День выдался непростым, и оттого я почти забыл утреннюю историю. За время недолгого отсутствия накопилось у меня множество дел, и после посещения зала матери Геральды я приступил к ним незамедлительно: долгие часы отвечал на срочные письма, призывал и отправлял гонцов, и зримых, и бесплотных, разбирал и изучал присланные документы, заверяя их личной печатью своей, и многое другое, что должен был, исполнял, всецело отдавшись неотложной работе.

      Когда я завершил все, к чему призывал меня долг правителя, была уже глубокая ночь. Внезапно я понял, что испытываю томление, и осознал причину оного: погрузившись в обязанности свои, я целый день не прилегал душою к святейшей богине, но наконец-то мог исправить оплошность. Молился я обыкновенно в покоях своих, дабы говорить с Асхой без свидетелей и не смущать своим присутствием души тех верных, коим негде уединиться, но в сей день не желал долее оставаться у себя — все напоминало мне о мирских делах, и я не сразу сумел бы сосредоточиться, а причаститься света владычицы моей стремился как можно быстрее.

      Я поднялся наверх, в пустынные коридоры — редко кого можно было там встретить в столь поздний час: живые давно спали, а прочие, кому сие не требовалось, предавались ученым занятиям. Лишь изредка попадались мне на пути и испуганно кланялись слуги, да стражники отдавали честь, когда я проходил мимо них.

      Как и ожидалось, молельня была пуста. Я удалился в боковой неф, скрылся за колоннами и преклонил колени, и радость наполнила душу мою. Долго молился я, отдавая всего себя Асхе. После того, умиротворенный, очищенный, отрешившийся от суеты, я принял удобное положение и сосредоточился…

      Со всех сторон меня обволакивала тьма. Неподвижно и покорно сидел я и созерцал, и незримые волны подступали ко мне, окутывали меня и ластились, точно живые. Открыл я сердце великой силе, поведал ей с горьким сожалением, что не могу в сей час слиться с нею и выпустить ее на волю, хоть и страстно желал бы того, и попросил прощения. Я показал ей, что хочу познать то, чего не ведал ранее, и надеюсь на ее помощь, если будет на то ее воля, и сгустилась тьма, и вдруг из теней соткалась передо мною фигура, по виду женская. Когда яснее стали черты особы сей, то увидел я, что имеет она лицо Орнеллы, живое, как в день нашей встречи, но совсем юное, прелестное в невинности своей. Подобной могла бы она явиться мне, если бы я нашел ее в той поре, когда дитя превращается в деву. Пленительным был ее лик, и душа моя замерла, но вдруг изменилось лицо стоящей, и с не меньшим потрясением я увидел перед собою мать — такой, какой запомнил ее в давнем детстве своем. Сочетались в ней любовь и строгость, никогда и никому не дозволяла она оступаться, берегла и хранила тех, кто был рядом, и помнила всегда о долге своем…

      Не успел я напитаться ее образом, как вновь изменились черты сущности, представшей передо мною. Иной облик приобрела она и имела теперь вид матери Геральды, не просто немолодой, но чудовищно состарившейся, точно все прожитые столетия отпечатались на лице ее. Увидел я в ее руках тончайшую нить — вынув из рукава своего кинжал, одним движением перерезала ее древняя наставница. После того странным образом соединились все три лика в один, и каждый остался при этом видимым. Подняла руки стоящая, и увидел я, что их много, а меж ладонями ее протянута паутина — невесомая нить, кою прядет она, и что сотканы из паутины сей хляби и твердь, стихии и твари бессчетные, и непрерывно она обновляется, и все в руках этих рождается, живет, умирает, распадается и вновь рождается, когда укажет Прядущая путь… Внезапно узрел я то выступающие, то пропадающие кровавые следы на одеянии ее, словно созданном из мрака, и с ужасом понял, что там, под темным покровом, зияют глубокие раны, кои не может она заживить, занятая великим делом своим. В любви и сильнейшем сострадании выразил я стремление хоть чем-нибудь помочь ей, если когда-либо смогу, — понял я, что ничего другого и не надобно мне. Истекая кровью, самоотверженно творила она, и хранила, и разрушала, и творила вновь, и в подвиге своем до того прекрасна была, что мог я смотреть на нее вечно…
 

      Столь глубоко погрузился я в созерцание, что не слышал ни шагов, ни шорохов, только тогда очнулся, когда до слуха моего донеслись звуки, странные для сего священного места и для замка нашего, — всхлипывания. Рядом, в соседнем нефе, кто-то плакал.

      Я осторожно поднялся, надеясь, что долгою неподвижностью не причинил телу вреда, и вышел из укрытия своего. Передо мною предстало непривычное зрелище: посреди молельного зала стоял на коленях мальчик в одеждах послушника и лил горькие слезы — давно я не наблюдал подобных картин…

      Мы были в молельне одни. Я не хотел беспокоить отрока: он поверял Асхе скорбь, и рыдания должны были принести ему облегчение. Однако шли минуты, а юный послушник и не думал останавливаться. Через некоторое время он настолько обессилел, что подполз к ближайшей колонне, ухватился за нее, прижался к ней лбом своим и заплакал в голос, уже не сдерживаясь. Не чувствовалось в этом ни раскаяния, ни освобождения — то были тяжкие слезы отчаяния. Я подошел ближе и тронул его за плечо:

— Что с тобою, дитя?

      Мальчишка подскочил, точно ужаленный, а обернувшись, отпрянул от меня, будто увидел перед собою мантикору.

— Я… Сейчас… Простите, сир! Я не хотел мешать, я вас не видел… — услышал я бессвязное; отрок испытывал очевидное стремление уползти за колонну и скрыться с глаз моих. — Я сейчас… Если позволите, я уйду…
— Успокойся, мальчик. Не следует начищать полы, пусть даже в святом месте, одеждами своими, оставь прислуге ее работу. Встань.

      Мальчишка с трудом поднялся, пряча взгляд. Был это, конечно, тот самый ученик, коего выгнала сегодня прочь из зала мать Геральда. Я подошел ближе, осторожно взял его за подбородок, отчего юнец мой непроизвольно дернулся, и заставил взглянуть мне в глаза:

— Из-за сегодняшней неудачи скорбишь? Отчего же столь сильно?

      Отрок упрямо сжал губы, и на лице его отразилось нечто, чего я прежде не видел, — строптивость и гордость, даже страх в нем победили они. Юноша закрыл глаза и молчал, словно показывал: убей меня, если хочешь, ничего я тебе не скажу.

      Я отпустил мальчишку и спросил:

— Ответь мне, кто ты и откуда? Как имя твое?

      Он сглотнул, открыл глаза и ответил:

— Матиас… сир. Наше поместье недалеко от Иллума-Надина.

      Иллума-Надин… Сколь многим я обязан этому городу.

— Вот что, юный Матиас. Я хочу побеседовать с тобой, если, конечно, нет у тебя более важных занятий, — на секунду я позволил голосу своему звучать иронично.
— Нет, верховный лорд Арантир… — я выдержал паузу, дабы услышать эти слова.
— Какая удача! — после сего замечания я стал серьезнее. — Ступай же к себе, омой лицо свое и уйми слезы, а после того приходи на балкон. Во втором ярусе, знаешь?

      Отрок мой кивнул.

— Вот и славно. Буду ждать тебя там. Заблудишься — прикажи слугам проводить тебя. И приведи одежду в порядок, дитя.
 

      Я неспешно шел к месту назначенной встречи и думал о Матиасе.

      Трудно было мальчишке. Мало того что его отягощали телесные потребности — все в кругу нашем пугало его: мертвая плоть, вид и запах тления; неупокоенные души, нередко буйные, страшные, порочные, — были среди них такие, что не справлялись с ними и опытные некроманты; странная магия; строгие учителя, живые и пребывающие в нежизни; суровые правила, непонятные пока ритуалы и иные черты бытия нашего... Одинок он был, тосковал, видно, по дому, а вследствие юности ему непросто было найти здесь товарища, подходящего по возрасту и нраву. Я видел, как он украдкой смотрел на Зару — девицу, что проявила на уроке матери Геральды особое старание, но та была старше, испытывала радость, лишь вонзая ножи в хладные трупы, и ничего, кроме презрения, не выказывала ему… Сидеть бы ему еще лет пять, а то и десять в родном поместье под крылом любящей матушки, уплетать за обе щеки медовые пирожки, читать да учиться. После уж, если бы на то была его воля, он мог явиться к нам и продолжить восхождение к высотам познания. Молод он был, слишком молод…

      Я невольно вспомнил себя в былые времена. Обычно я гнал прочь подобные воспоминания — ничего не давали они, кроме беспокойства, не приносили пользы душе моей, — но сейчас отнесся к ним со всем возможным вниманием, ведь они могли подсказать мне, как поступить. Учился я много и долго, немало переменил мест в поисках нового знания, но был все же старше Матиаса даже в начале пути. Впрочем, и в более поздние годы многие меня недолюбливали. Одни считали еретиком за то, что я не участвовал в спорах о единственно верном обличье Асхи и о путях поклонения ей. Другие называли трусливым и жалким за то, что я не пытался верховодить и оттирать локтями соратников, не стремился затмить их любой ценою; они полагали, что нет у меня ни силы, ни мужества, ведь я не проявлял ни страсти к оружию, ни любви к поединкам, предпочитая им уединение с книгами и духовные упражнения. Третьи им возражали, говоря, что я коварен и опасен, что лишь выжидаю, точно паук, момента, дабы насладиться сполна властью, кровью и местью… Конечно, я не находил в том приятности, но когда полностью предал себя Асхе, сии нелепицы перестали быть для меня значимыми. Однако многие из тех, кто отвергал и ненавидел меня, находились здесь, в Эрише, и имели определенное влияние, хоть и не решались выступить против меня открыто, памятуя о судьбе глупцов, что пошли наперекор воле Асхи несколько лет назад. Я вполне мог опасаться за своей спиной заговора и понимал в глубине души, почему столь сильно боится за меня заботливая и прозорливая мать Геральда…

      Юный Матиас не был готов к нашему обучению, но для чего-то Асха привела его к нам именно сейчас. Такова была ее воля, чтобы мы встретились с ним сегодня, и вряд ли для того, чтобы я просто изгнал его и тем отвратил от верной дороги. Кем станет он, если сейчас собьется с пути? Как будет жить, если потеряет веру, и не только в наше искусство, но и в себя, а возможно, и в саму богиню, в благое служение ей? Следовало понять, чего желает от меня сейчас владычица моя, и исполнить в точности.

      Я вышел на балкон, опустился на скамью и долго смотрел в ночное небо Нар-Эриша, и звезды казались мне сияющими очами самой Асхи, столь далекой и столь близкой, столь недоступной и столь желанной.