— Да вы поэт, как я погляжу.

      Папенька всегда произносил эти слова с глубоким презрением и насмешкой.

— Бесчестье мое, — с грустью изрекала маменька, — ничего-то вам, сын мой, не дала Асха, ни ума, ни прилежания, ни усердия... За что мне такая беда?! Взгляните на отца — отчего вы не берете с него примера? Вот уж кто велик в познании! А вы только таращитесь на звезды да размышляете неизвестно о чем, не преуспеваете ни в науках, ни в служении.

      Родители меня всегда терпеть не могли. Верно, в том была немалая доля моей собственной вины. В отличие от предков, я не умел колдовать, не чувствовал зова заблудившихся душ, боялся кладбищ, не понимал и половины того, что говорилось в книгах, которые мне приказывали читать. Куда больше мне нравилось бродить по выжженным окрестностям, сидеть на голых скалах и смотреть на сумрачное небо. В это время меня всегда охватывали какие-то предчувствия, и порой казалось, что сама судьба взывает ко мне, что темные облака образуют знаки, которых я не умел распознать, и в моем сердце рождалось странное возвышенное ощущение, не раз и не два заставлявшее меня плакать украдкой. Иногда ко мне приходили слова, складно ложившиеся в строчки, но я боялся их записывать — попробовал однажды, но маменька, обыскивавшая, как обычно, мою комнату, нашла их, прочла с издевкой отцу и сожгла в печи.

— Позор вы на мою голову, сын мой. Единственный наследник — и такой дурак! — сказала она тогда.

      Мои учителя, видя настроенья маменьки с папенькой, охотно жаловались им на мою беспросветную тупость и частенько привирали. Меня укоряли, лишали ужина и запирали в комнате, а когда я пытался оправдываться, меня стыдили и обвиняли в клевете на достойных людей. Я не смел плакать — родители за такое могли и высечь. Бежать было некуда. Приходилось терпеть.

— Вот вам мое решение, молодой человек, — папенька однажды окончательно разгневался, — раз вы не желаете идти по пути, определенному нам богиней, и не можете, глядя на своих несчастных родителей, постичь его, так отправляйтесь туда, где встретите примеры, более достойные подражания, если ваши собственные мать и отец для вас не образец. Вы завтра же отбудете в Нар-Эриш, в священный город, средоточие учености и веры.
— В Нар-Эриш?! Папенька, но там почти ничего нет, кроме развалин…
— Не перебивайте меня! Жаль, что я так и не вышиб из вас дурные манеры, юноша, но ничего, там вы быстро образумитесь и поймете, что такое смирение. Вы отправитесь в академию, основанную еще при Белкете, — она-то цела, и там вам найдется местечко. На наше с матерью горе, вы столь глупы и бездарны, что вам нечего и мечтать об ученичестве. Пристройтесь хоть слугой, познайте, что такое трудолюбие, покорность и скромность, и вы, возможно, иначе посмотрите на благодеяния и милости, которыми были осыпаны здесь. Мы сожалеем о разлуке с вами, сын мой, но ваша неблагодарность, глупость и лень не оставили нам выбора. Собирайте вещи. К утру духу вашего не должно быть в этом доме. Вот рекомендательное письмо — здесь указано, кому его отдать. Покажите охране или слугам в замке, у вас самого не хватит толку найти нужного человека. В письме я прошу — униженно прошу, заметьте, — чтобы вас, хоть вы того и заслуживаете, не посылали чистить конюшни и ворочать жернова, иначе вы надорветесь и помрете раньше, чем узнаете хоть что-то полезное. Приходится из-за вас терять лицо, хоть вы того и не оцените, но что поделать, вы — единственный мой сын. Вы отправляетесь на рассвете. Ступайте.

      Утром я в сопровождении одного только слуги отправился в путь. Меня ждали два дня тяжелой дороги и невыносимой душевной муки. Я привык к упрекам и нелестным отзывам о своей персоне, но неужели я действительно настолько глуп и бездарен, что даже родители не пожелали терпеть меня под своим кровом? Неужели работа прислуги — единственное, на что я способен? Верно, да, так и есть. Чувства мои замерли, словно скованные холодом, я боялся хоть что-нибудь ощутить, потому что понимал: дай я себе волю, развяжись ледяной узел под сердцем — и я умру от страха и тоски.

      С этими мыслями я прибыл в Нар-Эриш. Перед вратами замка я спешился, слуга забрал коня, буркнул на прощание что-то неразборчивое, и я остался один.
 

      Не хочется вспоминать первый день в замке: то, как я искал адресата отцовского письма — распорядителя, оделявшего всех работой и жалованием; как живые смотрели на меня в изумлении; как я, уже переодевшись в платье прислуги, несколько часов провел в ожидании в крыле для челяди; как девчонки-служанки фыркали, пробегая мимо меня, поникшего и покорного… Я терпел. Смирение есть великая добродетель, и недостаток ума следует восполнять усердием и послушанием — так меня учили дома.

      Наконец распорядитель пришел и сказал мне:

— Слава Асхе, Джай, старшая смотрительница вернулась и велела определить тебя к владыке. Она, бывает, и сама ему помогает при надобности, но часто отлучается по неотложным делам, и ты будешь по временам заменять ее.
— Если выживет, — хихикнула сидевшая неподалеку молоденькая служанка, судя по ушам, эльфийка-полукровка. — Если владыка в первый же день не съест его с потрохами и не превратит в упыря.
— Помолчи, Каэли, — оборвал ее распорядитель. — Или мне напомнить тебе твой позор в первый день? Ступай спать, довольно рассиживаться.

      Каэли досадливо наморщила нос и с показным рвением начала складывать в чехлы какие-то инструменты, большей частью разнообразные ножницы.

— Вечер поздний, — продолжил распорядитель, — работы для тебя будет немного. Владыка у себя, проводит ритуал очищения, отнесешь ему необходимое, заодно и познакомишься… Мария, где вещи?!
— Сейчас, сейчас, — сердито проговорила другая служанка, выходя из-за ширм, и торжественно вручила мне стопку каких-то тканей, нежных, почти невесомых.

      Я растерялся и встал посреди комнаты, не зная, что делать.

— Ступай к нему вниз — по указателям увидишь, куда идти. Зайдешь в святилище, встанешь у входа, приблизишься, когда позовут. Не забудь поклониться. Сам не болтай, отвечай, когда спросят, обращайся к нему «верховный лорд Арантир», — привычной скороговоркой оттараторил распорядитель, уже не глядя на меня, и куда-то устремился. И умчался.

      Я окончательно сник и потихоньку пошел прочь, бережно удерживая в руках непонятное облачение. Тонкая мягкая ткань охлаждала мне руки, и это отчего-то успокаивало, хотя когда я об этом подумал, мне стало горько — тем единственным на свете, что готово было подарить мне немного утешения, была чужая одежда…

      Распорядитель был прав — указатели действительно вели меня в нужном направлении, видно, не так уж я был глуп, чтобы их не понять. Робея, я шел все дальше и дальше, но однажды замешкался — мой путь пролегал через молельню, где уединились несколько посвященных. При виде меня они отчего-то умолкли и посмотрели на меня с подозрением, как маменька. Я неловко поклонился им и, скрываясь за колоннами, пробрался к неприметной арке. Стража подняла передо мной решетку, я прошел внутрь и очутился в совершенно пустом коридоре. Здесь действительно не было ни души, и мне стало страшно. Как носящий эти нежные одежды живет здесь совсем один, без людей?

      Коридор привел меня к странной комнате без дверей, но с рычагом. Вот тебе и раз, так это еще не конец пути… Уставший, сбитый с толку, я ступил внутрь комнаты, надеясь, что это и есть вход в святилище, где я найду того, кто мне нужен, вернее, того, кому нужен я. Нет, не я — вот этот сверток материи, с которым мне отчего-то так жаль было расставаться, будто я собирался выпустить живое существо, приникшее ко мне и уснувшее у меня на руках. Я едва не расплакался при мысли об этом. Измученный и растерянный, я понимал, что еще немного, и я не выдержу этой пытки одиночеством и неизвестностью.

      Я нажал на рычаг, и пол внезапно дрогнул под моими ногами. Вместо того чтобы войти в покои, я двинулся вниз! Я закричал — я испугался так, будто проваливался в преисподнюю:

— Что это?! Что это, Асха всемогущая, что происходит?!

      Никто не ответил, а падение мое прекратилось столь внезапно, что я еле удержался на ногах. Прижимая к себе одеяния, я, дрожащий, в холодном поту, выглянул наружу из своей темницы. Где же это я? Похоже, в самом аду? Но нет — передо мной опять был коридор. Я попытался рассмеяться: я и правда глуп, какой здесь может быть ад, да и магии в этом устройстве нет, обычный механический подъемник, я не раз видел такие в книгах… Ну, может быть, не совсем такие — там рассказывалось о подъеме грузов, но ведь по сути это было то же самое!

— Эх ты, — сказал я себе вслух, но голос мой прозвучал так слабо и безрадостно, что я умолк. Вдали я увидел яркий свет и прибавил ходу, стараясь быстрее успокоиться, — не хотелось показываться на глаза самому верховному лорду трясущимся от страха. Однако при мысли о нем мой ужас лишь усилился.

      Тем временем я оказался перед входом в покои. Оттуда бил свет, и я опасливо, передвигаясь боком, подкрался ближе и заглянул внутрь. Покои были пусты. Множество свечей, шкафы, полные книг, стол да скамья, большой фолиант на подставке у окна с прекрасными витражами — вот и все, что я сумел увидеть. Может, я не туда попал? Но я совершенно точно следовал указаниям, так что сомневаться не приходилось. Святилище… И где же тут святилище?

      Я замер и прислушался, и на миг мне почудилось, что я слышу едва различимые в тишине всплески воды. Я пошел на этот звук и наконец-то увидел потайную дверь, сливающуюся со стеной, — я стоял почти рядом с ней и не замечал! Нужно было войти, но я не решался, не знал, что мне делать. Я осторожно постучал, но не получил ответа. Подождав немного, я постучал еще раз и, вдохнув поглубже, толкнул дверь. Она тихо, без скрипа, отворилась.

      Внутри царил полумрак, откуда-то тянуло могильным холодом и сыростью. Озираясь по сторонам, я обнаружил, что стою на самом верху уходящей куда-то вглубь святилища пологой лестницы с широкими каменными ступенями. Все остальное скрывали темные занавеси, видно было лишь, что там, за ними, горят несколько светильников. Я постоял еще немного, боясь стронуться с места или выдать свое присутствие, и услышал тихий-тихий голос, почти шепот:

— Тебе одной, Асха великая и милосердная, силы мои и чистота моя. К тебе одной устремлены помыслы мои. Молю, укрепи меня, помоги действовать во славу твою. Твои и только твои, госпожа, бытие мое и душа моя, и только по желанию твоему я все еще здесь, дабы волю твою исполнить. Да свершится все, что велишь мне, да сбудется все, что задумано тобою. Ничего не прошу, владычица моя, лишь благодарю за все и в вечной преданности моей клянусь тебе. Не оставляй меня, направляй руку мою, позволь восстановить мощь мою, да служит лишь во благо. Воссоздай меня, о великая, обнови и очисти, да буду вновь рожден из мудрости и непорочности твоей…

      Против воли вслушиваясь в эту странную молитву, завороженный голосом невидимого мне верующего, я вдруг понял, что внизу, за занавесями, священный источник, и тот, кого я ищу, там, в самом сердце святилища, стоит в ледяной воде, способной как напитать силой, так и убить. Асха, что же он делает ради тебя, он же погибнет! Но вскоре я снова услышал легкий всплеск воды. Кто-то тихо приблизился к светильникам — на занавеси упала тень, и я понял, что медлить больше нельзя. Я сам воззвал к милости богини и неслышно спустился по ступеням.

      Я не решался войти за занавеси, но одна из них на мою удачу оказалась чуть отодвинута в сторону. Я осторожно заглянул за нее и опешил — мне померещилось, что там, в полумраке, расположившись перед чем-то вроде алтаря, высокая нагая девица убирает волосы. Бедра ее прикрывала широкая полоса темной ткани, спадающая складками вниз; бледная кожа ее показалась мне удивительно гладкой; тонкие длинные пальцы привычными, отточенными движениями быстро-быстро сплетали черные пряди, туго стянутые шнурком на затылке, в аккуратную косу. Обомлев, я стоял и смотрел на эту картину, как зачарованный.

      Тем временем та, за которой я — увы, получается так! — подглядывал, взяла один из нескольких небольших сосудов, стоявших перед ней, осторожно открыла его и, прошептав что-то, выпила содержимое. Пила она странно — кажется, даже не проглотила зелье, а просто застыла, приподняв подбородок, словно в трансе или в ожидании того, что неведомая жидкость сама протечет в горло. Потом в молчании поступила так же с другим сосудом…

      Внезапно она обернулась, и я понял, что снова показал себя дураком. Это была вовсе не девица, а высокий, худой, будто претерпевший многие лишения муж, до того широкий в плечах, что спутать его с женщиной было невозможно, хоть я и умудрился это сделать. Мрачное лицо его было таким же гладким и бледным, как и тело, и таким же худым. На лбу и на руках его я увидел знаки Асхи — разумеется, это и был верховный лорд, кто же еще… Я не мог произнести ни слова, не мог пошевелиться, я смотрел и смотрел.

— Кто здесь? — раздался холодный голос, мгновенно отрезвивший меня. — Покажись!

      Выбора не было, и я, покраснев, вышел из своего убежища. Поклонился, как учили, и протянул одеяния владыке. Он принял их, не сводя с меня глаз.

— Любопытство не порок, — проговорил он, — но иногда может быть опасным. Впредь не скрывайся.
— Простите, верховный лорд Арантир, — едва смог вымолвить я. — Я не решался беспокоить вас…
— Ты недавно здесь появился? — спросил он, внимательно меня рассматривая. — Я прежде не видел тебя. Как твое имя?
— Джай, — пролепетал я.

      Он кивнул и сложил на груди худые руки:

— Отлично, пусть так. А теперь, сударь, будьте любезны назвать мне ваше подлинное имя. Неужто вы всерьез думаете, что можете сойти за простого слугу?

      Если бы он столкнул меня в ледяную купель, которую сам недавно покинул, я испытал бы меньшее потрясение. Я не знал, что и ответить, а он ждал, невозмутимый и требовательный. Казалось, под моими ногами вот-вот провалится пол, так мне было стыдно и жутко, но я покорился и произнес свои имена — данное при рождении и то, что носили все мои предки. Славные предки, не мне чета.

      Услышав мой ответ, он несколько мгновений молчал, погрузившись то ли в задумчивость, то ли в воспоминания, — по суровому бесстрастному лику невозможно было угадать, что у него на душе. Я, сам того не замечая, пожирал его взглядом, испытывая странную смесь ужаса, восхищения и чего-то похожего на жалость, хотя если кого из нас и стоило пожалеть, так, разумеется, меня, ничтожного отпрыска славного рода.

      Он набросил край темной ткани себе на плечи и закутался в нее, скрыв наготу от моего нескромного взора. Я не понимал, отчего его не беспокоят холод и сырость, пробравшие меня до костей.

— Как случилось, — проговорил он и развернул принесенные мной одеяния, — что лорду прислуживает лорд? Кто прислал вас сюда и почему? Для убийцы вы слишком нерешительны, для шпиона — слишком юны и неосмотрительны. Полагаю, вы говорите правду, и все же: что заставило вас прийти сюда не учеником, но слугой?
— Такова была воля моей семьи, верховный лорд Арантир. Я не посмел перечить.

      Он снова внимательно взглянул на меня:

— Что ж, немного времени у нас есть. Расскажите мне все.

      Не знаю почему, но я рассказал. Лишь один раз запнулся — когда он, облачаясь в свои тонкие и мягкие нижние одежды, отбросил в сторону намокшее и холодное темное полотнище.

      Он выслушал меня без лишних слов. Помолчал.

— Что же, — сказал наконец, — присмотритесь к тому делу, к которому приставлены. Быть может, и в нем для вас обнаружится польза. Завтра жду вас к себе и надеюсь на вашу помощь.

      Только тут я понял, что он давно оделся без моего участия, смутился, опустился на колени и подобрал мокрую полсть:

— Простите, верховный лорд Арантир. Больше не повторится, обещаю…

      Он ничего не ответил, только взглянул на меня искоса и, махнув рукой, отпустил.
 

      Первую ночь в замке я провел без сна, ворочался на койке и думал о лорде Арантире. Вспоминал, как трепетно он молился, не зная, что его слышат чужие уши; как скромно прикрылся, даже не ведая, что на него смотрят чужие глаза; какой стойкой к испытаниям и самой смерти была его неживая — я скоро догадался об этом — красота… Он действительно был прекрасен в своей холодности и мраморной белизне. Его тело, казалось, было недоступно ни тлению, ни ранениям, а может быть, он просто сам рьяно стремился не допустить его разрушения. Мне нравилось, что он не пренебрегает этим. Я вспоминал иных немертвых, бывавших в доме родителей, — после их визитов приходилось открывать окна, дабы проветрить покои, и оттирать от кресел мерзостные пятна… От этих воспоминаний к горлу подкатывала тошнота, и я был вдвойне благодарен своему господину за то, что он невольно избавлял меня от этого кошмара.

      Я не понимал, для чего он принудил меня рассказать о семье, — он больше к этому не возвращался. Я каждый день приходил к нему, помогал с облачением и обувью, выполнял разные мелкие поручения, что-то приносил, передавал, выяснял — у него всегда было мало времени, и моя помощь была кстати. Он постоянно о чем-нибудь заговаривал со мной — как бы между делом, но у меня не раз мелькала мысль, что он изучает меня, хоть я и не понимал, для чего великому правителю и ученому знать что-то о таком существе, как я, недостойном затягивать ремни на голенищах его сапог… Вернее, лишь этого и достойном.

      Как ни странно, рядом с ним, выполняя для него работу слуги и посыльного, я чувствовал себя намного лучше, чем в родном доме, вскоре привык и уже не представлял себе иной жизни. Я не понимал, отчего так случилось, не понимал и собственных чувств. Я тревожился за него, я, ничтожный и глупый, жалел его, пытался опекать, и он по своему благородству мне не препятствовал. Я бранил Марию за нерасторопность, если она не отдавала мне вовремя чистые вещи владыки, я спорил с распорядителем, если он нагружал слуг другой работой, когда моему господину что-нибудь требовалось, я отмахивался от Каэли, постоянно хихикавшей, что я без ума от лорда Арантира, — один раз это услышала мать Геральда, и мне стоило немалого труда умолить ее не карать девчонку за дерзость. Самыми грустными и мрачными для меня были дни, когда владыка отбывал в столицу или еще куда-то, где был нужен, — я все время думал о том, кто же поможет ему, не случится ли с ним чего-нибудь, если меня не будет рядом… Когда он наконец появлялся, я бросался к нему наперегонки со старшей наставницей и даже если просто видел его издали, чувствовал себя почти счастливым. Жизнь моя внезапно наполнилась смыслом, и я уже не думал о том, что будет дальше.

      Однажды я, присев перед ним, помогал ему застегнуть многочисленные — в два ряда до самого пола! — пуговицы, пока он прилаживал к поясу кинжал для проведения обрядов и еще какие-то неизвестные мне предметы.

— Как продвигается ваша духовная практика, друг мой? — вдруг спросил он. — Ведь вы, помнится, пришли сюда по воле семьи, дабы стяжать смирение.
— Я уже вполне смирен, господин, — искренне ответил я, подняв голову, и встретился с ним глазами, — более того, я доволен своим положением и счастлив благодаря вам.
— Вы приняли волю родителей безропотно, но ваш урок смирения не в этом, дитя мое, — он внимательно глядел на меня, а я почему-то едва мог дышать от этого взора. Я чувствовал странное несходство его взгляда, который пронзал меня подобно свежезаточенному клинку, и того, что он говорил негромко, даже мягко: — Вам следует признать очевидное и свыкнуться с другим: семья прислала вас сюда не ради смирения, а ради того, чтобы сбыть с рук и причинить вам боль. Эту мысль, мой молодой друг, вам предстоит принять. Принять — и решить, как быть дальше.

      Он, сам того не зная, а может быть, и зная это, ударил меня в самое больное место. Уязвил — и продолжал наблюдать за мной, а я изо всех сил старался собраться, скрыть обиду, иначе просто позорно разревелся бы перед ним. Я делал вид, что мне все равно, что пальцы у меня не дрожат, но мне так сдавило горло, словно меня душила та самая невидимая рука из детских сказок.

      Холодные тонкие пальцы на мгновение — только на мгновение! — легли мне на лоб. Почти бестелесное касание, словно ласка призрака… Я снова поднял глаза и увидел, что он по-прежнему смотрит прямо на меня.

— Вам больно, сын мой, — вас можно понять. Но теперь вам предстоит сделать выбор. Как вы поступите — будете следовать навязанному пути или найдете свой собственный? Примете то, что семья не верит в вас и не встанет на вашу сторону? Примете то, что справитесь сами?
— Справлюсь сам?..
— Безусловно. Асха давно предлагает вам выбор. Нужно лишь сделать его. Придется сделать — пришло время.
— Верховный лорд Арантир… Как я могу сделать выбор? Все считают, что у меня нет способностей к магии, а для меча я слишком слаб. Что же мне остается?
— Асха все обращает на пользу, мой друг, помните об этом. Да, она не всем дает склонность к магическим упражнениям и могучее тело, но разве нельзя иначе служить ей? Разве не встречалось вам иных увлекательных и полезных богине и миру занятий? Изучение природных законов, наблюдение за светилами, исцеление страждущих, составление библиотек, возведение храмов и жилищ — отчего не отдать им должное? При вашем терпении, при вашей скромности и при вашей тонкости чутья вы, я полагаю, продвинетесь вполне скоро в любой области, какую бы ни избрали. Для чего вам оставаться в Нар-Эрише, помнить, что вы были здесь слугой, приносящим чужую одежду и чужие слова? Если будет на то ваша воля, то в следующий мой визит в Нар-Анкар можете сопровождать меня. Там для молодого человека гораздо больше достойных путей, чем здесь, среди древних руин… Обдумайте это.

      Обуреваемый противоречивыми чувствами, польщенный и в то же время расстроенный, я молча склонил голову и снова взялся за пуговицы.
 

      Я не спал. Не знаю, почему я опять думал о нем. В моем уме не было ничего недостойного, ничего такого, что можно было посчитать постыдным или навязчивым — по крайней мере, мне хотелось, чтобы было так. Я перебирал воспоминания, как драгоценные четки: тихий голос, произносящий страстную молитву; высокая фигура в святилище; широкие плечи; бледная-бледная кожа; ненормальная худоба — отчего-то она не отталкивала меня, она была для него хороша, как если бы сама Асха, великий скульптор, высекла его из мрамора именно таким… Совершенная статуя, неживая и живая одновременно. Аскет, но не мученик, не страдалец, нет — служитель, счастливый своим служением… Нельзя смотреть на него, но я смотрю и вижу, как тонкие пальцы сплетают длинные черные волосы, и получается ровная-ровная коса. Что бы он ни делал, результат всегда совершенен. Знать бы, каков он, когда… Впрочем, нет. Это мне знать совсем не обязательно.

      Мне хватит и того, что я видел. Опозоренный, изгнанный из дома, из семьи, никому не нужный скиталец. Он звал меня — куда? Что могло ждать меня в Нар-Анкаре? Среди чужих, среди великих, вдали от всего, что я знал давно или едва успел узнать, вдали от лорда Арантира…

      При мысли о нем у меня снова заныло сердце. Не знаю, отчего я ощущал неясную, смутную тревогу, мною овладело какое-то нехорошее чувство, казалось, уйди я, покинь этот замок — и вскоре случится что-то дурное; впрочем, останься я — и оно все равно случится, потому что я слишком одинок, слишком слаб, слишком малодушен, я ничем не могу помочь, не могу спасти его, если ему грозит беда, разве что свое тело подставить под меч убийцы, заслонив господина от окончательной смерти…

      И вдруг мои глаза открылись — я понял: нет, мне не место в Нар-Анкаре. Я должен смириться со своим ничтожеством, с тем, что я изгой, никчемный неуч. Что проку слагать стихи, которые некому прочесть? Что проку смотреть в темное небо, если я здесь, на земле, не смогу уподобиться тому, кем восхищаюсь и перед кем преклоняюсь? Нет, я не должен уходить. Я останусь рядом с ним и буду делать то, что умею, и если смогу приносить ему пользу, хоть затягивая голенища его сапог и подавая ему полотенца, то колебаться не следует. В этом мое служение, и здесь мое место. Я буду угоден Асхе, угождая ее избранному, а если будет нужда закрыть его от нападения, дать ему выиграть время, это будет самая сладкая участь…

      Я не заметил, как заснул. Мне снилось гладкое белое изваяние, изображающее худого, наполовину нагого человека. Чресла его были задрапированы нежной тканью, спадающей красивыми складками до самого пола. Я любовался этим зрелищем, как вдруг кто-то грубо оттолкнул меня, подбежал к изваянию, изо всех сил пнул его и разбил вдребезги.

      Утром я нерешительно подошел к Каэли.

— Остриги мне волосы, — попросил я.
— Что? — почему-то растерялась она. — Зачем?!
— Пусть будут как у всех.
— Но ты же не как все, — заупрямилась она, — ты другой, тебе… нельзя! Не буду. Не стану!
— Нет, — ответил я. — Я не другой, и пусть все знают об этом. Я хочу стать тем, кем являюсь, выглядеть тем, кто я есть. Я — слуга, Каэли. Слуга Арантира.

      В людской воцарилось молчание. Каэли обвела неуверенным взглядом присутствующих, вздохнула и вынула ножницы.
 

      После я явился к владыке с вычищенной обувью и свежим платьем. Он, увидев меня, ничего не сказал. Принял одеяние, сам набросил его на себя, застегнул пояс и только потом спросил:

— Что же вы решили, друг мой? Отправитесь со мной?
— Не прогневайтесь, владыка, — я склонился перед ним, — в первый и в последний раз я посмею сказать «нет». Асха привела меня к вам, и я слуга ваш, а вы — единственный мой господин в этом мире. Мое место здесь, рядом с вами — или там, где вы и только вы прикажете мне быть. Если я не сумею вам угодить, верховный лорд Арантир, что угодно делайте со мной и судьбой моей. Она принадлежит Асхе, так есть ли для нее более надежный управитель, чем избранник богини? В этом я вижу свой путь и свой долг, мой повелитель. Не гоните меня, без вас жизнь моя не стоит ничего…

      Я умолк, преклонил колени и растворился в его молчании.

— Ты справился, сын мой, — вдруг промолвил он. — Ты выдержал испытание. Ты принял себя самого и выбрал свой собственный путь, сообразуясь с разумом и сердцем своим, а не с соблазнами большого города и не с попреками семьи. Поднимись, лорд Стефан.

      Я покачал головой:

— Лорда Стефана больше нет. Я Джай, слуга верховного лорда, и всегда им останусь.
— Да будет так, если тебе угодно. Идем со мной, Джай.

      Он привел меня в библиотеку. Привел и спросил:

— Скажи мне правду, Джай: все ли здесь тебе по нраву?
— Нет, владыка Арантир, — ответил я.
— Что тебе не по вкусу?
— Здесь не хватает порядка, сир, — сказал я. — Многие, наверное, чаще ученики, берут книги и после не заботятся о том, чтобы вернуть их на место, ставят куда попало…
— Твоя правда. Что еще?
— Библиотеке не помешал бы каталог, верховный лорд Арантир, — вздохнул я. — Не раз и не два я находил нужную вам книгу с большим трудом. Это собрание великолепно, и если придать ему упорядоченности, то оно будет поистине бесценным и еще более прославит ваше имя…
— Джай, — сказал мне лорд Арантир, — ты прав. Я не зря принимал твое служение — за это время я вполне убедился в том, что могу доверять тебе. Заботливые руки, внимательный взор и преданное сердце — вот что нужно сему месту. Оно — средоточие всего лучшего, что есть в этом замке. Многое здесь хранилось веками, многое сюда принес я сам. Ты станешь хранителем и смотрителем этой библиотеки, Джай, — такова моя воля. Отныне ты распоряжаешься здесь от моего имени, и твое слово равносильно моему, ты в этих стенах — мои руки и мои глаза. Ты давал мне заботу — теперь я даю тебе власть. Займи то место, которое принадлежит тебе по праву, потому что на нем ты будешь лучше всех прочих.
— Но как же… — я растерянно показал на его одеяние.
— Так ты был искренне уверен, что я не способен сам позаботиться о себе, мой мальчик? — спросил он своим обычным тоном, но я готов был поклясться, что вижу, как он смеется. Мой господин. Мой друг. Мое божество. Моя прекрасная статуя.

      Я вдруг ясно осознал происходящее — я понял, что всегда буду с ним рядом, здесь, что я умру, защищая это место, которое он доверил мне, умру с ним в один день, потому что без него нет моей судьбы, моей души и меня самого. Я поцеловал ему руку и заплакал.

      Одежды слуги я так и не снял, хотя со временем обзавелся и регалиями, и символом Асхи на челе — почти таким же, как у моего повелителя. Когда меня спрашивают, почему я, уважаемый человек, главный библиотекарь академии, все еще ношу их, я всегда отвечаю честно:

— Потому что я и есть слуга. Слуга Арантира.