Госпожа и владычица моя, как же так? Отчего великий Белкет узрел тебя в ином обличье? Понимаю, что я ничтожен в сравнении с ним, но все же… Отчего вместо истинных ликов твоих я видел родительницу, древнюю Геральду и отважную ученицу свою? Неужели душа моя нечиста, слишком занята привязанностями и воспоминаниями, и они препятствуют тому, чтобы я к тебе приблизился? Или по великому своему милосердию ты показалась мне в виде тех, кого знал я лучше прочих, дабы стать для меня понятнее и вызвать в душе моей еще большую любовь, хотя возможно ли любить сильнее? Ведь я и сейчас готов раствориться в тебе, исцелить твои раны, защитить тебя, пусть и ценою окончательной смерти своей, и это лишь самое малое, что я мог бы отдать тебе! Орнелла пожертвовала собою ради великого дела твоего и не колебалась, так неужто я окажусь трусливее и не потеряю за тебя душу свою?

— Владыка Арантир…

      Когда я обернулся, Матиас вздрогнул и попятился. Высохли слезы мальчика, хотя глаза его под припухшими веками все еще были красны.

— А, дитя мое. Отчего ты так пугаешься?
— Простите, верховный лорд Арантир, я не хотел… Просто вы сидели так неподвижно, словно… — мальчишка запнулся и опустил глаза.
— …словно умер? — закончил я за него. — В чем-то ты прав, мой мальчик, но умирать не так страшно, как кажется, поверь мне, особенно если жертвуешь жалкими страстями и позывами ненасытной плоти ради высшей пользы. Но не о себе хотел я поговорить с тобой. Садись рядом.

      Мальчишка опасливо опустился на скамью, отдалившись от меня, насколько смог, то ли из уважения, то ли от страха и отвращения — при моих словах он опять побелел.

— Расскажи мне, дитя, о том, что произошло сегодня, точнее, уже вчера. Отчего ты не подчинился матери Геральде?
— Я… — Матиас беспокойно поежился и сцепил руки в замок. — Я просто испугался. Я исправлюсь, владыка Арантир. Я извинюсь перед матерью-наставницей…
— И снова попытаешься упасть в обморок? Посмотри-ка на меня, сын мой.

      Нехотя и опасливо мальчишка обратил ко мне взор, и я сумел заглянуть ему в глаза:

— Ты лжешь, мальчик. Недостойно будущему служителю Асхи осквернять неправдой уста свои. Мне не лги никогда — тебе обман твой кажется незаметным, но для меня он полыхает, словно адское пламя. Уйми свой страх. Не за тем я призвал тебя сюда, чтобы слушать почтительные отговорки или карать за правду. Скажи то, что лежит на душе.

      Матиас тяжко вздохнул, сжал теснее руки свои и молвил тихо:

— Лорд Арантир… Не знаю, могу ли я спросить вас…
— Что угодно спрашивай, сын мой. Я к твоим услугам, — при этих словах моих на щеках мальчика снова выступил румянец. Отчего-то беседа наша напомнила мне разговоры с Орнеллой, поначалу столь же боязливой, хоть я и не мог понять, почему они внезапно вспомнились мне.
— Владыка Арантир… Мать Геральда не верит мне, и остальные тоже не верят. Они думают, я недостоин служить Асхе, думают, я случайно попал сюда, но уверяю вас, это неправда! — он вдруг заговорил с глубокой убежденностью, необычной для столь юного существа, и видно было, что давно хотел поведать кому-нибудь обо всем. — Отец мой был целителем и бальзамировщиком, и я всегда хотел стать таким же, хотел посвятить свою жизнь богине. Я не смею судить матушку-наставницу, не могу спорить, я ничтожен — и сам по себе, и в сравнении с ней, и явно неправ, сир… Но, верно, я чего-то не вижу, не могу уяснить себе. Если позволите…
— Говори.
— Может быть, я глуп, греховен и потому слеп, но не пойму одного: неужели для того, чтобы сделаться некромантом, чтобы слышать души усопших и отпускать их, чтобы служить Асхе и отдать ей жизнь свою — ну, вот как вы отдаете, надо непременно…

      Он вдруг осекся — видно, ему показалось, что я посчитал слишком дерзкими его слова. Пришлось мне снова продолжить вместо него:

— …непременно вонзать ножи в мертвые тела?

      Матиас кивнул и опустил голову.

— Нет, дитя мое, — я не мог солгать, но заговорил примирительно, — конечно же, нет. Однако не просто так, но из любви к вам и ради пользы проводит вас через это тяжкое испытание мать Геральда. Поразмысли сам: можно тренироваться на простых мишенях, на мешках с песком, на чучелах, набитых соломой, это легко, но что будет с тобой, когда ты окажешься в настоящем бою? Когда противник наставит на тебя оружие, и у тебя будет одно мгновение, кое и определит, кто из вас останется жив? Сам уразумей: сотню раз ты погибнешь, пока решаешь, можно ли коснуться чужого тела, дозволено ли пронзить его клинком, и что проку тогда от занятий и обучения твоего? В сражении будешь ты либо первым, либо мертвым — иное невозможно, сын мой, и слишком хорошо знает об этом мудрая мать Геральда, великая и опытная воительница. Должны вы, ученики наши, преодолеть себя, переломить в себе страх и справедливую мысль о неприкосновенности тела — лишь для того, чтобы иметь возможность защитить собственную жизнь, тех, кто вам дорог и кому вы поклялись в верности. Есть и иной смысл в этих занятиях: нужно ощутить разницу между живым и мертвым, дабы не приписывать разлагающейся плоти чувств и впечатлений человеческой души. Сие для вас и повод задуматься о нежизни — она есть сочетание жизни и смерти, уникальная связь, разрешенная нам по воле Асхи ради благих целей. Принимать ее или нет, в каком виде и каким путем поддерживать, каждый решает сам, но выбор этот важнейший в нашей судьбе, никакой другой с ним не сравнится. Согласен ли ты? Сможешь ли проявить духовную силу и преодолеть себя?

      Матиас слушал беспокойно, взор его то вспыхивал, то угасал, точно он вел внутренний спор сам с собою.

— Посмею ли я возразить вам, верховный лорд Арантир? Все, что вы сказали, поистине справедливо. Боюсь только, не смогу я… Не справлюсь с собой.
— Договаривай, мальчик, — я видел, что юноша высказал не все, и положил ему руку на плечо; он замер, но хотя бы не шарахнулся от меня, точно испуганный жеребенок.
— Дело, может быть, в отце, владыка Арантир… Он всегда говорил мне, что тело, как и душа, священно, и живое, и мертвое, и считал, что глумиться над ним или причинять ему напрасный вред значит осквернять и его, и себя. Когда его просили о бальзамировании, что усопших перед погребением, что тех немертвых, кто еще не успел или не был способен восстановиться, он считал это едва ли не самой достойной работой и так устранял следы ранений, болезней и тления, что никто по виду не отличил бы тела после его вмешательства от истинно живых… Он говорил мне, что только почтение к телу как к священному сосуду, как к дару Асхи позволяет ему достигать совершенства в своем искусстве. И я… я согласен с ним, владыка Арантир. Для меня тело тоже священно, для меня оно почитаемый сосуд, подаренный богиней, потому я и не могу с ним вот так — кинжалы в него метать, стрелы пускать, мечом рубить… И сам не могу, и память отца предавать не хочу. Пожалуйста, сир, простите меня, но я правда не сумею.

      Я взглянул на Матиаса и поразился произошедшей в нем перемене. Он смотрел на меня в упор — почти так же, как Орнелла, когда открывалась мне, рассказывала о том, в чем в глубине души своей была убеждена, — и говорил с жаром, с обреченностью и одновременно с гордостью, и глаза его сияли. Нет, Матиас не был слабым — просто был иным, мне редко встречались такие среди нашего ордена. Я понимал, сколь трудно ему придется, и ответил ему, как думал:

— Не за что прощать тебя, сын мой, и не за что судить. Напротив, я рад: ты обрел понимание, какого иные не достигают за столетие. Справедливы слова твоего отца, да пребудет его душа с миром подле Асхи. Но скажи, юный Матиас, что произошло с ним? На войне можно было бы ожидать всего, но если в мирное время кто-то посягнул на целителя и ученого… Обещаю, я не оставлю сего, найду того, кто погубил достойного мужа, ждет виновного самая суровая кара. Знаешь ли ты, кто это был?
— Да благословит вас Асха, владыка Арантир… Боюсь только, что никто не сможет покарать убийцу отца, — болезнь сгубила его. Он ушел полгода назад. В поветрие, что принесли нам с товарами из дальних земель, он закрыл путь в несколько поместий, дабы зараза не распространялась дальше, ходил за лежащими в горячке, сам заболел и умер, не успел исцелиться — все его силы ушли на то, чтобы вылечить других…
— Так он оставался живым? — изумился я. — Но ведь принять посвящение он мог даже на смертном одре, а после того, владея такими знаниями, как ты описываешь, легко восстановить тело свое и еще много веков приносить великую пользу! Почему он отказался от выгод нежизни?
— Он… Я не знаю, как сказать, сир.
— Не бойся, продолжай. Нас никто не слышит.
— Он не хотел, владыка Арантир. «Есть те достойные, что сохраняют и в нежизни чувствительность души и способность к любви и состраданию, даже при холодном сердце выполняют исправно долг, но я, жалкий грешник, не уверен в себе. Как я смогу врачевать, если забуду о том, что такое телесные невзгоды? Как стану отпускать души грешных, если не буду сочувствовать им, вспоминая сам о своих прегрешениях и понимая, какой стыд и какую скорбь они испытывают? Сумею ли выполнять долг бальзамировщика, если не буду способен разделять печаль по усопшему, если не захочу избавить его близких от избыточного страдания и предъявить им того, кого они любили, в должном виде, в котором они знали его и хотят запомнить? Нет, Матиас, нежизнь не позволит мне этого, и я не должен ее принимать», — так он говорил. За ним отказалась и матушка, чтобы быстрее воссоединиться с ним, если будет на то воля Асхи…

      Глаза Матиаса снова наполнились слезами.

— Печален твой рассказ, мальчик мой. Я разделяю твою скорбь. И то ужасно, что ты потерял отца, будучи совсем юным, и то, что столь великий и мудрый человек так рано покинул нас, исполняя свой долг, а бесценные знания его теперь навеки утрачены.
— Не утрачены, владыка Арантир! Не совсем… — лицо отрока моего вдруг посветлело. — Я собрал, что смог, все, что осталось после отца, сохранил, а что он не успел записать, то сам записал по памяти, ведь я часто был рядом с ним... По воле матушки я привез эту тетрадь сюда, в Нар-Эриш, и господин ректор согласился по ее просьбе посмотреть собранное. И предложил мне остаться и учиться…

      Вот оно что.

— Но я подумал, владыка Арантир… — Матиас снова всхлипнул. — Верно, и правда я ни на что не гожусь, ничего у меня не выйдет. Все здесь сильные… Сильные, жестокие, ничего не боятся. Я здесь лишний, сир, и мне все время напоминают об этом, — в голосе его послышались обида и гордость. — Лучше уж я сам уйду, не дожидаясь, пока меня изгонят с позором на глазах у всех…
— Это верно, — с напускным сочувствием произнес я. — Жаль, конечно, но раз уж ты так решил, значит, решил. И в самом деле, зачем бороться и испытывать боль…

      Мальчик смотрел на меня с удивлением, не понимая, к чему я клоню.

— В любом случае уже слишком поздно, юноша, ступай выспись. Завтра с утра зайдешь ко мне… м-м… попрощаться, и я желаю, чтобы ты явился в мои покои с достоинством, присущим слуге Асхи, а не как тоскующее привидение.
— Благодарю вас, владыка Арантир… Простите, что отнял у вас время… И за кинжалы тоже спасибо, сир.
— Про кинжалы забудь, а что до времени... Я сам призвал тебя сюда, не забывай. Скорее уж мне виниться за отнятый у тебя сон. Беги, еще успеешь вздремнуть, если перестанешь глодать себя.

      Юнец мой неловко поклонился и, вздохнув, побрел прочь. Я же, поднявшись, перед уходом взглянул еще раз на ночное небо и возблагодарил создательницу и покровительницу свою. Теперь я знал, что делать.