За высокими окнами пасмурный день, и облака висят низко, и дождь время от времени стучит в стекло, а здесь, внутри, тепло и уютно, и для меня существуют лишь потрепанные переплеты да пыльные страницы, от которых порой столь сильно пересыхают и болят кончики пальцев...

      Наша библиотека — лучшее место во всем доме. Слуги сюда почти никогда не заглядывают, здесь тихо, а сокровищ видимо-невидимо! Старые-престарые книги, свитки, рассыпающиеся в руках, если прикоснуться к ним без должной бережности, тетради с записями пророчеств и наблюдений мудрецов… Порой мне попадаются вещи столь занимательные, что за их изучением могу я сидеть часами, не замечая усталости, неудобства и голода. Вот и сейчас я так увлечен чтением, что не слышу тихих шагов за спиной.

— Дитя мое, — на затылок мой ложится прохладная ладонь, тонкие пальцы ласково взъерошивают распущенные волосы, — твоя тяга к учению радует всех нас, но не слишком ли ты жаден в своем стремлении? Это благо, что в попытках умножить познания ты столь же горяч, как и в молитвах Асхе, но если бы ты сейчас видел себя! Утомил глаза свои, измучил тело, да и уму твоему нужен срок, дабы усвоить прочитанное. Отчего бы тебе не прогуляться и не уделить часок спокойному созерцанию?

      Я поднимаюсь, кланяюсь и целую худую бледную руку:

— Вы правы, госпожа моя любимая. Так и сделаю.
— Набрось плащ, сын мой, довольно сыро, того гляди опять примется дождь. И не броди слишком долго, дабы твой обед не простыл.
 

      Все окрестные холмы и болота я давно знаю наизусть, как любимые книги свои, и среди всех дорог выбираю одну — ту, что ведет на старое заброшенное кладбище. Отчего-то мне нравится бывать там, среди сырой травы и разбитых могильных плит, на которых встречаются временами необычные надписи, порой даже шутливые. Случается, я прихожу сюда с книгою, чтобы в обществе мертвых почитать в тишине, или с тетрадью, в коей записываю самое интересное из того, что мне встречается, зарисовываю таинственные символы, выбитые на надгробиях.

      Всегда было мне любопытно, кто лежит там, под этими древними камнями, осклизлыми и замшелыми, и я от всего сердца жалею, что не могут усопшие говорить, ни о чем не поведают мне, что ничего не значат для меня их имена — прочитывая их вслух, раз за разом пытаюсь я проникнуть в тайну погребенных здесь, почувствовать то, что чувствовали они, живя и умирая… Вот и сегодня пришел я сюда, в глубине души желая еще раз попробовать. Однако изученное утром не идет у меня из головы, и хоть сосредотачиваюсь я старательно, произнесенное имя просто тает в тишине старого кладбища. Верно, матушка права, я действительно стал непозволительно засиживаться за книгами…

      Внезапно я понимаю, что очень устал, так устал, что нет более сил в ногах моих. Пошатнувшись, я кое-как успеваю привалиться спиной к ближайшему могильному камню, дабы не рухнуть в чахлую мокрую траву. Я не могу понять, что со мною. Откуда-то снизу спины начинает подниматься странное тепло, затем оно захватывает всю нижнюю часть тела. Я ощущаю невероятный прилив того, что мне уже ведомо, как и всем моим сверстникам, и что я с переменным успехом в себе подавляю, считая постыдным и нескромным. Кроме сильнейшего возбуждения, я чувствую острейший голод и мучительную жажду, но, пребывая без сил, способен лишь с трепетом наблюдать за собою. Никогда прежде я не испытывал подобного — это слишком сильно даже для того, чтобы я мог испугаться.

      Теплые пульсирующие волны продолжают прокатываться по моему телу, поднимаясь все выше, сердце неистово колотится, я почти не могу дышать и думаю, что вот-вот задохнусь. Это мучительнейшее и в то же время отчего-то прекрасное ощущение — в моем теле с бешеной яростью нарастает какая-то сила, не имеющая названия, кажется, еще миг — и она разорвет меня. Я перестаю видеть окружающее, всё как в тумане, и со всей ясностью и ужасом я понимаю, что не выдержу, — слишком хорошо сознаю я свои слабости, и плотские, и душевные: боязнь остаться без пищи и воды, юношескую похоть, утомление, боль и хрупкость телесную, а более всего ничтожность свою, не позволяющую мне в полной мере принять то, что пришло ко мне, все проклятые черты неопытной натуры своей — страх, неуверенность, невежество, желание похвалы, тщеславие, боязнь неудач… Все это наваливается на меня и душит, и я уже готов вышвырнуть из себя саму жизнь свою, лишь бы избавиться от этого.

      «Я недостоин, недостоин, слаб», — стучит у меня в висках. В это время, хоть глаза мои закрыты от непереносимого мучения, вновь вижу я перед собою надгробия и замечаю, как отделяется от одного из камней белая субстанция, как формируется из нее человеческая фигура. За ней вижу я и другие — они проявляются и встают плотной стеною, глядя на меня, лежащего без сил. Потрясенный, но отчего-то и торжествующий, я не могу даже пошевелиться, а первый из представших передо мною приближается, не касаясь земли, простирает ко мне руку свою, кивает, точно соглашается с моим желанием, и шепчет:

— Умри.
 

      Я стою среди толпы бесплотных людей. Они по очереди подходят ко мне и говорят со мной, указывая куда-то, но я не понимаю их слов. Растерянный, внимаю я и повторяю снова и снова:

— Простите, мне неведом язык ваш, и я не могу понять вас. Что хотите вы сказать мне? Что я должен сделать? Что со мною, для чего я здесь?

      Внезапно, когда я уже на грани отчаяния, меня посещает догадка.

— Покажите мне! — прошу я.

      В тот же миг исчезают мертвые, а я оказываюсь во власти новых видений. То передо мною непроходимые леса, то я смотрю на бесконечное водное пространство, покрытое рябью, точно нахожусь на борту корабля. Видятся мне заброшенные храмы и статуи, занесенные песком; темное подземелье, затянутое паутиной; неясный свет, окрашенный пурпуром; странные существа, похожие на людей, мускулистые и ловкие; мне мерещатся битвы — крики раненых, мертвые тела, воины, падающие на землю с крепостных стен; книги; кони; дороги; бессчетные человеческие лица, пристально смотрящие на меня…

      Вижу я архангела с темными крыльями, с лицом скрытым, в окружении соратников — среди них благородная дама, словно бы не имеющая возраста, порывистая, легкая, тонкая, точно тростинка, с длинными светлыми локонами, беспощадная в битве… Архангел ведет за собою мертвое войско. Вдруг святой воин оказывается рядом и указывает на меня перстом своим.

— Ты должен, — слышу я спокойный голос.

      После того вижу я крепкую молодую деву, умирающую на алтаре под открытым небом. Вижу пламя и пожары, какие-то отвратительные твари преследуют меня, пытаются рвать зубами и когтями… Одно из этих мерзких созданий, сильнее прочих, настигает меня и повергает наземь, и я вижу собственную кровь, а рядом с собою — череп дракона. Повинуясь неясному порыву, я беру его в руки, и череп точно оживает — размыкаются мертвые челюсти, и некто бесплотный произносит, почти шипит:

— Ты должен!

      Я отшатываюсь и в тот же миг оказываюсь на новом месте — в комнате, наполненной книгами. Налетает откуда-то внезапный порыв ветра, и плоть моя начинает рассыпаться, превращаясь в прах, а ветер тут же развеивает его. Под конец остаются от меня лишь выбеленные кости, да и те разрушаются и исчезают, кроме пары звеньев хребта да одинокой фаланги… И вдруг начинают кружиться в воздухе золотые искры, собираются вместе и словно рисуют мужскую фигуру; некая сила поднимает прах и вновь создает по рисунку сему сперва остов, затем содержимое нутра и плоть, после кожу… Так сотворяется человек, и это я сам, но уже зрелый, в богатых одеждах, с волосами, собранными аккуратно на затылке…

      Я силен, я не чувствую боли и усталости, я счастлив от своего могущества, но радость моя не длится долго. Глянув под ноги, я вижу, что подступает к ним, как мне кажется, вода. Но черная субстанция, которая прибывает, затопляя все вокруг, не вода. То сама тьма, холодная, мертвенная, и я сознаю, что это и есть самое страшное, то, от чего мне уже не спастись и чего не пережить. Она поднимается до самых плеч моих, потом захлестывает с головой, я отчаянно закрываю руками лицо, но не могу более противиться — и вдыхаю темноту, понимая с ужасом, что сей же час умру. Но я не умираю, лишь ощущаю, как тьма течет по моим венам, заполняет грудь, пропитывает все тело мое, и в непроглядном ледяном мраке доносится откуда-то почти беззвучное, но поражающее меня, как удар грома:

— Ты должен…
 

— …Слуги с ног сбились, повсюду искали его. Нашли без сознания на старой могиле Мунтасира, дальнего предка… Думали, жар, но он холоден, как лед, и все эти дни мы не можем его отогреть.
— Сколько он так лежит?
— Уже более месяца, господин Каспар. Все это время не приходит в себя, ничего почти не ест, только пьет изредка воду, исхудал, щеки провалились… Никого не узнает, бредит, говорит что-то странное, каюсь, я даже записала как-то раз... Вот. Что сие значит?
— Хм… Удивительно! Это язык Шантири, миледи, а надпись означает «умереть, чтобы жить далее и должное исполнить».
— Асха всемогущая… Господин Каспар, что это за болезнь такая?! Отчего он не может очнуться? Ведь он скоро умрет от истощения. Неужели владычица наша покарала меня…
— Помилуйте, миледи, за что? Вы образец скромности и верности, истинная служительница! Вас… упрекали за это дитя?
— Да… Иные говорили, что это грех — отступать от веры ради потомства, что я сбилась с пути, говорили, что я стану вместо Асхи служить младенцу, что из-за меня низко пал достойный человек…
— Это вздорные и пустые слова, госпожа. Забудьте о них. Долг и жертва матери, родной или приемной, столь же велики, сколь и непостижимы. Асха все обращает на пользу и всегда ведет нас верными путями. Вероятно, что, ограничив себя по времени в молитвах, вы, питая и заботливо наставляя сего отрока, служите Асхе гораздо лучше, чем другие! Кто знает, кем он станет. Быть может, перед нами будущий пророк, мудрый властитель или великий праведник! Нет-нет, миледи, это не пустое утешение. Болезнь, поразившая молодого господина, называется у орков «шаманская хвороба», а у безбожных магов — «сон посвящения». Считается, что переболевший ею есть избранник мира духов и что именно ему он будет служить; умерев для плотских и греховных соблазнов, он обретет вечную жизнь и поведет других к свету, принесет гармонию и восстановит порядок… Словом, нет никакого сомнения в том, что перед нами великий маг и преданный служитель Асхи и что судьба его будет неординарной.
— Если только он выживет… Помогите, Каспар! Он — все, что есть у меня в этом мире!
— Боюсь, миледи, именно здесь я помочь не могу. Простите меня. Пройти сей путь мальчик должен сам. Не отчаивайтесь так! Душа избранного обыкновенно достаточно сильна, чтобы он пережил испытание.
— Ведь он почти ребенок… Как же так…
— Это тоже благо, госпожа! Чем раньше он найдет дорогу, тем лучше и тем легче будет ему в дальнейшем. Веруйте в милость Асхи, миледи, ничего она не совершает напрасно. Поверьте, это дитя весьма необычно, оно отмечено богиней и, пережив трансформацию, станет только сильнее.

      Я слышу этот разговор, но не до конца понимаю, о чем речь. Гость по имени Каспар вскоре прощается и удаляется, а до меня доносится тихий голос моей любимой госпожи:

— Асха всемогущая, на все твоя воля, и я слуга твоя. Если угодно тебе, чтобы жило это дитя, то прошу тебя, пошли ему скорее выздоровления, ведь сама видишь ты, еще немного — и он станет немощным калекой… Если же пожелаешь взять его, то не могу я перечить тебе, молю лишь об одном — поскорее избавь его от страданий! И меня, прошу, забери вместе с ним, без него нет и не будет мне жизни, владычица…

      Молитва прерывается рыданием, но дверь отворяется, и голос снова становится спокойным:

— Поставь вон там. Да, налей в кувшин, пожалуйста.
— Сию минуту, госпожа.

      Льется вода, и я поворачиваюсь на этот звук. Жажда моя поистине чудовищна.

— Миледи! — раздается радостный вскрик. — Молодой господин очнулся! Асха услышала наши молитвы!

      Служанка выбегает из комнаты, а к постели, на которой я лежу, быстрым шагом подходит мать и садится подле меня, взяв за плечи:

— Арантир, дитя мое!
— Можно мне испить, матушка? — еле слышно спрашиваю я и хватаю ее за подол. Она быстро наливает воды, подносит чашу к губам моим, я пью и не могу напиться, но как только утоляю первую жажду, на меня обрушиваются слабость и тяжкая боль. Все тело мое болит столь жестоко, что, обессиленный, я не выдерживаю и начинаю плакать. Мать ложится подле меня, гладит по голове, целует в висок:

— Все пройдет, сын мой… Все пройдет и забудется. Главное, что ты жив, мой мальчик. О Асха, все земли и сокровища мира, все реликвии и познания, саму жизнь отдала бы я за то, чтобы ты скорее поправился!
— Нет, — я в слезах утыкаюсь ей в рукав, — не надо жизнь… Побудь со мною…

      Не знаю, про что говорил таинственный Каспар. Мне слишком больно. Не хочу никакого величия, никакого света, не желаю даже служения. Хочу к матушке. Хочу уснуть под теплым покрывалом, вдыхая аромат ее домашнего платья…

      Она обнимает меня, прижимает к себе. Я всхлипываю, судорожно вздыхаю и проваливаюсь во тьму.
 

      Не следует погружаться в воспоминания столь глубоко, тем более в такие давние. Не раз и не два запрещал я себе сие, не желая тревожить душу ненужной болью, особенно в преддверии яростного сражения, однако во время дальней дороги, когда есть время подумать, прошлое нередко напоминает о себе, и всякий раз я стремлюсь понять, что же душа моя хочет сказать мне, какой урок желает преподать, о каких ошибках напомнить. Однако сегодня не могу я найти ответа на этот вопрос.

      Просто слишком долгий переход. Слишком долгий…