Я был почти ребенком — кажется, едва вступал в пору отрочества, когда древняя няня моя, растившая еще матушку, рассказала мне впервые эту легенду.

— Давно ли, недавно ли, о том люди спорят, жил да был в краях наших великий маг. Владел он огромной силою, славен был и доблестен, в бою храбр, с учениками своими мудр, шли за ним всегда и живые, и мертвые… Добродетелями наградила его Асха в изобилии, и все кругом почитали его глубоко, а иные и боялись. Прожил он долго, познал многое, и предложили ему, одному из достойнейших, благо нежизни, и согласился великий маг, однако по скромности своей выбрал путь не краткий, но длинный. Тяжкие перемены в теле и духе ждали его, но не желал он мгновенных чудес — согласен был поступиться на долгое время и красотой, и силою, дабы обрести великий дар и пройти все ступени посвящения, не перескакивая ни единой… И встал он на путь свой, и произошло по воле его: мудрость его день ото дня укреплялась, однако телом ослабел он, исхудал, почти что высох, и, хоть был он еще живым, многое для плоти его стало непосильным, даже колдовские способности его на время уменьшились… Решил воспользовался тем старый его враг и вызвал его, изнемогающего от телесных мучений, на поединок, пригрозив, что, если откажется, ославит его по всей земле нашей как труса. Пренебрег угрозою мудрый маг, ответив: «Что мне мирская болтовня? Трус я или нет, о том известно одной лишь Асхе, и не помешает дурная слава моему служению». Тогда подлец, видя, что не только мудр неприятель его, но и скромен, что не поймать его на тщеславии и страхе утратить похвалы, поклялся: если не выступит великий маг против него один на один, то вторгнется в земли наши чужая армия, все сожжет и разграбит, не пощадит ни живых, ни мертвых, ни детей, ни старцев, ни скотины, ни поля засеянного… И принудил угрозами героя нашего согласиться на поединок.
— Какой негодяй!
— Истинно так, Арантир, низкий негодяй. Собирался он убить великого мужа, пользуясь его слабостью, но узнала о том верная ученица героя нашего, преданная ему всей душою, и поняла, что собирается наставник ради людей пожертвовать собою, отправиться на верную смерть. И ужаснулась она, и впала в великую тревогу, и стала тайно изыскивать способ помочь учителю и господину ее сердца, коего она почитала без меры. Из-за тщетности поисков была ученица близка к отчаянию, но Асха вняла мольбам ее, и обнаружила она в библиотеке тайный свиток. А в свитке том было сказано, что если мудрый, не вступивший еще окончательно в нежизнь, утратит силы, но найдется невинная дева, которая принесет ему в жертву кровь и плоть свою, то, проведя особый ритуал, после сего вернет ненадолго маг силы свои, духовные и телесные. Обрадовалась добрая ученица — хоть и была она уже не слишком юна, но во имя служения сохранила себя нетронутой; забыв о страхе и стыде, бросилась она к учителю и смиренно предложила ему свою помощь. Отказался наставник, хоть и не желал обидеть духовную дочь свою и оценил ее преданность, — была она ему по сердцу, но он боялся неуспешности ритуала, не хотел осквернить ее чистоту или причинить вред ей и себе.
— А какой вред?
— А вот, дитя, слушай дальше. Рассказал великий маг наш ученице своей о том, что пытался как-то злой чародей в давние времена провести такой же обряд. Выкрал он обманом юную деву и не только совершил над нею бесчестное, но и всю кровь выпустил из жил ее и выпил, точно ненасытный вампир, и погубил не только несчастную, но и себя самого. Не обрел он никакой великой силы, а родные бедной девицы настигли его и растерзали в ярости… Ученица же, выслушав историю, рассмеялась и в простых словах разъяснила наставнику: не только великое зло совершил чародей, но и условие ритуала нарушил. Сказано было в рукописи, что должна дева сама пожертвовать кровь и плоть свою, и поклялась ученица, что готова на сие по доброй воле, в любви, но побуждаемая не преступной страстью, а великим почтением и желанием спасти… Увидев же, что учитель колеблется, хоть и признает ее слова разумными, взяла она ритуальную чашу, на его глазах отворила себе кровь и наполнила сосуд до краев, а после, преклонив смиренно колени, поднесла наставнику. Не в силах противиться, тот принял ее дар и через небольшое время изменился — окреп и был готов довершить начатое. В ночь перед поединком призвал он преданную ученицу в храм и, проведя приготовления, приступил к ритуалу, а заканчивая его и ощутив должные силы, с великой бережностью, нежностью и почтением совершил он и жертвоприношение телесное… Был ритуал исполнен правильно, и помыслы обоих были чисты, оттого в день поединка вышел герой наш на поле битвы могучим, сильным, как прежде, и поразил своего врага, ожидавшего легкой победы, а вместо того сделавшегося пищею воронов, и тем защитил землю нашу, еще более прославив имя свое, хотя вскоре стал утрачивать временно вернувшуюся мощь. Ученицу, спасшую ему жизнь, благодарил он без конца и, хоть никогда более не смел касаться ее, объявил ее своею спутницей навеки и заботился о ней, как должно.
— Какая чудесная история, няня!
— Это еще не вся история, мой мальчик. Вскоре выяснилось, что ученица после той ночи в храме понесла, и через положенное время произвела она на свет дитя — плод связи чистейшей, совершенной, скрепленной перед очами великой богини, и приняли его на священное полотнище с символами Асхи, и предрекли младенцу сему славное будущее.
— А что потом сталось с ними, няня?
— О том уж мало рассказывают, Арантир, — неторопливо ответила добрая старица, — но говорят, что иные недалекие и греховные люди судачили о добродетельной матери и ее малыше, потому, опасаясь за них и не желая огорчать, отправил их наставник и отец в большое и далекое поместье…
— Такое, как наше, да, няня?
— Такое, как наше, господин мой маленький. И там мальчик, такой же, как ты, рос привольно, в заботе и любви. Великий маг навещал его часто, пока не погиб во время войны, к большому горю верной своей супруги…

      Она вздохнула. Я тоже примолк, тем более что услышал укоризненное:

— Уместно ли, няня, рассказывать такое неокрепшему дитяте?

      Войдя неслышно в комнату, застала матушка последние слова истории, немало меня впечатлившей.

— Так ведь рано или поздно узнает, госпожа, — безмятежно ответила няня.

      Когда стал я постарше, смысл легенды прояснился для меня в полной мере, и я, казалось, понял, от чего мать оберегала мой слух и разум, однако не усмотрел в рассказанной истории ничего постыдного. Старая няня, желая, видно, пробудить во мне, мальчишке, любопытство, упомянула немало тех мелочей, которые и мне самому были близки, как то самое полотнище с символами Асхи — было и у меня такое, приняли меня на него в миг рождения, и всюду брал я его с собою как оберег, используя лишь для целей священных; так было принято во многих семьях земли нашей. Преданность девы восхитила меня безмерно, даже сильнее, чем могущество великого мага, ее супруга и учителя, — потому, быть может, что она чем-то напомнила мне собственную мою матушку.

      Матушка…

      Страшная весть застала меня в Нар-Анкаре. Пораженный горем, испросив дозволения наставников, помчался я домой и успел к погребению. Дом был наполнен печалью, все говорили шепотом, точно боялись разбудить усопшую. Живые служанки расплакались при моем появлении, я же долго собирался с силами, прежде чем войти в затемненную спальню.

      Госпожа моя лежала на постели своей, затянутой черною тканью с символами Асхи, недвижимая и бессловесная.

— Матушка… — окликнул я невольно, и голос мой сорвался. Говорить я более не мог. Я все знал, но лишь приблизившись к телу, понял, что ее уже нет в живых. Понял, когда притронулся к ее лицу и вместо привычного тепла ощутил ледяной холод. Понял, когда почувствовал одеревенелость и скованность бледных пальцев, еще недавно столь нежных, столь ласковых... Понял, когда увидел ставшие плоскими веки над неподвижными ресницами. Благодаря стараниям бальзамировщиков, спешно призванных домоправителем, лицо госпожи почти не изменилось, однако я, обладая уже определенным опытом, уловил вместо привычного и любимого аромата матушкиных волос и одеяний тонкие ноты, первые признаки совсем иного запаха — запаха тления.

      Матушка умерла. Нежизнь была ей недоступна, а меня не было рядом, когда она почувствовала себя дурно. Говорили, она почти сразу упала без памяти, и в несколько минут все было кончено.

      Я сознавал, что ничего не смог бы сделать против воли Асхи. Совершая перед погребением омовение лица и рук, я отчего-то вынул из дорожной сумы то самое обережное полотенце — такое же, как у мальчика из легенды. Жизнь есть смерть, а смерть есть новая жизнь, и не зря одни и те же символы ткут или вышивают на полотнище для новорожденного и на покрывале для ложа усопшего — так думал я и старался смириться с потерей, молил великую богиню дать мне сил… Я держался.

      Я держался и потом, когда матушку вынесли из дому, когда проводили ритуал прощания — на другом кладбище, отдаленном, не на том, где я привык бывать с детства и где мне, возможно, было бы легче; когда я поцеловал в последний раз холодное, мертвое, бескровное лицо; когда комья сырой земли застучали по деревянной крышке гроба. Поблагодарив слуг и приближенных, я попросил всех удалиться, а до тех пор стоял над свежей могилой, закусив губу и молясь, чтобы никто не увидел моего лица.

      Наконец я остался один. Да и на свете я теперь был один, последний из своей семьи, из своего рода. Без отца, который погиб на войне и которого я почти не помнил, даже имени его не знал — избегали при мне говорить о нем, а теперь и без матушки. Асха всемогущая, как мне жить?! Я и без того был сокрушен тяжкой утратой, но в тот миг разум мой словно взбунтовался. Перед внутренним моим взором со страшной скоростью понеслись картины: годы и годы одиночества; обучение у наставников — и каждый раз возвращение в дом, где никто и никогда более не будет меня ждать, откуда никогда уже не выйдет матушка, не обнимет меня и не прижмет к себе, как в детстве… И так будет бесконечно, пока сам я не умру. Так отныне будет всегда.

      Мысль эта поразила меня, точно молния. В простоте своей была она столь кошмарна, что от ужаса и отчаяния у меня закружилась голова. Я тяжело дышал, не видя ничего перед собой, и в последней слепой, младенческой, глупой надежде на помощь опустился на матушкину могилу. На миг мне померещилось, что это дурной сон, что все сейчас закончится, я наконец-то проснусь и сразу же пойду проведать госпожу, узнаю, как ей самой спалось… Но нет. Нет. Матушка умерла, а я на коленях на сырой земле, я остался один и вечно теперь буду один… Я упал ничком и заплакал в голос.

      Сколько я пролежал на могиле, содрогаясь от страшных рыданий, разрывавших мне грудь? Сколько минут, а может, и часов пролетело? Я не знал. Вконец обессилевший, замерзший и мокрый, я едва смог подняться. Все было кончено. Нужно было вернуться в дом, переодеться, заняться делами… Для начала довольно было и первого. Я не представлял, как выгляжу и с каким лицом явлюсь перед слугами. Не знаю уж почему — быть может, разум мой отчаянно искал спасения от безумия и цеплялся за мелочи, — я внезапно с гневом и тоской увидел, как тесно могила матери прилегает к другой, гораздо более старой. Неужто не могли слуги собственной милостивой госпоже в ее собственном поместье выделить чуть больше ее собственной земли для последнего приюта?!

      Я неприязненно покосился на соседнее надгробие, силясь прочесть надпись, — и обомлел. На старом камне было выбито имя. Имя, слишком хорошо известное в наших краях — его знал поистине каждый. Имя великого мага, героя, победившего врага в поединке и спасшего наши земли от вторжения…

      Я понял все. Понял и то, что кто-то знал правду. Кто-то еще, кроме няни, давно усопшей, знал, что легенда не лжет. Тот, кто положил преданную ученицу рядом с любимым наставником, познавшим ее лишь раз и навечно связавшим с нею свою душу, рядом с великим мудрецом и героем, отцом ее сына. Моим отцом. Единые в жизни да будут едины и в посмертии…

      Открытие, сделанное на кладбище, перевернуло весь мой мир, ободрило и разъяснило многое, точно кусочки мозаики наконец-то легли должным образом, создав правильный узор. И все же оставаться дома я не мог. Не хотел входить в комнату, где более не было матушки. Не хотел видеть, как слуги по обычаю будут сжигать ее вещи: покрывала с ее постели, ее наряды, гребни для волос… Я не смог бы этого вынести. Я должен был уехать, уехать хотя бы ненадолго. Отдав распоряжения на первое время — боюсь, весьма сумбурные, — я, захватив лишь самое необходимое, спешно отбыл на север.

      По счастью, в пути меня сопровождал дождь — редким встречным путникам странно было бы видеть вполне уже зрелого мужа, льющего в дороге горькие слезы. Однако и что-то другое, слаще слез, что-то торжественное, какое-то предчувствие, высокое и скорбное одновременно, сжимало мне сердце, подталкивало меня вперед, не позволяя наложить на себя руки или сойти с ума от горя. Теперь я знал, кто мой отец. Знал, кто я сам. Быть может, правду говорила старая легенда и обо мне?

      Я спешил в Иллума-Надин.