Никогда бы не подумал, что от чьей-то мирной мечты мне будет столь тяжело.

      Линна, пересчитывая что-то в шкафу, восторженно восклицает — верно, уже в сотый раз:

— Ты только представь, Сарет: прелестная девочка, изящная, с прекрасными манерами, в нарядном платьице, искусная во всем, умеющая и петь, и танцевать, и вышивать, и вести себя в достойном обществе… Думаю, я сама смогу разбудить ее способности к магии и о ее воспитании тоже сама позабочусь. Тебе останется лишь наслаждаться прекрасной дочерью… Что с тобой, Сарет? Ты считаешь иначе? Или уже скорбишь из-за того, как трудно тебе будет вручить ее, подросшую, мужу? — Линна звонко смеется, а у меня вдруг возникает желание скривиться от этого смеха.
— Нет, нет, — прикидываясь благодушным, произношу я, — конечно, нет.

      Долго притворяться я не способен. Я встаю и спешно покидаю покои.

— Куда ты, Сарет? — окликает меня Линна.

      Куда-куда… Ну почему я должен постоянно докладывать, куда я?! Я прямо спиной чувствую, как она мрачнеет:

— Ты опять туда?!
— Нет, нет, — снова успокаивающе повторяю я. Один Илат знает, чего мне это стоит — не вспылить, не прикрикнуть, не осадить. — В «Заклепке» сейчас не протолкнешься. Поеду осмотрю новые укрепления, я еще не был возле южной стены.
— Хорошо, — к Линне возвращается безмятежность.

      Уходя, я слышу, как она отдает какие-то приказания прислуге, и почти выбегаю из дому. На минуту мне кажется, что стены, точно в храме Паука, сейчас сомкнутся и раздавят меня.
 

      Мы часто говорим об этом. О детях. Вернее, Линна говорит, мне остается только слушать и понимать, что я в очередной раз обречен. Линна не Арантир, от нее невозможно защититься мечом или, на худой конец, заклинанием, а защищаться иначе я так и не научился. Меня Линна не считает нужным спрашивать ни о чем, она чаще отдает распоряжения или милостиво сообщает мне свои решения. Конечно, на все воля драконов, но…

      Не то чтобы я не хотел детей, вот только Линна желает непременно дочь, а если она чего-то желает, то будет именно так. Она говорит и говорит об этом изо дня в день, говорит и говорит, представляет себе то маленькую девочку, то барышню на выданье, озабоченно размышляет о приданом и об учителях танцев, и от этих разговоров я начинаю закипать, точно котел на огне. Тогда в храме Илата я дал себе слово — не позволять демону вырываться наружу, но мне дорого это дается. Ведь я-то сам хочу сына. Я бы научил его ездить верхом и владеть оружием, бороться и охотиться, мы бы вместе ночевали в шатре у костра и веселились в «Золотой заклепке», а главное, это был бы друг на всю жизнь, до самой моей смерти, и, может быть, именно ему одному я и решился бы рассказать правду о том, как все повернулось в некрополе у нас с Арантиром, и он не осудил бы ни меня, ни его…

      Арантира я, кстати, после того сна в храме более не видел. Мне тогда стало легче, точно я и вправду встречался с ним и мирно беседовал; я позвал людей в некрополь, мы привели все в порядок, смыли кровь и похоронили мертвых, но вспоминать день поединка, когда был закрыт портал в Шеог, я отчего-то все равно не могу. Не хочу. Да уйдет ли он из моей памяти?! Вот только его мне сейчас не хватало! И так больно от мысли о том, что у меня, наверное, никогда не будет сына, что мне некого будет впервые в жизни посадить в седло, некому будет вложить в ладошку небольшой короткий меч…

      В неистовой злобе рвануть воротник — я позволяю себе только это. Лишь бы Линна не видела. Надо проехаться вдоль моря, подышать, взять себя в руки, а потом и действительно заглянуть к южной стене, посмотреть, как там дела. И сообщить Линне. Линна, Линна… Раньше в моей голове была Зана, теперь она. Управляет мною, диктует свою волю, только вместо адских чертогов я сижу в золоченой клетке, как птица. И сладко пою — ведь это то, чего от меня ждут.

      Может, зря ты меня тогда не добил, Паук Асхи?
 

      Линна спит, а ко мне сон никак не идет. Все же надо настроиться и заставить себя закрыть глаза. Сходить, что ли, почитать…

      «Сходить почитать» — так я говорю про эти сны, которые с недавних пор вижу по ночам. Если я хочу, то, сосредоточившись, обнаруживаю себя в одном и том же месте — в коридоре замка некромантов в Нар-Эрише. Оттуда я могу пойти двумя путями — либо в библиотеку («Не повредите книги, повелитель разгневается!» — мне всегда невольно вспоминается этот крик, более чем странный в бою), либо в нижние покои, где разномастных томов, по-моему, ничуть не меньше и где на подставке у окна все так же стоит огромный дневник. Я сажусь там и читаю, словно кто-то и впрямь позволил мне приходить туда. Беру книги с полок, роюсь в дневнике — он каждый раз оказывается открытым все на той же последней исписанной странице, и приходится долго разыскивать, где же я остановился, — но никто меня не видит и не замечает.

      Я снова стою в знакомом коридоре, сегодня он на удивление пуст. В библиотеку? Или вниз, к нему? Да, пожалуй, вниз — и я спускаюсь в знакомые покои. Меня охватывает странное чувство, точно за мною наблюдают, но я не обращаю на него внимания и снова начинаю перелистывать дневник на подставке, вспоминая, где закончил читать в прошлый свой визит. Не обращаю внимания до тех самых пор, пока откуда-то сбоку не раздается голос, который я слишком хорошо знаю:

— Благо, что ты все же приходишь сюда. Из чтения того, что имеется здесь, можно извлечь немалую пользу.

      Я не вздрагиваю и не подскакиваю от неожиданности. Я просто поворачиваюсь. Арантир сидит на своем узком ложе, поджав ноги и прислонившись спиною к стене. Вольная поза того, кто долго и терпеливо ждал, чуть прищуренные глаза — так бывает у тех, чье зрение уже не столь остро, как в молодые годы, — второй раз я вижу его совершенно живым и вдруг понимаю, что очень этого ждал, очень надеялся увидеть его, и неважно, враг он мне или нет. По его губам пробегает усмешка, которую он немедленно прячет.

— Садись… демоново отродье, — эти слова звучат столь беззлобно, что я и сам не могу сдержать невольной улыбки и покорно сажусь рядом.
— Спасибо, что пришел, — от души говорю я и вздыхаю. Он пристально смотрит на меня.
— Что, — спрашивает иронично, — любовь и счастье не одно и то же, не так ли, сын мой? Ты уже успел убедиться в этом?
— Успел, — мрачно отвечаю я. Рассчитывал на помощь, а он явился насмехаться? Словно прочитав мои мысли, он вдруг становится серьезен.
— Как и я, можешь верить. Скажи мне сам, дитя, что тревожит тебя.
— Понимаешь… — я не знаю, как поведать обо всем, чтобы не выглядеть глупо. — В общем… Ты же можешь общаться с Асхой, если ты и не ее правая рука, то уж точно один из ее приближенных, и тебе-то она не откажет. Если случится так, что у нас с Линной будут дети… Ты можешь упросить ее, чтобы она послала мне сына?

      Его лицо приобретает строгое и сосредоточенное выражение.

— Я могу просить о чем угодно, но не стану. Исполнение твоего желания сделает несчастной леди Линну, и Асха не услышит его.
— А я?! — я вскакиваю и срываюсь на крик — во мне снова просыпается ярость. Не знаю, кого я сейчас ненавижу больше — его, Линну, себя или саму судьбу, многие годы несправедливую ко мне. — Я отринул ради Асхи природу демона, я попытался исправить то, что натворил, я взял на себя заботу о Стоунхелме и Линне! Да, я не отдавал за Асху жизнь, как ты, но я тоже кое-что сделал ради этого мира, помнишь?! Так почему я — один я! — не могу молить о единственном одолжении?! Я согласен на любое дитя, пусть непослушное, пусть нездоровое, пусть некрасивое, пусть лишенное склонности к магии, но я хочу одного — чтобы оно было мне другом, а не обузой! Я не вынесу дочери в представлении Линны, не потерплю постоянной болтовни о кружевах и женихах! У меня нет твоих знаний и прожитых лет, нет власти и магических сил Линны. Так неужто даже то немногое, что имеется во мне от меня самого, пропадет, оттого что это некому будет передать?! Лучше уж убей меня наконец, я знаю, что сплю, и не хочу просыпаться, понимая, что все равно обречен на забвение…

      Я останавливаюсь, не в силах продолжать, мне отчего-то так горько, что я и в самом деле готов умереть в этот миг, но задумчивое выражение, появившееся на лице моего бывшего врага, внезапно заставляет меня замереть в надежде.

— Значит, — изрекает он, словно прикидывая и подытоживая что-то в уме, — леди Линна хочет дочь. А ты хочешь истинного друга и шанс передать свои навыки. Верно ли я понял тебя?
— Верно, — я опять вздыхаю, а он вдруг снова подавляет лукавую улыбку:
— Пожалуй, у меня есть на примете подходящая душа. Но помни, — перед глазами моими все плывет, а голос, звучащий у меня в ушах, вдруг становится громким и грозным, — помните оба, что бы ни случилось: вы сами так пожелали!
 

— Великий Илат, где опять эта девчонка?! — от негодования и беспокойства Линна снова не находит себе места.
— Госпожа, все слуги ищут, уверяю вас, вот только что спокойно сидела рядом, а потом сорвалась с места и убежала, — рассказывает расстроенная нянька. — Пойду и я поищу. Простите, леди Линна, сплоховала я.
— Оставь, Линна, она найдется, — говорю я, а сам в глубине души почему-то очень рад тому, что дочь сбежала от бесконечных игр в куклы. — В конце концов, она у себя дома.
— Ох, Сарет! — с досадой восклицает Линна. — Вечно ты ее защищаешь!
— Я отец, Линна, — тихо говорю я. — Она не похожа на других, ей и без того придется несладко.
— В том-то все и дело, — огорченно отвечает моя жена. — Она какая-то… неправильная. Будто не девочка, а мальчишка-сорванец…

      Вдали слышится отчаянный рев. Мы оба вскакиваем, а рыдания все ближе, и наконец в комнату, вся в слезах, вбегает дочь.

— Что случилось, дитя?! Ты упала? Ведь я столько раз говорила тебе…

      Но девочка, увернувшись от матери, забирается ко мне на колени. Она не отвечает, только горько плачет, и худенькие плечики ее судорожно вздрагивают. Линна, растерянная и расстроенная, смотрит на нас.

— Что с тобою, дитя? — тихо спрашиваю я, обнимая малютку. Не знаю, почему я говорю именно так, но после этих слов она, словно по волшебству, размыкает уста.
— Он мне так… так нравится, — всхлипывает она, — а он тяжелый, я не могу его… даже под… поднять!

      О чем она? «Он» — это новый стул в зале для приемов? Парадный наряд матери? Какой-нибудь кувшин для зелья?

— Что, дорогая? — озадаченно спрашиваю я. — Что ты не можешь поднять?
— Твой ме-е-еч! — и малышка у меня на коленях рыдает с новой силой.
 

      Они с матерью стали часто ссориться. Линна не может понять, почему дочь так мало похожа на нее, да и на меня, откровенно говоря, тоже. «Сама в себя», как выражается моя жена. У девочки свои взгляды на мир, своя внутренняя жизнь, куда мне и Линне доступ заказан. Мне все же кажется, что я понимаю ее чуть лучше, и матери это явно не нравится. Да и интересы у дочери отнюдь не такие, как у большинства ее сверстниц… В общем, как только семья собирается за обедом, каждый раз что-нибудь происходит.

— …и снова живыми вернемся домой. Возьмем мы в таверне по чарке вина… — мурлычет дочь себе под нос, когда ее чаша наполняется соком из сезонных ягод.
— Это еще что за глупости? — возмущается Линна, поворачиваясь ко мне. — Твое влияние? Она же девочка, как не стыдно учить ее вашим кабацким песням?

      Дочь заговорщицки подмигивает мне.

— Простите меня, пожалуйста, это я так, чтобы не грустить, — объясняет она матери. — Жалко господина Изру, что торговал фруктами у нас на площади, он такой добрый, все время посылал мне лучшие персики...
— О чем ты? — с недоумением спрашивает Линна. — А что с ним?
— Не знаю, матушка, а только нынче ночью он приходил ко мне попрощаться.
— Что ты говоришь? — испуганно спрашивает мать. — Куда приходил? У нас же ночью заперты ворота! Ты здорова?
— Конечно, здорова! А вот господин…
— Хватит! — обрывает Линна. — Ты похожа на безумную! Брось эти выдумки, ты уже вышла из детского возраста и все понимаешь!

      Глаза дочери наполняются слезами обиды.

— Да! Я-то все понимаю! — кричит она. — А вот вы ничего не понимаете и не хотите понимать, потому что просто меня не любите! Все вокруг хорошие, одна я для вас то лживая, то безумная! Я все ему расскажу, все-все, он всегда меня слушает, я попрошу его, и он заберет меня от вас…

      Она бросается вон. Мы молчим. Я — потому что зол на Линну и боюсь ляпнуть лишнее, Линна — потому что зла на дочь и понимает, что сказать ей нечего. Сидит, поджав губы, и комкает салфетку. Наконец, не глядя на меня, произносит:

— И что нам с ней делать? Боюсь, Сарет, не твоя ли это кровь проявляется. Или она лжет напропалую, или у нее и впрямь какие-то видения, как у тебя раньше…

      В этот миг, когда я готов впервые за десять лет выйти из себя и совершить что-нибудь непоправимое, появляется служанка — более чем своевременно:

— Госпожа, господин, простите великодушно, что нет свежих фруктов. Преставился Изра, что на площади у нас торговал, не успели купить у другого. В голову ударило кровью, говорят, нынче ночью помер, прими Илат его душу…

       Потрясенные, мы смотрим на нее, потом друг на друга.

      Полдня проходит в молчании, пока его снова не нарушает Линна:

— Кстати, Сарет, а кому она собиралась жаловаться на нас?
 

      Вечером я сижу на постели дочери. Наплакавшись, она уже почти засыпает, когда я решаюсь спросить:

— Дитя мое, а кто он — тот, что всегда понимает тебя? Он человек?
— Наверное, — сонно откликается она, — я так думаю, что человек. Приходит, когда я сплю.
— А какой он? Если это не секрет.
— От тебя не секрет, папа Сарет, — она улыбается чему-то своему. — Только я не знаю, как сказать.
— Он страшный?
— Не-ет, — смеется она, и у меня внутри словно развязывается узел — не хватало еще, чтобы кто-то пугал мою дочь по ночам, — он добрый. Мама вот часто сердится, а он никогда. Он умный, столько всего знает! Всегда все объясняет, отвечает, когда я спрашиваю. А еще иногда берет меня за руку и показывает мне разные страны, диковинные края, кажется, таких и в мире-то нет… Много чего, всего и не расскажешь словами. И еще мне кажется, что я его откуда-то знаю, вот только вспомнить не могу.
— А как он выглядит, твой ученый друг? — боюсь, я уже предчувствую, что ты ответишь, девочка моя.

      Дочь задумывается:

— Ой… Верно, и не сумею описать. Я не знаю даже, старый он или молодой. То кажется, что он как ты, а то такое впечатление, что он… ну, как сфинкс в пустыне, знаешь? Словно ему тысяча лет.

      Я вздрагиваю при этих словах. Помимо прочего дочь никогда не видела сфинксов.

— Это он тебе рассказывал про сфинкса?
— Ага, — она кивает, — и показывал. Жалко, тебя с нами не было. Мы даже разговаривали с ним, он загадывал нам загадки, а мы угадывали ответы, знаешь, как было весело!

      Весело?!

— Что же еще тебе рассказать… Он худой, у него черные волосы, наверное, длинные и, кажется, собраны сзади, я никогда не вижу его затылка, он все время на меня смотрит. И взгляд у него пронзительный.
— Дай-ка угадаю. Он мрачный и любит произносить длинные обличительные речи?
— Про речи почти угадал, — смеется она, — только они не обличительные. Он любит рассказывать, а я люблю слушать. Мы все время говорим, каждую ночь.

      Так вот почему ты рано ложишься спать. Тебя никогда не нужно было загонять в постель, как других детей...

— А про мрачного вообще не угадал, ни чуточки. Мы знаешь как хохочем иногда! Он и сам все время что-нибудь смешное подмечает, и радуется, когда я шучу, а не говорит, как мама, что я болтаю глупости… Ох, пап, жаль, что ты не можешь его видеть, право, жаль! Он замечательный.
— Скажи, дочь моя, а паука у него на лбу нет? — я замираю в ожидании ответа.
— Какого паука? — ее глаза распахиваются, и с нее моментально слетает сон. — Ты, верно, тоже шутишь? Не ползают по нему никакие пауки, отчего тебе так подумалось?
— Шучу, дитя мое. Спи спокойно и передавай от меня привет своему приятелю.
— Ладно, — она поудобнее устраивается под одеялом и закрывает глаза, — передам, папа Сарет. Он, между прочим, меня тоже так называет.
— Как?
— «Дитя мое». Не знаю почему.

      Сбитый с толку, я целую теплый лобик дочери. Кто бы ты ни был, таинственный друг, храни мою девочку. Хотя я догадываюсь, кто ты, замечательный, не мрачный и добрый человек, не произносящий обличительных речей. Тот самый, что теперь без паука.

      «В нем нет более надобности. Все и так знают, кому я служу…»
 

— Ты уже взрослая девушка, и тебе пора подумать о достойной партии, — на сей раз Линна пытается быть помягче. Мы оба слегка постарели и, хотелось бы верить, чуть-чуть поумнели: я все эти годы «ходил почитать» по ночам, а Линна сражалась с дочерью и неоднократно вынуждена была признать поражение.
— Но я не хочу, матушка, — дочь тоже пытается сдерживаться, — я не могу связывать себя с человеком, которого не люблю, это ни мне, ни ему не принесет счастья. Разве такие браки не противны воле Асхи?
— Что?.. — Линна даже теряется на мгновение. — Воле Асхи? Кто внушил тебе эти мысли?
— Неважно, матушка. Или вы и теперь полагаете, что мои речи — вздор? — дочь смотрит на нее в упор, и лицо ее мрачно.

      Кажется, я знаю этот взгляд. Судя по всему, Линна тоже узнаёт его, узнаёт — и бледнеет.

— Но кто… кто… — шепчет она чуть слышно. Дочь горделиво поднимает подбородок, точно героиня, ведомая на казнь:
— Тот, кто всегда со мною, матушка. В моих снах, в моей душе, в моем сердце.
— Ах, этот твой непонятный друг... Дочь моя, — Линна еще пытается сохранить лицо, — все эти годы мы с отцом закрывали глаза на твои фантазии и странности, но пойми, ты уже выросла.
— И поэтому должна поступить против совести?
— Да не против совести! — Линна взрывается. — Это сейчас ты идешь против долга, против здравого смысла, против устоев и традиций, наконец! Мне стыдно за тебя! Ты становишься обузой и позором для семьи, в нас и так тыкают пальцами из-за тебя, а теперь, когда хоть кто-то достойный обратил на тебя взор, ты, сумасшедшая, прикрываешься тем, кого придумала! Оставь эти бредни! Тебе нужна семья, нужен муж, а не вымышленный и весьма сомнительный герой, из-за которого тебя окончательно запишут в безумные!
— Вот как?! — дочь резко разворачивается. — Пусть так, матушка. Пусть лучше я буду безумной и с ним, чем такой же, как все, — и с вами!

      Последняя фраза звучит как приговор. Хлопает дверь, и слышно, как девчонка сбегает по лестнице. Линна бессильно опускается в кресло и закрывает лицо руками.

— Сарет… Что же я наделала…
— Ты никогда не понимала ее, Линна, не желала понять, — сухо и сдержанно говорю я и останавливаюсь, увидев, что Линна плачет.
— Я… Я потеряла ее, Сарет. Потеряла собственную дочь… из-за кого? Я не знаю. Кто заморочил ей голову? Кто внушил ей все это? Говорит с мертвецами, вспоминает Асху… Некромантка какая-то выросла.
— А ты не догадываешься?

      Линна медленно поднимает голову. Глаза у нее заплаканные, и мне становится жаль ее.

— Сарет… Нет, этого не может быть. Не может быть… Почему?! Как?! Неужели даже с того света он вторгается к нам, разрушает, убивает?! Убивает не только нас, но и нашу дочь! Ты понимаешь это? Что нам делать?!
— Не убивает, Линна, — тихо отвечаю я. — Если это и так, если это и правда он… Даже если это именно он… Неважно. Все эти годы тот, кто приходит к ней, бережет ее. Учит, защищает, поддерживает. Почему? Я не знаю. Вероятно, ее душа чем-то дорога ему. Но, думаю, он ничего не внушал ей. Я сам считаю, что такова ее природа — говорить с мертвыми, чувствовать их, направлять. Нам с тобой это неведомо, но прошу тебя, не ломай ее. Не навязывай ей этот брак и вообще никакие браки. Позволь ей быть самой собой, Линна, и прожить жизнь так, как предначертано. Пусть она делает то, для чего послана Асхой в этот мир.
— И ты туда же… — Линна содрогается. Некоторое время она сидит неподвижно, о чем-то размышляя, потом медленно кивает. — Хорошо, Сарет. Я подумаю, — она снова раздражается и, всплескивая руками, восклицает: — Что же ты сидишь, догони ты ее, в конце концов, она же убьется!
 

      Врата Стоухелма остаются позади. Я во весь опор скачу за дочерью. За своей маленькой некроманткой, не понятой и не принятой никем, кроме того, кто направил ее к нам. Кроме него — и своего отца.

      Я знал, что она будет иной, не такой, как все. Именно я вложил в ее детскую руку меч, и дочь схватила его с восторгом. Именно я научил ее ездить верхом, и она с отрочества носилась на своей молодой горячей лошадке по всей округе, не ведая страха. Именно я брал ее пару раз в «Заклепку» — она очаровала всех моих друзей и радостно подтягивала, когда они пели свои разудалые песни. Именно мне она доверила свою тайну — рассказала, что видит мертвых, что может разговаривать с ними, что ничуть их не боится, только жалеет их, поведала, что они приходят к ней, плачут, просят, предупреждают… Тот самый друг из снов научил ее, что делать с этим, и я по сей день ему благодарен — девочке было слишком тяжело. Но именно я втайне от Линны отвел ее в некрополь, и она приняла то, что ее окружало, так легко и с таким интересом, будто заглянула в библиотеку. Показывала мне разные символы, объясняла их значение… Откуда она знала об этом, я не спрашивал — я и так понимал. Впрочем, нам почти сразу пришлось уйти — она сказала, что ей очень грустно, что там произошло нечто дурное с кем-то из ее близких...

      Я знаю, где она сейчас, — там же, где бываю и я, когда мне горько или хочется остаться одному. У моря, в маленькой бухте, где причалить может лишь утлое рыбацкое суденышко. Наше убежище пустует, но я знаю, что она была здесь. Я чувствую. А вот и доказательство — следы, конские и человеческие; у воды валяется захваченный откуда-то прутик, а волны, набегая на берег, размывают вычерченный на песке профиль. Я узнаю его сразу: узкий подбородок, высокий лоб, длинные волосы, собранные на затылке… «Я никогда не вижу его затылка». Не видишь, но угадала, дитя мое.

      Я вглядываюсь в знакомое и когда-то ненавистное лицо.

— Слушай, — тихо говорю я зачем-то, — спасибо тебе за то, что хранишь ее, но кем бы она ни была для тебя когда-то, теперь это моя дочь. Прошу тебя, не делай ее несчастной. Я не хочу, чтобы любовь к тебе надломила ее.
— Не надломит, — раздается сзади голос. За спиной стоит дочь, неведомо как подкравшаяся ко мне. Сколько еще раз, интересно, я попадусь на эту уловку?
— Тебе решать, дитя, — я протягиваю руки. — Это твоя жизнь. Обещаю, что ни я, ни мать не будем ничего навязывать тебе. Никто и никогда не заставит тебя выходить замуж против воли и вообще делать то, что тебе претит. Будь той, кто ты есть. Живи по воле Асхи, дочь моя.

      Она молча прижимается ко мне, и мы стоим, обнявшись, у воды, глядя, как тает профиль на песке — волны разглаживают его, а меня не покидает ощущение, что во всем мире мы одни. Мы трое.

      Дочь поднимает голову и смотрит на меня.

— Давай до города наперегонки! — вдруг предлагаю я.
— Давай!

      Мы вскакиваем в седла, и начинается бешеная гонка. Сердце стучит, ветер свистит в ушах. Наконец мы останавливаемся, пытаясь отдышаться.

— Так нечестно! Ты с самого начала поскакала раньше!
— Ты сам промедлил! — смеется она, а потом вздыхает, и мы некоторое время молча едем рядом — я и моя дочь, мой самый любимый и лучший друг. Мне вдруг становится необычайно легко на душе, и я начинаю тихонько напевать. Она сперва вслушивается, а потом, передразнив мать («Кабацкие песни!»), подтягивает, и мы на два голоса поем, а потом уже просто с хохотом выкрикиваем знакомые слова, которые уносит шальной ветер, пахнущий морем.

Терпи, верный друг мой! Закончится бой,
И снова живыми вернемся домой.
Возьмем мы в таверне по чарке вина,
За павших товарищей выпьем до дна…