Когда-то давно Анжело считал, что исполнение желаний — это прекрасно, это словно ещё одна милость, которую Бог дарит своим детям. Ещё до гибели родителей, Анжело, как и многие ровесники, мечтал стать знаменитым, хотел видеть свои фото на страницах газет и журналов, грезил о том, что его будут показывать по телевизору, а его имя и фамилия станут известны не только в родной Италии.

И теперь всё это сбывалось. Каждая апулийская газетёнка считала своим долгом напечатать обличительную статью об ещё одном священнике-растлителе, щедро украсив её фотографиями преступника. Анжело пришлось приобрести тёмные очки и широкополую шляпу, чтобы иметь возможность выходить из мотеля.

В его крохотном номере был телевизор, и впервые за несколько лет Анжело мог смотреть множество программ, но не делал этого. Практически на каждом канале упоминалось его имя, и… мелькал Рафаэль. Мальчишка продолжал играть роль невинной жертвы, и, нельзя было не отметить, получалось это у него отменно.

Камера его любила: в свете софитов и при верно подобранном ракурсе подросток казался ещё моложе и наивнее, чем был на самом деле. Глядя в его большие глаза, нельзя было усомниться в том, что этот мальчик говорит правду. Рафаэль смущался и краснел, отвечая на вопросы журналистов, он опускал глаза и голову, спотыкался на словах, означавших название половых органов, был таким хрупким и нуждался в защите.

Видя всё это, Анжело невольно вспоминал совсем другого Рафаэля: циничного, развратного, смакующего в исповедальне свои грехи. Тогда эти глаза были совсем другими, и улыбка — та, от которой на его щеках всякий раз появлялись ямочки, превращая в совращённого херувима, — она тоже была совсем не такой, но…

Того Рафаэля видел только Анжело, этого — тысячи телезрителей. И они его жалели, требуя справедливого наказания для священника, нарушившего обет. Когда Анжело увидел самое первое интервью, просто впал в прострацию. В голове пока ещё слуги Божьего не укладывалось — как можно так лгать? Неужели у этого мальчика совсем нет совести? Даже самой что ни на есть крохотной, находящейся в зачаточном состоянии.

Читая статьи в газетах, Анжело убеждался, что нет. Рафаэль наслаждался вниманием, но при этом — не терял головы, не переигрывал и ни разу не запутался в показаниях. Впрочем, всё, что подросток говорил, не было чистой ложью, это была полуправда, та самая, которая всегда съедается обществом куда охотнее, чем стопроцентное враньё.

Рафаэль рассказывал о той ночи, и не верить ему было практически невозможно — настолько правдоподобно звучало повествование. В мальчишке явно таился немалый актёрский потенциал, и теперь Рафаэль вовсю им пользовался и получал настоящее удовольствие от того, что делал.

Как говорят в Америке, «у каждого есть право на свои пятнадцать минут славы», и теперь эти пятнадцать минут настали для них обоих. И если Рафаэля это радовало, то Анжело сожалел о том, что когда-то мечтал об известности. И в кошмарном сне не могло ему привидеться такое исполнение желания.

Епископ Виллани по-прежнему беседовал и с Рафаэлем, и с Анжело, так же он вызывал к себе Джино Алесси и тех девушек, которые были замечены в связи с Бароне-младшим. Постепенно картина вырисовывалась и усиливались сомнения. Рафаэль хотел быть жертвой, но не был ею на самом деле. И если греховная связь со священником всё же имела место — инициатором её явно был не Анжело.

Вызывая молодого коллегу к себе, епископ видел, как тяжело даются тому эти разговоры, как осунулся и похудел Анжело за прошедшие несколько дней, как изменился его взгляд. Теперь светло-серые глаза напоминали холодный и мёртвый пепел, они были пустыми и безжизненными, в них не осталось ничего: ни боли, ни отчаяния, ни сомнений.

Анжело признавал, что испытывал к Рафаэлю влечение, но по-прежнему отрицал сексуальный контакт. Постепенно он сознался во всём, даже в наблюдениях за Рафаэлем. Это случилось во время их последней беседы.

— Почему же вы не вмешались, отец Сантини? — строго спросил Виллани, неприятно поражённый услышанным.

— Я… не знаю, ваше преосвященство.

— Это не ответ.

— Но я действительно не знаю, — повторил Анжело, — не знаю.

— Вы же понимаете, что этот поступок свидетельствует против вас?

— Да.

— Что можно подумать о слуге Бога, который, вместо того чтобы пресечь грех на корню, стоит и тайно любуется им? Ведь вас это возбуждало, отец Сантини? — теперь в голосе епископа не было ни грамма сочувствия. — Возбуждало?

— Да, — выдавил Анжело, не смея поднять на собеседника глаз. Ещё никогда он не чувствовал себя таким грязным и ничтожным. И в эту грязь он толкнул себя сам. Не Рафаэль, а именно он сам.

— Мне кажется, вы и сейчас не осознаёте того, что натворили, Анжело, — чуть смягчился епископ. — Вы сами подвергли себя искушению, зачем? Хотели испытать себя? Проверить крепость своей веры?

— Нет, — покачал головой Анжело, отвергая соломинку, которую только что предложил Виллани. — Я… должен был вмешаться и не сделал этого. Трижды.

— Даже так? — теперь удивился епископ. — И за кем ещё вы наблюдали?

— Только за Рафаэлем. Я видел, что он делал с Джино.

— И вас это возбудило не меньше, не так ли?

— Да, — стискивая руку в кулак и вонзая ногти в ладонь, ответил Анжело.

— По возвращении домой вы каялись или же удовлетворяли свою потребность собственноручно?

— Я могу не отвечать?

— Нет. В ваших интересах не лгать и не утаивать ничего, отец Сантини, — блёкло-голубые глаза стали ледяными.

— Я каялся… потом.

— После того, как согрешили?

— Да.

— Отец Сантини, вам прекрасно известно, что блуд — один из семи главных грехов! Вы сами приняли решение служить Богу, дали обет безбрачия, но стоило покинуть стены семинарии, и вы пали. Может ли такой человек быть посредником между Отцом Нашим Небесным и Его детьми? Ответьте мне! — каждое слово епископа било под дых с размаху, не жалея, впечатывало Анжело в натёртый до блеска паркет кабинета, в котором они беседовали, размазывало по нему ровным слоем, превращало в ничто.

— Нет.

— Вы бы доверили такому пастырю своих овец, Анжело?

— Нет, ваше преосвященство.

— Полагаю, вы догадываетесь, каким будет моё решение?

— Да, — едва слышно произнёс Анжело, всё же поднимая взгляд, — лишение сана?

— Почти. До богохульства вы пока что не докатились. Вы всего лишь оскорбили Отца Нашего своим недостойным поведением, показали себя несостоятельным носителем Его слова, а посему я налагаю на вас запрещение в служении, — чеканя каждое слово произнёс Виллани. — Факт совершения вами содомского греха с Рафаэлем Бароне так и не был доказан, равно как и не был опровергнут. Но вы сами видите, во что это всё вылилось: газеты, телевидение, радио — ваше имя не сходит с экранов и страниц, а значит — ни о каком снисхождении речи не может быть. Этого нам просто не простят, Анжело, церковь не имеет права покрывать подобное. Кроме того, я советую вам как можно скорее покинуть Апулию. Чем быстрее вы это сделаете, тем будет лучше для всех, для вас — в первую очередь, — добавил епископ, поднимаясь.

Покинув кабинет, Анжело не стал надевать очки и шляпу. Теперь ему было уже всё равно, сколько человек его узнает и какие оскорбления полетят в спину. Только что рухнула вся его жизнь, а что делать дальше, Анжело Сантини просто не знал.

***

По дороге в мотель он купил в одном из магазинчиков бутылку вина, потом подумал — и прихватил ещё и коньяк. Последний раз Анжело касался алкоголя после гибели родителей — шесть лет назад, и вот теперь безумное желание напиться в хлам вытеснило всё остальное. Хотелось забыть. Хоть ненадолго забыть кареглазого мальчишку, который, играясь, разрушил его жизнь. И даже сейчас Анжело не испытывал ненависти к Рафаэлю, чувства были странными, но не имели ничего общего с христианским всепрощением. Подросток стал испытанием, выдержать которое он не смог. Так просто, так быстро, так глупо.

Закрыв за собой дверь номера, который уже завтра нужно будет покинуть, Анжело открыл бутылку вина и сделал первый глоток прямо из горла, одновременно включая телевизор. Опустившись в кресло напротив экрана, Анжело пощёлкал пультом, перебирая каналы, и угодил на интервью, которое давал Виллани.

Его преосвященство сообщил журналистам о решении, принятом относительно оступившегося священника Сантини, а те возмущённо загудели, требуя более жёсткого наказания для педофила.

— Рафаэль Бароне уже достиг четырнадцатилетия — возраста сексуального согласия, установленного законом, — спокойно парировал епископ, — а это означает, что действия отца Сантини нельзя классифицировать как педофилию.

— Но ваш коллега изнасиловал мальчика! — выкрикнул кто-то из борзописцев.

— Сожалею, но это не более чем ваши домыслы, сеньоры, факта сексуального насилия доказано не было, — Виллани смерил журналиста ледяным взглядом, — не стоит грешить против истины и выдавать желаемое за действительное. Если бы это было доказано — речь шла бы о лишении сана и тюремном заключении. Однако Анжело Сантини не нарушил светского закона, он наказан за нарушение своих обетов и Законов Господа нашего.

— Но где гарантия того, что этот извращенец в сутане не продолжит творить то же самое? — не унимался журналист.

— Я повторю: Анжело Сантини запрещено священнослужение, какие ещё гарантии вам нужны?

— А что же Рафаэль Бароне? Выплатит ли церковь денежную компенсацию подростку?

— Нет. В данном случае ни о какой компенсации речи быть не может в виду отсутствия доказательств совершения содомского греха.

— Ворон ворону глаз не выклюет? — насмешливо бросил журналист.

— Полагаю, я достаточно прояснил ситуацию, — проигнорировал выпад епископ. — На этом позвольте с вами проститься.

Анжело смотрел на это, то и дело прихлёбывая из бутылки и чувствуя, что хмель начинает заволакивать сознание. Ему казалось, что сейчас говорили о ком-то другом, кого-то другого называли педофилом и требовали суровой кары. «Извращенец в сутане»? Хах, без сутаны.

Запоздало вспомнив, что не имеет больше права носить колоратку, Анжело расстегнул белый воротничок и швырнул на журнальный столик. Однако добросить не сумел, воротничок упал на пол, но наклоняться и поднимать Анжело не стал. Зачем? Это всего лишь символ прошлого. А будущее? Что теперь-то делать? Куда ехать? Вернуться домой, надеясь, что до Варезе новости о нём не докатились?

Не стоит обольщаться на этот счёт. Как назло, когда шло разбирательство, в Апулии проводил отпуск журналист одного из центральных телеканалов. Упустить такие новости он, конечно же, не мог, а потому сюжеты об Анжело были показаны не только в Апулии. А это значило, что о его проступке знают везде и забудут нескоро, учитывая то, сколько интервью успел дать Рафаэль.

Но если не ехать домой, то куда? Где найти нору, в которую можно забиться и отлежаться, не выползая на свет лишний раз? Зализывать раны, которые нанёс себе сам? Надеяться, что сможет жить дальше, не вспоминая Рафаэля? Сможет ли?.. Самым страшным было то, что юнец до сих пор снился Анжело ночами, и ничего поделать с этим бывший священник не мог. Или не хотел? Или это просто было выше его сил?

И снова пришла в голову мысль, что Рафаэль — не человек. Кто знает, может, мальчишка был просто одержимым? И в его душе давно уже поселился бес? И это именно он толкал Рафаэля на все мерзости, которые творил мальчик? Это бес выглядывал из карих глаз, порочно улыбался и сладко стонал, предаваясь греху? Случаи настоящей одержимости время от времени регистрировались, Анжело об этом знал, но…

Епископ Виллани не заметил в Рафаэле ничего сатанинского, а ведь он не раз и не два разговаривал с мальчиком наедине. Или просто всё дело в том, что его преосвященство уже стар и его плоть — немощна? Неизвестно, как реагировал бы он на Рафаэля, будь моложе лет на двадцать.

Криво усмехнувшись, Анжело отбросил прочь пустую бутылку. Она покатилась по полу и остановилась рядом с воротничком. Последние капли вина вытекли из горлышка, пятная белизну колоратки. Символично. Чистоты не осталось. Грех был совершён, и никуда от этого не деться. С этим придётся жить дальше.

Запрет в служении — по сути, то же самое лишение сана. Это полностью выбивало почву у Анжело из-под ног, потому что ничего другого делать он не умел и смутно представлял, как и на что будет жить дальше. С его нынешней репутацией найти работу будет или невозможно, или невероятно сложно. Существовать на деньги, которые получал за аренду родительской квартиры? Но где тогда жить самому? Куда сбежать от… себя?

Ответов на эти вопросы в бутылке коньяка, которую ополовинил, Анжело так и не нашёл, а потом его замутило, и бывший священник, шатаясь, падая и натыкаясь на мебель, потащился к сортиру, надеясь успеть туда до того, как его вырвет. Он успел.

***

На следующее утро Анжело проснулся поздно, с дикой головной болью и зверской тошнотой. Остатки коньяка он просто вылил в унитаз, потому что от одного запаха алкоголя стало ещё хуже. Приняв ледяной душ, Анжело сложил свои немногие вещи и нанял такси, чтобы забрать то, что оставил в пасторском домике в городке, забыть который вряд ли получится.

На место он попал как раз в то время, когда большая часть жителей находилась либо на работе, либо дома у телевизоров. Улицы были пустынны, что не могло не радовать Анжело. Сил выносить укоризненные взгляды просто не осталось. Не тратя времени даром, он открыл дверь и первое, что заметил — пыль, её успело скопиться изрядно, и у комнаты был покинуто-нежилой вид.

Горько усмехнувшись, Анжело прошёл в спальню, достал из шкафа дорожную сумку и принялся укладывать в неё остатки вещей. На кровать, служившую пристанищем Рафаэлю, бывший священник старался не смотреть. Ни к чему будоражить воспоминания, которые так и не удалось вчера залить. Но они настойчиво лезли в голову, заставляя всё быстрее сваливать в сумку содержимое шкафа.

Закончив, Анжело обвёл взглядом комнату — вроде не забыл ничего, кроме тех нескольких месяцев, проведённых в этом городе. Но их вернуть и прожить заново нельзя, как ты ни старайся, а значит — и думать об этом не стоит. Забросив ремень сумки на плечо, Анжело направился к выходу, намереваясь по дороге завезти ключи мэру, у которого их и получил. Просто зайти и бросить на стол, ничего не говоря и не поясняя.

Он уже собирался сесть в машину, как услышал знакомый голос:

— Падре, подождите!

Обернувшись, Анжело увидел, что к нему спешит Леон, отчаянно размахивая руками. Поколебавшись секунду, Анжело решил всё же подождать. Пара минут ничего не изменят.

— Фух, хорошо, что я вас застал! — улыбнулся Леон, приближаясь.

— Что хорошего? — стараясь не дышать на парня, спросил Анжело.

— Так у меня чётки ваши, вот, — юноша вытащил их из кармана, — вы обронили тогда.

— Оставь себе, — отвёл руку парня бывший священник, — ты разве не слышал? Мне запрещено служить.

— Слышал, — тяжело вздохнул Леон, — они всё же поверили Рафаэлю, да?

— Не совсем, но теперь это не имеет значения. Я уезжаю, Леон.

— Падре… — юноша осёкся, — Анжело, а как же вы теперь? И куда?

— Будет видно. И вот что, передай это мэру, — он протянул Леону ключи, которые тот автоматически взял, — если несложно. И… прощай, — бывший священник сел в такси и дал знак водителю.

Мотор заурчал, и автомобиль резво покатил к выезду из города, но ещё долго Анжело видел в зеркале фигуру Леона — единственного человека, который поверил ему. Поверил, потому что не знал, какие мысли крутились в голове священника в те жаркие и безумные осенние дни.

Покидая Апулию, Анжело был уверен — епископ Виллани принял правильное решение. Он действительно недостоин быть Его слугой. Место такого ничтожества — на самом дне, в самой глубокой норе, подальше от тех, кого он может испачкать своей грязью.