В книжных лавках Нар-Анкара я был как дома. Особенно жаловал одну — ту, где торговала старая Ясира. Циничная и веселая, она не скупилась на двусмысленные остроты, особенно когда в лавке появлялась ее дочь-прелестница одних со мною лет — Ясира постоянно пыталась сосватать ее кому-нибудь из своих покупателей, желательно лорду побогаче. Книги и рукописи она никогда не читала, бесценные знания, кои были в ее руках, нимало ее не волновали — Ясиру интересовали лишь вырученные за них монеты, однако именно у нее я не раз и не два находил ценнейшие документы и добрую половину денег, посылаемых из дома, тратил именно здесь.

      Читать, однако, мне было непросто — в покоях нас жило четверо. Мы трое, я, лорд Васим и Адриан, сбежавший с семьей из империи, стремились всеми силами не мешать друг другу. Общим кошмаром был четвертый — южанин Мардан, выходец из рода ничтожного, но богатого (разумеется, лишь деньгами, но не умами и талантами). Поговаривали, что предки его из пиратов, долгое время осаждавших портовые города наши и нанесших Эришу немалый урон. Мардан ничуть сего не стыдился, более того — гордился состоянием, сделанным на крови и грабеже. Как он попал в нашу обитель, мы не знали — видно, не обошлось без подкупа. Мардан никого не почитал и ничего не боялся, нравом обладал бешеным, постоянно затевал ссоры и драки, всех послушников стравливал друг с другом. Клевета и унизительные речи были для него столь же обычны, как и привычка размахивать оружием, за что ему не раз уже грозили изгнанием из школы. Однажды он даже сидел трое суток внизу, в темной камере за то, что избил ученика из соседней комнаты. Все надеялись, что он не вернется, но Мардан вернулся — еще более наглым и дерзким, чем прежде.

      Меня он ненавидел всей душою, если таковая у него была, — уж не знаю, что служило тому причиной. Дошло до того, что я весь день проводил в библиотеке с книгами и старался не возвращаться в покои, пока не наступала глубокая ночь, столь отвратно было находиться рядом с этим демоном. Порой я и правда думал, что он одержим, и, похоже, был прав, но у меня были дела более важные, чем выявление природы Марданова безумия.

— Взгляни-ка, лорд Арантир, — сказала мне как-то Ясира, когда я снова наведался к ней, — ты молодой, да умный, во что ценишь эти картинки? Мне еще не попадались такие. Вроде и старинные, много бы за них просить надобно, да размыло половину. Выловили, говорят, после кораблекрушения в землях безбожников.

      Я взял истрепанный лист, что она протягивала мне. Он и впрямь был странен — кроме букв, казавшихся знакомыми, были на нем рисунки, сделанные прямо между словами: человеческие фигуры, какие-то символы, рамки… Я в изумлении глядел на исписанный обрывок. Насчет текста сомневаться не приходилось — это был язык Шантири, к которому я как раз в то время не без робости обратился, хотя прочитать написанные на нем слова было почти невозможно, столь сильно испортила вода бесценную находку. Зато рисунки были почти все целы, но такой записи я никогда не видел. Быть может, очень древний способ зашифровать знания? Вряд ли подобная сложная работа выполнялась ради пустой забавы…

      Испросив дозволения Ясиры, я, стараясь не выдавать чрезмерного интереса, оглядел полки и нашел пару книг о Шантири — во все времена труды о древней империи были редки и дороги, и когда Ясира увидела эти тома у меня в руках, глаза ее заблестели; она заломила за них такую цену, что я вернул книги на место, сухо попрощался и собрался откланяться.

— Погоди, погоди, — вцепилась в меня Ясира, понимая, что на сей раз я уйду, не пополнив ее и без того тугой кошель, — надо же, обиделся, а еще некромант. Ладно-ладно, вижу, что тебе это нужно, бери, — и назвала новую цену, тоже завышенную, хоть и не столь бессовестно. — Элис, а ты что там прячешься? Иди хоть воды поднеси молодому лорду, а то, гляди, упустишь своего жениха, сообразительный, даром что юный, приберут к рукам, ой, приберут… Бери, лорд Арантир, ради тебя отдаю себе в убыток! Бери-бери, не сомневайся, лучше, чем у меня, нигде не найдешь. И знаешь что, возьми ты этот свиток в придачу, все равно не знаю, что с ним делать, а ты, поди, и разберешься да мне расскажешь, чего стоят такие находки. Идет?

      Расплатившись, я принес к себе драгоценные книги и странную рукопись. Пользуясь тем, что соседи мои упражнялись в зале на мечах, я погрузился в чтение и через малое время выяснил, что кое-где исследователи Шантири находили и раньше подобные записи. Сам язык был невероятно труден: часть букв обозначала звуки, часть, порознь или парой, — целые явления, и не всегда было ясно, как следует читать то или иное слово — смотреть на него как на обычные слоги или как на простые понятия, составляющие в совокупности сложное, значение которого предстояло еще выяснить… Порой, как сказано было в одной книге, добавляли и рисунки, дабы пояснить текст, а то и заменить его. Разобраться во всем этом было непросто, недаром знатоков Шантири во всем Асхане можно было пересчитать по перстам одной руки, но, положившись на милость Асхи, я приступил к расшифровке. В это время в комнату ворвался Мардан, начавший с издевками допрашивать меня, почему это, когда все истинные мужи предаются достойному занятию, я валяюсь на ложе, точно продажная баба. На его удачу, подоспевшие соседи увлекли его прочь, а я снова вернулся к рукописи.

      Название начиналось с неведомого мне слова. В слове были две части — по счастью, я их знал: «руки» и «постройка, здание»… Что это? Верно, дом — рукотворное убежище. Но не просто дом — дальше я с трудом разобрал «где враги взаперти». Нет, неверно, речь о будущем, значит «будут взаперти». Построенный дом, где будут заперты враги… Что бы это значило? Рядом со словами, прямо в той же строке, изображены были две фигуры — ребенка и женщины. Нетрудно было догадаться, что это мать и сын. Мать подавала ребенку обувь. Детская обувь, дом, запертые враги…

      Я ничего не мог понять. Мозаика не складывалась. Читать обрывок свитка было тяжко, и не только из-за утраченных надписей. Я не постигал иносказания, рисованные символы не помогали, а сбивали меня с толку. С трудом разобрав еще несколько слов, я, расстроенный и усталый, отложил свиток и покинул пустую спальню.

      В коридоре никого не было, лишь где-то неподалеку слышались мерные шорохи. Заглянув за угол, я увидел пожилого слугу в синей чалме, как у магов, начищавшего пол. Приблизившись, я понял, что передо мною не слуга, а раб — его одеяние, когда-то яркое и нарядное, почти превратилось в лохмотья, а на шее его я с содроганием заметил зачарованный ошейник, подавляющий магические силы. Несчастный пленник был закован в это жуткое украшение навечно. Да, это истинно был маг, притом не простой маг, иначе зачем было принимать такие меры предосторожности… Тонкие черты, руки, явно не привыкшие к черной работе, — волшебник, когда-то, видно, высоко стоявший в Серебряных Городах.

      Услышав мои шаги, он обернулся и обнажил в улыбке белые зубы:

— Здравствуй, юноша. Что бродишь один?

      В голосе его не было ни подобострастия, ни опаски. Даже то, что он заговорил со мною первым, ясно свидетельствовало: он и в невольничьем ошейнике не чувствовал себя рабом. Он знал себе цену, и цена эта была высока.

      Отчего-то я ответил ему:

— Иные вещи легче переживать на ходу.
— Вот как? — он отложил щетку. — И что тебя гнетет, если это не тайна? Любовь? Тоска по дому? Обида на приятелей?
— Шантири, — только и молвил я, жмурясь от усталости и стыда.
— Шантири?! — изумился маг, все еще стоя на четвереньках. — Что в древней империи могло огорчить молодого студента?
— Язык, — тихо пояснил я. — Мне не дается язык. Слишком труден для меня. Я понимаю, что ты великий колдун, и, верно, знания твои превосходят даже то, что ведомо моим наставникам. Быть может, у тебя есть ключ к нему? — в отчаянии я был готов принять любую помощь, даже от раба из Серебряной Лиги.

      Маг усмехнулся, поднялся и отряхнул руки свои.

— Странно — оказывается, в мире есть нечто, что ускользает от твоего быстрого ума, а?

      Это была похвала, не насмешка. Я даже не задумался в тот миг, как он сумел заглянуть в мой разум, но внезапно покраснел, а маг довольно дружелюбно продолжил:

— Берегись, мальчик. Вижу, что ты умен, так знай: многие знания приносят не только радость, но и многих врагов, многие скорби о несовершенстве мира. Ты уже одинок — верно, ты и сам замечаешь… Я стал рабом не потому, что был слаб, а потому, что был слишком силен. Веришь ли, это, — он показал на свой ошейник, — не удержало бы меня, только наставникам своим об этом не говори. Мне некуда идти и некому довериться, слишком много было предательств… Но довольно. Что до языка, не знаю, с какими трудностями ты столкнулся, но, быть может, просто берешься за него не с того конца? Язык Шантири много глубже, чем тебе представляется. Читай свитки не только глазами, не только разумом, но и сердцем, и ты постигнешь сокрытую в них мудрость…

      Сказав сие, маг снова опустился на пол и потянулся за щеткой, я же, принеся ему благодарность, еще долго бродил по коридорам, погруженный в печальные раздумья.

      Крики я услышал, когда возвращался назад. Лорд Васим, занимавший койку над моей, бледный, как призрак, бросился мне навстречу:

— Арантир, беда! Асха всемогущая, что же делать…
— Что случилось, Васим? — у него был такой вид, что у меня упало сердце.
— Мардан убил слугу! Кажется, правда убил! Пристал к нему с расспросами, принудил отвечать, а потом заколол, вроде как за дерзость… Еще и смеялся!

      Не слушая больше, я побежал прочь. Васим кинулся за мною вдогонку:

— Арантир, осторожнее, у него кинжал!

      Я догадался, кого выбрал своей жертвой бешеный Мардан, злобное порождение разбойников, — верно, он увидел, как раб говорил со мной, и злобу, что питал ко мне, выместил на нем. Я желал лишь одного — ошибиться. Или того, чтобы убийца не сбежал…

      Он и не думал убегать. Когда я ворвался в знакомый коридор, Мардан стоял в окружении толпы и спокойно, с издевательской ухмылкой на устах вытирал обагренное лезвие. У лестницы в луже крови лежал мертвый раб. Тот самый маг в синей чалме, которую он, став невольником, так и не снял, сохранив достоинство и честь…

      Увидев меня, Мардан в безумной радости воскликнул:

— А-а, вот и наш великий ученый! Полюбуйся на своего дружка. Вот так надо поступать с изменниками и врагами, ты, горстка праха, выпавшая из-под материнской юбки. Так бы и тебя…

      В глазах у меня потемнело. Во мне поднялась волна ярости и отчаяния — такая, что, казалось, вот-вот лопнет голова. Не знаю, как я сдержался и не бросился на негодяя сразу — быть может, потому, что ощутил: мною вновь, как в отрочестве, овладела какая-то неведомая сила. Я знал, что смогу уничтожить это чудовище, вот только можно ли? Дозволено ли прервать жизнь, поданную Асхой, даже такую мерзкую?

      И вдруг я понял, почувствовал — можно. Подлец и безумец, убивающий для развлечения, не стоил того, чтобы жить. Почти не сознавая, что делаю, опьяненный сознанием своей правоты, я направил бушевавший во мне поток силы в ладонь, а потом вовне, протянул руку — и опешивший Мардан под общий крик взмыл вверх и задергался в пустоте. Не знаю как, но это я держал его.

— Что, Мардан? — я еле мог говорить, задыхаясь от ярости. — Не желаешь ли узнать теперь, как следует поступать с такими, как ты, жалкий могильный червяк?!
— Лорд Арантир, остановись! — прозвучал грозный голос — кто-то из наставников поспешил на место трагического происшествия.

      Но я не способен был остановиться. Побуждаемый гневом и болью, я отшвырнул убийцу к стене. Мардан, врезавшись в нее, рухнул на каменный пол и там остался, не в силах шевельнуться.

— Лорд Арантир!!! — голос учителя сделался страшен. — Немедленно ко мне! Повинуйся или станешь следующим!

      Тяжело дыша, понимая, что теперь уже бессилен, я отступил назад, посмотрел в последний раз на лежащее у лестницы тело, на притихших послушников, резко повернулся и отправился за наставником.
 

      Учитель стоял спиною ко мне, словно не желал и глядеть на меня. Молвил, не оборачиваясь:

— Что ты натворил, лорд Арантир? Давно ли используешь силу против тех, к кому питаешь неприязнь?
— Нет, господин, — ответил я. — Единственный раз…
— Верю тебе, но в этот единственный раз ты забылся и заслуживаешь наказания. Что сказали бы достойные родители, увидев твою необузданность?! Стыдись, лорд Арантир!

      Я молчал. Я не мог представить себе, какой может быть кара за мою провинность, не ведал, что сотворят со мною: высекут, лишат пищи на несколько дней, запрут в одной из нижних камер, там, где тьма, сырость и холод? Мне было почти безразлично, лишь бы меня только не изгнали, не лишили учения. Мать с трудом отпустила меня в Нар-Анкар, и я не знал, как объяснить ей все, что случилось, как смотреть ей в глаза…

      Наставник наконец обернулся, и что-то в лице моем заставило его смягчиться. Он спросил:

— Отчего ты позволил себе подобное? Отчего причинил товарищу вред? Он едва дышит теперь!

      Лгать я не мог, да и скрывать мне было нечего.

— Господин, — ответил я, чувствуя, как волна гнева и скорби снова поднимается во мне, — признаю то, что сделал, но не признаю за собою вины. Это ничтожество, обуреваемое демонами, совершило из прихоти убийство, пролило невинную кровь, да еще в священном месте, где хранятся великие знания! Притом жертвой его стал не простой раб, хотя и этого невозможно было бы стерпеть, но маг и ученый, и убийца ведал о том! Мог ли я спустить негодяю его подлость?!
— Как ты сделал это? Как сумел направить силу? — вырвалось у учителя, и я так же честно ответил:
— Не знаю, господин.

      Наставник вновь отвернулся и спросил, глядя в окно:

— Как ты узнал, кто он? Ты говорил с рабом?
— Говорил, господин, и узнать было нетрудно: и вид, и речь его сразу выдали в нем ученого, обладающего многими знаниями, хотя имя его осталось для меня тайной.
— Вот что, лорд Арантир, — промолвил учитель, — я не ведаю, что тебе нужно было от раба, и допытываться не буду. Помни одно: он был из безбожников-магов, а значит, был врагом. Он мог оказаться кем угодно, даже убийцей твоего отца, — этого довольно, чтобы не верить слепо всему, что он наболтал тебе. Забудь как можно скорее его слова, но помни всегда эту историю и более не давай себе воли. То, что ты обладаешь сокрушительной мощью, — и твой дар, и твое испытание. Тебе всю жизнь придется держать ее на привязи, словно норовистую лошадь, иначе в пылу страстей ты и себя погубишь, и все вокруг уничтожишь, и начать тебе придется прямо сейчас. Ты слышишь меня, лорд Арантир? — он подошел ко мне и погрозил пальцем.
— Слышу, господин, — я кивнул, принимая справедливые слова наставника. Я хорошо помнил, как меня затопили гнев и отчаяние, как я стены готов был обрушить на убийцу и как мне подумалось, что можно, на него — можно… На миг мне помстилось, что учитель разглядывает меня с опаской.
— Да будет так. Харун! — позвал он, и в тот же миг его слуга возник на пороге. Учитель что-то тихо сказал ему и добавил: — Помоги лорду Арантиру собрать вещи и проводи его, чтобы он… не сбился с пути.

      Слуга поклонился. Я тоже склонил пред учителем голову и с окаменевшим сердцем вышел прочь. Значит, все кончено, меня изгоняют. Прощай, учение, прощай, свет истины, прощайте, великие знания. Изгнанника более не примет ни одна школа, ни один наставник не даст ему своего покровительства…

      При моем приближении два соседа моих бросились вон из спальни. Я молча собрал свои небогатые пожитки. Харун — сам, говорили, из бывших магов — силой отнял у меня суму и рукою указал на дверь. Конец. Вот и все, Арантир.

      В гробовой тишине мы прошли мимо послушников и слуг, столпившихся в коридоре, спустились по ступеням — тело унесли, и кровавое пятно тоже исчезло, смытое чьими-то расторопными руками. Я направился было к главным вратам — уже навсегда, но меня окликнул Харун:

— Не туда, господин.
— Что? — я обернулся, не веря своим ушам.
— Не туда, — терпеливо повторил он, и в глазах его я заметил лукавые искорки. — Вас переводят в другой ярус, к некромантам. У вас отныне будут собственные покои.
 

      В новой комнате я прожил уже не одну неделю и почти все это время был один. С товарищами по учению я сталкивался только на занятиях да в библиотеке, все они меня сторонились, хотя не раз и не два я ловил на себе косые взгляды. Лорда Мардана, когда он пришел в себя, подвергли экзекуции и с позором выслали из Нар-Анкара за пустое причинение смерти. Ему повезло, хотя в виде вурдалака мне, бесспорно, было бы легче принять его. Что стало с телом мага, я так и не узнал. По всей видимости, то же, что и с остальными телами почивших рабов, пребывавшими в пригодном для работы состоянии. Я пытался изгнать эти мысли, но перед взором моим вновь и вновь представала одна и та же картина: темная шахта и несчастный, неестественно двигающийся маг с пустыми глазами, страшно изменившийся после гибели, толкающий вместе с подобными ему тележку с рудой…

      Учителей у меня прибавилось. О произошедшем узнали, и наставники нередко занимались со мною с глазу на глаз, учили меня вещам не столько магическим, сколько духовным: концентрации, умению охлаждать чувства и страсти, переключать внимание… Терпение и сосредоточенность не были в юности сильной моей стороной — я жаждал возможно быстрее ухватить новое знание и сделать его своим, точно в разуме и сердце моем постоянно горел ненасытный огонь, требующий все нового и нового топлива, подбрасывать которое требовалось все чаще и чаще. Я пытался понять больше, запомнить лучше, усвоить быстрее — и, к своему горю, нередко терпел неудачу, разочаровывался, считал себя ничтожным и глупым и наконец оказался на грани отчаяния. Благо, что учителя вовремя заметили это, вновь отчитали меня за несдержанность и с тех пор почти силой принуждали меня останавливаться, обуздывать порывы, даже благие, браться за книги с холодным сердцем. Они поощряли меня записывать все, что я запомнил, чему научился, и все, что я испытывал, заносить в дневник — тогда и появилась у меня эта привычка, оказавшаяся весьма полезной, хотя прошло немало времени, прежде чем в жадном уме моем, поглощавшем все без разбору, воцарился порядок. Пришлось признать, что я лишь человек, что если действую из себя самого, побуждаемый собственными желаниями, то добьюсь малого. Я начал учиться смирению.

      Наставники мои не раз намекали мне на то, что стоит обратиться к Асхе за помощью. Великую богиню я глубоко почитал с детства, восхищался ею без меры и, хотя знал, что Прядущая не нуждается в храмах, молитвах и песнопениях, все равно втайне возносил ей славословия. Созидание, поддержание жизни, бесконечное плетение судеб, никогда не повторяющихся, и их завершение — слишком уж тяжкую и сложную задачу возложила на себя богиня, никто не смог бы справиться с этим так, как она; мириады существ и явлений обязаны были своим существованием ей одной, теперь раненой, лежащей без сил и все же не устраняющейся от долга своего… При одной мысли об этом сердце мое замирало в священном трепете, и однажды я решился.

      Одному мне было намного легче. Сидя на скромном ложе, окруженный прохладой и ночной темнотою, я закрыл глаза и повторил все то, что обычно говорил великой богине, и не заметил, как погрузился в глубокие думы о ней. Сам одинокий, отверженный и растерянный, я размышлял и о ее вечном одиночестве, о том, сколько у Великой Матери врагов, пытающихся незаслуженно обидеть ее, а то и вовсе уничтожить, как проклятый Ургаш… Я исполнился восхищения и сострадания и едва не плакал — столь сильны и высоки были мои чувства. Забыв обо всем, что меня окружало, я направил их к Асхе. Всю любовь, все почтение, что испытывал, я отдавал ей, ничего не оставляя себе; из груди моей словно истекал светлый поток, и вдруг я почуял ответ — нечто бестелесное, незримое, но невероятно теплое нежно коснулось моего сердца, и сладость, которую я ощутил, была сильнее всего того, что я когда-либо изведал. Душа моя озарилась благословенным светом, словно из-за ночного горизонта чудом выглянуло полуденное солнце, и свет этот разогнал боль и печаль, мгновенно заживил все раны мои и наполнил меня восторгом.

— Госпожа моя… — шептал я, не помня себя. — Возлюбленная владычица, чистейшая из чистейших, молю тебя, помоги мне. Лишь ради тебя, ради одной тебя я вожделею знания, дабы тебя понять и тебя достигнуть, дабы жить так, как угодно тебе, только по воле твоей поступать. Прошу, возьми душу мою себе, никому иному не желаю я вверить ее, ты создала ее в великом милосердии своем и правь ею сама, как пожелаешь. Я твой, сотки меня таким, каким захочешь видеть, позволь во имя твое стяжать мудрость, пошли мне сил…

      Не ведаю, сколько я молился, купаясь душою в дивном свете, а потом, переполненный наслаждением, утомленный, но успокоенный и совершенно счастливый, я уснул и пробудился лишь тогда, когда за окнами забрезжил тусклый рассвет. Я зажег свечи и хотел было, как привык, поскорее сесть за книги, но внезапно остановился — нет, не годится. Не пристало извлекать бесценные знания во славу Асхи, а самому при этом выглядеть так, словно я постоялец трактира, мающийся похмельем. Я проделал необходимые духовные упражнения — с такой радостью, с какой не выполнял их никогда прежде. Аккуратно свернул и убрал постель, совершил омовение, высушил и тщательно уложил волосы, стараясь, чтобы ни единая непокорная прядь не выбилась наружу, облачился в простое чистое платье, разложил на столе необходимые свитки и тетради для записей и после того, умиротворенный и исполненный вдохновения, приступил к занятиям. С особым удовольствием я ощутил, что способен отныне сдерживать свою алчность, не набрасываться на книги, точно голодный пес на мозговую кость, но изучать их с почтением и вниманием, не пропуская ни единой строки, ни единого слова. Я знал теперь, ради кого делаю это.

      Я вернулся к свитку, который безуспешно пытался расшифровать уже более месяца. Дом — «рукотворное строение», «где враги взаперти», а дальше почти все было размыто морской водою, но рисунки пострадали меньше. Две фигуры — побольше, женская, и поменьше. Символ, изображающий камень, — в прежние времена такими закрывали вход в скальные и пещерные могилы…

      Мне внезапно вспомнились последние слова погибшего мага: «Язык Шантири намного глубже, чем тебе представляется. Читай свитки не только глазами, не только разумом, но и сердцем, и ты постигнешь сокрытую в них мудрость…» Я задумался. Дом, где враги будут взаперти… Где мы держим врагов, когда они попадают в плен? Конечно же, в тюрьме, в темнице! Прекрасно. Значит, «дом, где враги взаперти (будут)» — это темница.

      Фигуры матери и сына. К чему здесь детская обувь? Ну конечно, конечно же, как я мог забыть! Ведь я не раз читал, что у многих древних народов для принятия в клан, в семью следовало провести обряд, надев на приемыша особые башмаки! Значит, это приемный, названный сын. Снова упоминание дома, а далее тот же ребенок изображен лежащим. Мертвый приемный сын… Или умирающий при строительстве темницы? Немногие уцелевшие слова не могли бы мне помочь, но, глядя на рисунки, я вдруг догадался обо всем и легко прочел: «Приемный сын построит темницу во имя царственной матери, ценою жизни своей построит». Едва я понял это, как прочее, словно по волшебству, наконец-то сложилось для меня в единую картину, и в несколько часов, пролетевших как единая минута, перевод был почти готов. Язык Шантири вливался в меня и раскрывался передо мной во всей своей сложности, красоте и глубине…

      «Темница

      (текст утрачен) …и возведет названный сын во имя царственной матери темницу для врагов ее ценою жизни своей. Но тесна будет та темница, и будет из нее истечение (бегство?) нередкое; мать с сыном будут ждать помощи, придет прислужник (помощник?) и принесет череп сына, и прольет кровь, и новую темницу построит, и освободится сын, и мать возрадуется радостью великой.
(текст утрачен)»

      На последней фразе я дрогнул — она показалась мне странно знакомой. Где-то я уже слышал ее однажды…

      «…умереть, чтобы жить далее и должное исполнить».