, не хочу пожаров и вида обугленных тел, не хочу, чтобы ледяное пламя, вырывающееся из моих ладоней, морозной погибелью врывалось под стальные доспехи легионеров, не хочу видеть их мертвые тела, замерзшие, застывшие в колдовском льду, с руками и ногами жесткими от мороза, как мётельные палки. Пусть поклоняются хоть Талосу, хоть Мехрунесу Дагону, хоть Мартину I, которого Золотой Дракон увел за собой в сладостное, райское забвение. Если бы только последний Септим видел, чем обернулась его жертва, какой чудовищной войной – захотел бы он спасать Нирн тогда? Я лишь хочу взять на руки нашу дочь, хочу обнять тебя снова, хочу увидеть осень в нашем саду и бродить по морскому берегу, собирая ракушки и стесанные волнами камни-голыши, швыряя их в прилив.

Я мечтаю о том, чтобы каждый, убитый в этой войне, каждый замучанный, с перерезанной глоткой, чья кровь утекала сквозь холодеющие пальцы, каждый из них простил и был прощен. Здесь нет ни правых, ни виноватых, каждый прав и виноваты все, погибшие – не герои, а жертвы резни, развязанной во имя тщеславия Саммерсета и Доминиона. Ненависть порождает еще большую ненависть, жестокость порождает еще большую жестокость. Этот круг не разорвать...

... Я не боюсь смерти, я боюсь лишь, что вина за преступления этой войны несмываемым позором ляжет и на мои плечи, ведь я вел в бой тех, кто, опьянев от крови, из битвы бросался в песью свару и драл зубами, захлебываясь вкусом бранной жатвы. Я все чаще задумываюсь об искуплении, зная, что никого кроме меня эти мысли не посещают, не тревожат. Я не убийца, я поэт, плохой поэт, но это все же лучше, чем хороший убийца.

Прости, что пишу тебе это все, милая, ты не читай, перечеркни, залей чернилами, но мой ум в смятении, а сердце стонет, переполнившись страданием, окружающим меня»

Телинтурко поставил точку в конце предложения и выдвинул ящик письменного стола, в ящике лежал ключ. В ключе не было ровным счетом ничего волшебного, даэдрического или божественного, ржавый ключ от старого замка, тем не менее, он все же был в каком-то смысле и даэрическим, и божественным. Это был ключ к искуплению Телинтурко.

- Держись, сын ярла, держись, - повторял боевой маг, волоча за собой норда по переходам, по подземным туннелям, прочь из захваченного города, вниз по канализационным стокам, наружу, к свежему ветру над озером Румаре.

Сын ярла истощен, тело его измучено, изломано, веки гноятся, изрезанные ступни едва тащат пленника по холодному, покрытому слизью полу, ноги все норовят подвернуться, но дух его не сломлен. Пока. Проведи он в руках Эленвен еще хоть пару дней, и спасать было бы уже нечего.

- Город, - натужно стонет юный норд. – Они сдали город? Имперский город не должен пасть... Не должен пасть из-за меня...

- Имперский город уже пал, - мягко отвечает Телинтурко, с сомнением остановившись перед узким мостом через исполинскую цистерну. Подумав, он схватил ярлова сына поперек живота и, не обращая внимания на слабые протесты и едва шелестящие угрозы и проклятия, взвалил его себе на плечи. Легкий, словно мешок костей, в чем только держится готовая отлететь душа? Эленвен убедила мальчишку, что Легион еще сопротивляется в нескольких кварталах и что именно информация, полученная от него во время допросов, поможет им наголову разбить едва теплящееся сопротивление. Искусная ложь, отметил Телинтурко, ей всегда было мало тела, всегда нужно было истязать еще и душу.

Маг вынес его сквозь сточную трубу в рост человека к берегам озера Румари и поставил на ноги, на песок. Пленник сощурился от яркого света и пошатнулся, чуть не упав.

- Ты далеко сам уйдешь на больных ногах? – спросил Телинтурко с сомнением.

- Уж достаточно далеко, - усмехнулся норд, его улыбка была больше похожа на хищный, недобрый оскал. На мгновение магу показалось, что он совершил ошибку и спас не страдающую душу, а лишь освободил из клетки молодого волка, давая ему шанс заматереть. Сын ярла сделал несколько шагов навстречу желанной свободе, но все же обернулся.

- Зачем... Зачем ты помог мне? – спросил он с полудетским еще недоумением в глазах, неверяще, непонимающе, смятенно, уже приученный Эленвен не доверять талморской доброте. Нет, альтмер не ошибся.

- Сейчас ты этого не поймешь, - вздохнул Телинтурко. – Но, может быть, однажды на плечи твои ляжет своя вина, которой ты захочешь искупить.