Скрипит дверь. Я жду её скрипа с нетерпением, схожу с ума от волнения и еще мне очень стыдно. Стыдно, что не решилась нарушить запрет и написать слова поддержки, не рассказала, как обстоят дела, ведь ему так грустно и одиноко, он столько долгих дней боялся, что друзья его оставили, а неведение наверняка стало его самым страшным испытанием за все лето! Еще и дементоры, разумеется, но их то он одолел. Это же Гарри, наш Гарри! Он все может! В носу щекотно, эта маленькая пыльная комнатка в новой штаб квартире Ордена Феникса располагает к чиханию, как никакая другая, но убираться нет ни сил, ни желания. Вокруг опасность, и нам нужно скорее все узнать, чтобы как-то поучаствовать и помочь!

— Гарри! — дверь, наконец, открылась, и я с разбегу кинулась другу на шею, почувствовав на мгновение биение его отважного сердца. Тут же засыпаю парня вопросами о нападении, о слушании в Министерстве, возмущаюсь несправедливостью возможного исключения из Хогвартса, не обращаю внимания на Рона, призывающего меня оставить Гарри на минутку и дать тому отдышаться, и вообще, веду себя прямо как Молли, окружающая своей горячей заботой всех: и тех, кто в ней нуждается, и тех, кто о ней не просит. Но Гарри доволен, пытается, конечно, казаться сердитым, но уголки его губ подрагивают, зеленые глаза немного щурятся, и даже злость на Дамблдора не может скрыть счастья. Мы снова вместе!

Раздается один громкий хлопок, но на кровати появляются двое — Джордж и Фред. И я с удивлением замечаю, что что-то не так, не так они на меня смотрят, как еще недавно за завтраком. Парни бледные, исхудавшие и почему-то коротко стриженные. Джордж напряженно следит за передвижениями Гарри, а Фред не следит ни за чем, он глядит будто в никуда, и вовсе не шевелится. Они не смеются, им плохо. Рон подходит к братьям, осторожно садится рядышком и закрывает лицо руками.

— Гермиона! Ну сколько можно! Что ты себе позволяешь? Столь долгое пребывание в гостях недопускается правилами приличия! Ты у них спросила, — Люциус, еще недавно казавшийся Поттером, кивает на понуро сидящих людей, — хотят ли они тебя развлекать еще месяц. Нас дома ждут, так что собирайся, пора и честь знать!

Люциус родной, но нелюбимый. Я оглядываюсь назад, все еще упираясь мужу, тянущему меня к выходу, протягиваю к ним руку, и еще чуть-чуть, еще совсем немного, и я бы дотянулась! Но происходит невероятное — меняюсь я сама. На мне уже не брюки и розовая футболка с белым воротничком, а шуршащее парчовое платье, пахнущее парфюмом с тягучими нотками сандала, и оно тяжелое, ведь украшено редкими зелеными камнями цаворита, подаренными мне подругой. И я уже не сопротивляюсь, я хочу домой, и не в последнюю очередь потому, что все вспоминаю и плачу, глядя на рыжую шевелюру Рона, не такой она мне запомнилась, совсем не такой…

— У тебя еще есть время, ты веселись, Рон, не грусти… — шепчу напоследок другу из прошлого и ухожу.

Я еще много похожих снов видела, и не все они были такими мирными и печальными, чаще на меня кто-то кидался, а я отбивалась, или я нападала, а кто-то неистово защищался. Борьба велась на всех фронтах, и моя голова не стала исключением.

Лекари Святого Мунго и невыразимцы, просовещавшись несколько дней, течения которых я и не заметила, пришли к выводу, что сейчас в моей жизни главная угроза —магия. Меня передислоцировали на третий этаж, запретили проносить туда палочки и использовать работу домовиков, излучающих волшебство постоянно. Вынесли все портреты и накрыли одеялами зеркала, в которые то и дело норовили проникнуть призраки, не потерявшие свойственного человеку любопытства и после смерти. Люциус лично закрыл тяжелые портьеры, дабы меня не тревожили солнечные лучи, и покинул комнату в надежде, что чудо произойдет, и я, лишенная воздействия волшебных сил, выживу. Надежда была напрасной, поможет совсем не чудо, но обо всем по порядку.

Прошла неделя, сознание почти вернулось, но частенько меня подводило. Я поочередно кого-нибудь, но обязательно не узнавала, звала маму, размахивала руками и просила Гарри показать мне «еще раз», видимо вспоминала занятия в ОД, где старалась быть достойной участницей войны за свободу от Волдеморта. Затем резко вспоминала, что последнее, необходимое мне сейчас, это такая свобода, ведь кулон грел, а благодаря нему моё сердце билось. Осознав такую несуразицу, я принималась смеяться, но прекращала моментально, так как в ту же секунду из угла комнаты обычно раздавался, в противовес моему хохоту, дикий рев. Алексия позже признается, что плакала, ужасаясь одиночества, которое обязательно бы испытала, покинь я её тогда. Когда такая какофония звуков раздавалась, в спальню приходили. Обычно то была Аманда Руквуд — молодая жизнерадостная женщина с веселыми карими глазами и острым длинным носом, напоминающая мне какую-то веселую заводную зверушку, способную разрядить мрачную обстановку только лишь одним своим присутствием. Её наняли за мной ухаживать.

— Так-так-так, — говорила она бодрым тонким голоском, — и кто здесь так гудит? Ох! Алексия, неужели вы? Теперь я понимаю, почему мой сопляк по вашему предмету не то что домашнее, а и летнее задание выполняет! Наверняка боится расстроить, а то еще загудите вот так страшно и прямо на занятии! Верно? — подмигивала она подруге.

— Ага, испугаешь его, как же… — всхлипывала та и с деланным спокойствием подходила к моей кровати, гладила по плечу, отворачивалась и снова начинала рыдать.

Люциус заходил редко, но когда заходил, мне хотелось его выгнать. Муж может и надеялся, но не верил. Я кожей ощущала его страх — липкий и заполняющий собой все пространство вокруг. Мечты, а супруг именно мечтал, рушились, и смотреть ему на это было невыносимо, потому он обычно просто останавливался в нескольких футах от кровати, стоял и молчал. Застегнутый на все пуговицы, нервно потирающий набалдашник трости, и лишь изредка поглядывающий на меня украдкой, сверху вниз. Впервые за всю свою долгую и очень странную жизнь лорд Малфой не мог ничего сделать. Ничего! И я догадывалась, что там, вне этой комнаты, он сгибается, стареет на глазах и еле передвигает ноги. Его медленные шаги, замирающие перед дверью, еще долго не уйдут из моих снов. Однако я не звала, а он не входил. Я его понимала, он за меня боялся. Я угасала, и он угасал…

Ну а Драко не угасал, он психовал, и по-другому его лихорадочные набеги в мою комнату в перерывах между поездками с Лордом охарактеризовать было нельзя. Он врывался, словно ураган, громко хлопал дверью, хватал подушки на софе, рассматривать узор на которых мог бесконечно долго, бормотал что-то о том, что отец не выдержит, что и ему трудно, и чтобы я выжила обязательно, и если такое случится, он точно разрешит мне называть его хорьком! Я, вообще-то, и забыла, когда говорила такое в последний раз. Разворачивался, кидал подушки и снова убегал, оставляя после себя горьковатый запах травы, разогретой жарким солнцем, который я с наслаждением вдыхала. Мне не хватало жизни в той темной комнате, не хватало свежего ветра, не хватало света, но все то, чего хотела я, отвергал мой организм. От света слезились глаза, и начиналась мигрень, а от малейшего ветерка, проникающего сквозь приоткрытую створку, начинался жуткий бронхит. Вот и оставалось мне лишь смирно лежать, всматриваясь в редкие просветы окна.

Но на второй неделе я потеряла и зрение. Вернули мне его с помощью какого-то жутко вонючего зелья, сваренного Северусом, и потому дошедшему до меня не сразу, а спустя несколько дней и кучу проб на яды замедленного действия. На третьей неделе я все же испытала его негативное влияние, однако связанное не с ядами, а с магией, без помощи которой зелье было бы обыкновенной настойкой — на несколько дней отказали руки, а потом и ноги, но мучения я ощущала в полной мере. Суставы, казалось, выворачивала наружу чья-то невидимая рука, вражеские силы устроили в голове каменоломню и вовсю орудовали в ней кирками, а тело жгли на костре, настолько нереальной и всепоглощающей была боль! Мне тогда почему-то почудилось, что рука принадлежала Северусу, а кирки — всем Уизли. Кто знает, вполне вероятно то и был пламенный, во всех смыслах этого слова, привет от Снейпа.

Слез больше не было, они закончились. Иногда я срывалась и кричала, но не плакала.

Кисси чуть не убили, когда несчастная прокралась ко мне, желая лично произвести влажную уборку и убедиться, что любимая хозяйка, а именно любовь и жгучее обожание исходило от расстроенного существа с трогательно прижатыми ушками, все еще дышит. Во время её визита мне стало хуже, ведь половая тряпка была самой что ни на есть заколдованной, мыла все сама, и Кисси, то и дело на неё наступавшая, ей лишь мешала. Люциус гонялся за домовиком по этажам, в бессильной злобе размахивая тростью, ведь палочки сдавались уже при входе не в мою спальню, а в сам дом. Но когда поймал, не придумал, чтобы такого с ней сделать и лишь сильно ударил по лицу, а позже торжественно вручил слугам трухлявые от древности швабры, кладовку с которыми я как-то посчитала чуть ли не входом в потусторонний мир. Мне остается только представлять, с каким недоумением домовики крутили деревяшки, о существовании которых большинство из них и не догадывалось!

Проваливаться в небытие я стала все чаще, и Люциус себя сломал, ради меня. Смеяться или плакать? Необычно звучит: «Ради меня…».

— Хочешь к родителям? Я могу устроить, и память могу им вернуть… — он держал мою руку, но в глаза все так же старался не смотреть.

— Прощание собираешься устроить? Или от меня избавиться, чтобы склеп не позорила своим именем? — несправедливые слова, на первый взгляд, но на второй — доля истины в них была. Малюсенькая такая, но горькая.

— Не смей мне говорить такое! Я не позволю! — его голос зазвенел от неконтролируемого гнева. — Я сделал все. Абсолютно всё! Не хочу, чтобы ты умирала. Я никогда так не хотел, чтобы кто-то не умирал, если на то пошло, но это конец! Всё! Мне жаль, но тебя скоро не станет, Гермиона… — он притих и поморщился. — Так что, приглашать родителей?

— Только попробуй… — я погрозила ему костлявым пальчиком.

Муж вздохнул и присел на софу, заглянув, наконец, мне в глаза.

— Я ради тебя предложил, меня не одобрят, но …

— Никаких «но», Люциус. Такой родители меня не узнают, и если ты сделаешь по-своему, я тебя и с того света достану!

— Беременной не узнают?!

Пуститься в объяснения, или оставить все как есть? Другой они меня не узнают, абсолютно другой…

Что я скажу матери? Как рада её видеть? Она кинется меня обнимать и ласкать, потом спросит, как я живу, за кого замуж вышла, отчего выгляжу, как беременный скелет, уже не так уж и образно выражаясь, и что делаю в стане врагов? Ведь она знает, кто этот надменный блондин среднего возраста, я об Малфоях ей в своё время уши прожужжала. Про Рона начнет расспрашивать, а я про её нового ребенка, но если ребенок — девочка? И названа Гермионой?! Отец у меня человек последовательный в своих решениях, так что такой вариант стоило принять во внимание. А потом я им скажу: «Ну, все мама и папа, я вас люблю, но, понимаете, мне умирать нужно, посему прощаемся!» Нет. Ни за что на свете! Умирание и так процесс не простой, усложнять его я была не намерена.

Хотя… Вот только сейчас раскусила себя, не стремилась я видеть их. Без причин, просто так. Ну не хотела! Да, в бессознательном состоянии я звала мать, но когда приходила в себя, не могла и лица её вспомнить, не то что скучать. То был уже чужой мир, скрытый от меня плотной завесой.

— Да не беременной, женой твоей они меня не узнают… — он понял. Я имела в виду не пергамент в рамочке над камином, а душу свою, а именно ею, душой, я и свыклась с ролью леди Малфой, супруги коварного лорда Люциуса Малфоя, научившейся хитрить, сумевшей привыкнуть к смерти, словно та обыденный сюжет в её жизни, и безгранично сильно желающей родить ему детей. Живых детей. Мне не так сильно хотелось дышать, как стать матерью!

— Ладно, я пойду?

— Иди, я что, запрещаю? — он потоптался немного у двери, но решил не ронять достоинства и все же ушел с видом собранным и решительным.

Не знаю, сколько прошло времени с момента нашего разговора, я даже успела задремать, но вскоре меня разбудил топот ног, обладатель которых домочадцем не являлся. Этому «не домочадцу» надоело бегать вверх— вниз, и он заорал:

— Кисси? Драко? Лорд Малфой? Вы где?! — Блейз в магический карантин еще ни разу не попадал, и потому носился весьма беспорядочно, отчего, как я слышала, два раза разминулся с домовиком и один раз с Люциусом. Наконец, все они друг друга нашли неподалеку от моей двери и о чем-то горячо зашептались. Еще не раз припомню Забини его дурную идею! Удумать поместить меня в маггловский госпиталь, когда не помогли все знания мира?! Еще в первые дни ко мне применили все заклятия, которые только можно было применить, не убив. Лучшие умы размышляли над тем, как ослабить силу рунного кольца и добавить мне в кровь магии, грубо говоря, конечно. Сама проблема была почти неуловимой и неясной, потому как подобные кольца, подобные мне люди никогда не носили. И правильно делали!

Меня поместили в лондонскую Королевскую больницу в Уайтчепеле. То было большое старое здание, с вытянутыми окнами, бесконечными лабиринтами серых унылых коридоров и скрипучим паркетом на полу. Никаких чар к персоналу никто не применял, не было и торжественного заселения, а после заполнения анкеты у стойки, Люциус, одетый вполне тривиально — в строгий маггловский костюм-тройку, поздоровался с врачом и о чем-то с ним беседуя, прошел к моей палате. Никакого беспорядка, никакого проявления неприязни к тому, от кого зависишь, отсутствие суетливости в решающие моменты, выдержка и хитрость — качества слизеринца, с успехом проявленные Люциусом в тот день.

Вокруг него толпами кружили симпатичные медсестры и наперебой подсказывали, где кафе, где комната отдыха, и где любит прятаться главврач, который и не думал прятаться. Он, подражая «истинному джентльмену», то есть моему супругу, кружил вокруг меня, очарованный не мной, было бы чем тогда очаровываться, но манерами и лестью такого «обаятельного мужчины». Деньги тоже сыграли свою роль, не мог муж обойтись без демонстрации своего благосостояния, но все же в первую очередь людей сражала наповал его внутренняя сила. Сложно было противиться холодным серым глазам, будто приказывающим тебе, как поступать!

Старался расположить к себе начальство супруг не зря. Да, мое тело отказывалось работать и происхождение у него маггловское, но вот суть все же магическая! Оно, мое тело, поломало почти все аппараты, которые поломке подлежали! Иглы не желали вводиться, медсестры отказывались со мной возиться, крестясь, прежде чем войти в палату, а страховой агент, одутловатый пожилой человек с блестящей, словно надраенный чайник, лысиной, весь день прикидывался санитаром и забегал раз пять, не в силах поверить россказням, что дрожащая от боли худая женщина на кровати смогла вывести из строя целых два томографа производства уважаемой компании Philips!

Диагноз мне, конечно, поставили, но, уверена, методом выбора оного из справочника и тыканьем пальца в первую открывшуюся страницу. Ну, или во вторую.

— Кардиомапатия! — громко возвестил мой доктор и расплылся в счастливой улыбке. Коллеги ему чуть не зааплодировали, настолько удачным всем показался такой выбор моего заболевания.

Уже вечером, отправив домой Люциуса, прекратившего скрывать, наконец, свою растерянность, и приложив к его выдворению из палаты последние силы, так он не хотел уходить, я закрыла глаза и приготовилась к худшему. То есть, я была готова, трудно быть оптимистом, когда знаешь слишком многое. Но принять свою смерть — возможно, а вот умереть, унеся с собой жизни собственных детей — нет.

«Нарцисса, какой же ты ценный дар так запросто отвергла…» — подумала я и провалилась в черный омут, то ли обморок, то ли что похуже.

В мою ногу кто-то больно ткнул пальцем с довольно острым ногтем. Никаких «Ай» и «Ой» я не произнесла, губы не слушались и пересохли, а в горле все будто горело. Огонь в душе, огонь в теле, огонь везде! Зачем просыпаться? За что такие муки? Ну, тут я лукавлю, я знала, за что. Знала, знаю и всегда буду знать. И что вот так гореть мне обязательно когда-нибудь придется — тоже догадывалась, каждый раз вспоминая Полумну и её ужасную кончину.

Меня снова кто-то потревожил, но на этот в меня не просто ткнули, в меня вонзили ногти, да не один, а целых пять!

Открыв глаза, я поспешила их закрыть. О чем я могу разговаривать с Беллатрикс Лестрейндж перед смертью? Исповедаться ей, что ли? Или это она пришла ко мне с аналогичной целью? Чтоб уж исключительно на том свете прознали о её делишках, о которых на этом никому не известно? И есть ли такие вообще? Публично убивать и мучить — её жизненное кредо.

«Только не она, ну пожалуйста!» — просила я неизвестно кого.

— Живая? — с явным сомнением в голосе поинтересовалась моя посетительница и в задумчивости почесала своим острым когтем подбородок. Я тоже уже начала сомневаться, но рукой шевельнула, обозначив свою слабую жизнеспособность. — А говорить можешь?

— Может, еще сплясать… — просипела я с таким трудом, будто вечность не разговаривала.

— Юморишь? Да уж, Грейнджер из тебя теперь никудышная… — в той грязи, в которой я оказалась, оставалось только юморить и не обращать внимания на то, что она, грязь, стала частью меня. Чтобы она стала еще и частью моей смерти? Нет, Белла, не буду я перед тобой плакать, уж извини.

— Ты зачем пришла?

— Я? — она вытаращила на меня удивленные глаза.

— Ну, зачем я здесь, всем известно! — меня начал душить кашель, и женщина машинально протянула руку к графину с водой, вспомнив, что она еще и человек, но тут же одернула, как от огня, побоявшись такого необычного проявления своей насквозь гнилой личности.

— Хм… — Лестрейндж пожала плечом и что-то замычала себе под нос, видно решала, и почему, собственно, она здесь. — Отчего мужа отослала? Как за спиной его прятаться, жить вместе и детей делать, так вместе, а как умирать, так честь и достоинство бережешь? Посетителей видеть не хочешь, родителей видеть не хочешь! Думаешь, похвалит кто, что ли? Ха! Не дождешься — мир суровый…

Беллатрикс говорила совсем не своими словами, уж больно связно и длинно. Ей и дела не было до всего сказанного, просто она произносила что-то, лишь бы произносить, оттого пришла моя очередь таращиться на неё и задавать глупый вопрос:

— Чего?! — только у меня он вышел короче.

— Драко интересовался! — Белла тряхнула своей копной и принялась с напускным вниманием разглядывать белый гладиолус на окне.

— А… — протянула я с пониманием.

Парень явно не «интересовался», а орал и психовал, но мне действительно не хотелось никого видеть. Мне хотелось жить, а раз такого варианта не предусмотрено, то хотя бы спокойно умереть. Со своими мыслями в голове, своими воспоминаниями и без мучительного изучения лица мужа в безрезультатных поисках чего-то светлого и нежного, что во мне самой умерло совсем недавно, и, к тому же, не без участия Малфоев. Они не виноваты в том, что есть у меня, у меня, по сути, кроме них и нет никого! Мы сроднились, так уж вышло, но что-то во мне противилось трогательному прощанию с этими людьми. Не хотелось держать ничьих рук, видеть скупые мужские слезы, слушать плачь подруги. Люциус понял, а Драко не смог. В потаенном уголке своей души он затаит жуткую обиду, и мне не раз придется просить у него прощения. Он никогда лично мне не сделал ничего особо дурного, ни в Хогвартсе, исключая оскорбления, разумеется, ни после него. Но он — это Малфой. Еще и тот Малфой, убийства для которого — часть судьбы, пусть и не им выбранной. Не знаю, что мной двигало, может, эгоистичное желание оправдаться? Нелогичное и нехорошее? Мол, не я плохая, заставили меня, вот посмотрите, высшие силы, даже мужа не зову, вся такая раскаявшаяся! Хотя нет, не так, а как — не знаю и по сей день.

Но, как бы я не мужалась, палата маггловского госпиталя — не место для моей смерти.

— Забери меня отсюда, пожалуйста…

Беллу часто просили, но только лишь о пощаде. Она посмотрела на меня долгим пытливым взглядом. Может, думала, что я шучу, раз прошу её и никого кроме неё о помощи? Само собой, рассчитывала я не на душевные качества Лестрейндж, в отсутствии которых не сомневалась, а на обычное понимание и холодный расчет. Уж ей ли, ненавистнице грязной крови, меня не понять?

Женщина обошла кровать, несколько раз одернула одеяло, неосознанно поправляя его, беззвучно задвигала губами и на несколько минут покинула реальность, настолько отсутствующим был её вид.

— А ты в пути не загнешься? — озвучила она весьма резонное опасение.

— Не обещаю.

— Ну ладно, может и вправду, лучше так будет, быстрее доберется до тебя, если найдет…

— Кто?

— Не скажу! — отрезала Беллатрикс.

— Ну, как хочешь, только умоляю, незаметно… — на слове «умоляю» в помещении раздался жуткий грохот. Белла зацепила металлический столик на колесиках и тот опрокинулся. Может совпадение, а может и испытала она что-то, опровергнув мою убежденность в её полной бесчувственности. Хотя применимо к ней, даже удивление — пик эмоциональности.

— Понаставляли тут всего, бездари тупоголовые! И что ты тут забыла?! Разум?

Аппарацию я перенесла ужасно, но на фоне моего состояния она не сыграла большой роли. К счастью, мужчины в доме отсутствовали. Как позже узнаю, Люциус буянил в Дырявом Котле, практикуя свое владение магией на каждом встречном поперечном, отчего от него еще долго будут шарахаться в разные стороны завсегдатаи заведения. Ну а Драко заранее отбыл скорбеть к своей даме сердца, о существовании которой пока никто и не догадывался. Думаю, там он тоже хорошо принял на грудь.

— Прибыли, дальше сама.

— Я не смогу сама!

Белла разразилась громогласным смехом и запрокинула голову.

— Без меня не можешь? Ха-ха-ха! — но, смахнув выступившую слезу, все же подставила плечо в качестве опоры и проводила меня к спальне.

Странно было ощущать на себе руку Беллатрикс, а своей ощущать тепло её тела. Противоестественно, что ли…

Уже возле самой двери в мою спальню она настороженно замерла, схватилась за предплечье и прошептала:

— Не знаю, чем ты заслужила. Можно было и другую найти! Теперь иди… — возражать я не стала. В её голосе зазвучал металл и обида. — Да за стенку держись, идиотка! Падаешь ведь!

В комнате меня ждал человек. Несмотря на теплую погоду, одет он был в мягкую кожаную куртку черного цвета, ворот которой был поднят, бежевые вельветовые брюки и светлые замшевые туфли. Мужчина стоял ко мне спиной и что-то медленно выводил пальцем на запотевшем от недавно прошедшего дождика стекле. Люди обычно так делают, когда решаются на что-то или грустят. Когда человек повернулся ко мне свое красивое лицо, я поняла, что последний вариант не может быть верным, по крайней мере, мне так казалось. Но чужая душа — потемки, а уж плененная жестоким хозяином душа Тома Риддла и подавно. Потому на этом свете невозможно что-то знать наверняка.

— Ты же не думала, что я кольцо тебе в пользование предоставил, чтоб ты спустя год его сняла, сбежав от меня на тот свет? Это было бы чересчур легкое решение нашей проблемы…

От неуверенности мои слова прозвучали скорее как вопрос:

— Не думала?

— Выходит, думала, — констатировал Лорд, придя к такому выводу непонятным мне путем.

Боль меня раздирала, в глазах стоял туман, и я, проигнорировав замечание, дошла до кровати и упала на неё, свернувшись калачиком. В таком положении я чуть ли не носом упиралась в его ноги. Он смотрел на меня сверху и молчал, а к молчанию такой личности стоит прислушиваться, в нем можно услышать ответы на все вопросы, абсолютно на все…

И я услышала. Подняла свою руку к его, незаметно прикоснулась к ней и сжала. Как маленькие дети держатся за своих отцов, подсознательно требуя защиты, так же держалась и я. От изумления он растерялся и оставил свою горячую ладонь в моей — ледяной. Тело больше не горело, оно застывало, как вода на морозе — медленно, но верно.

— Помогите…

— Еще раз? — он сердито ухмыльнулся.

— Да! Еще раз!

— Я выполнил свою часть, а ты… подвела. Нет, во многом и порадовала, но в главном — подвела. Я предоставил тебе помощь! — его гнев был непритворным. — Ты её сейчас на груди носишь!

Мой голос зазвучал увереннее:

— Забрали вы у меня больше.

Последовала многозначительная тишина.

— Я искал и нашел способ, как… помочь им, — он посмотрел на мой живот, — и тебе. Но платить придется дорого, леди Малфой. Нам обоим. Я чувствую это и не обманываю. Что ты дашь взамен? Что у тебя есть такого, что поможет мне пережить то, что я… испытаю?!

— Всё.

— Хорошая цена, справедливая, — но он все еще колебался. — Главное, не забудь о ней… — я не кривила душой, и от него подобного не дождалась.

Зло не выглядит таковым, когда оно рядом, а граница между ним и светом — ты. Вот и Риддл выглядел живым и близким: на его кожу падали нежные закатные лучи, отражаясь в выразительных и чуть раскосых глазах, играли бликами в темных волосах, освещали его фарфоровую кожу, даруя ей каплю жизни, а венка на его запястье билась под моими замерзшими пальцами почти беззащитно. И почему-то именно она, та тонкая и еле слышно пульсирующая венка, подсказала мне, что я только что купила себе жизнь…

Он взял мою руку, погладил её чуть выше запястья и сказал:

— Какая хрупкая…

Волдеморт зажмурился, а в комнате задрожали стекла и мебель. В ту же секунду я закричала от боли, пронзившей моё сознание, мою душу, мою плоть. Хотелось броситься в пропасть, в надежде, что встречный поток воздуха хоть немного остудит адское пламя, сжигающее меня изнутри! Одновременно с раздирающей болью, проникающей в каждый уголок моего тела, в него проскользнуло что-то еще, но приятно холодное и ласковое. Сквозь пелену слез я увидела на своей руке сияющий рисунок, покачивающийся на моей коже, словно на волнах — серебряная змейка, метка Темного Лорда. Она лишь отдаленно напоминала неаккуратные отметины Пожирателей близкого круга, моя была красива, нежна и изысканна. Я сразу же ощутила в ней друга, а не врага. Её глазки-бусинки сверкали, и чудилось, что сверкали радостно, маленький раздвоенный язычок вихлял из стороны в строну, а чешуя сверкала всеми оттенками изумрудного и синего.

— Это часть меня, моей силы, — он несколько раз разжал и сжал кулак, разминая затекшие пальцы, сдавленные моими. Не уверена, что он чувствовал неудобство, его плоть не ощущала боли — последствия бессмертия и бездумного обращения со своей душой, но даже такому живущему, но не живому, хотелось причислить себя к людям. А может, просто вспомнить себя таковым…

— Мы будем жить?

— Полагаю, что будете, — я ощущала то же самое.

В меня потоком вливалась чужая сила, и мне было наплевать, что самый темный волшебник всех времен и народов поместил в меня частицу себя. Помилуйте, по сравнению с жизнью — это такой пустяк!

Кулон он мне подарил. Навсегда. Спустя годы я передарю украшение с кровью Лорда сыну. Он будет носиться с ним по зеленой лужайке, сбивая старшего брата с ног, и просто лопаться от счастья и гордости, а я буду смотреть на своего ребенка и понимать, что дар был ценным, а даритель — щедрым. Потому как цена Волдеморта, ужасная для него, но честно заплаченная за так необходимого ему крестника — любовь к нему. Всепоглощающая, безграничная, ломающая всё и всех на своем пути. Она будет едва ли не сильнее, чем отцовская.

Слова Дамблдора о её силе найдут себе подтверждение, жаль только, забыл уважаемый Альбус упомянуть, насколько страшная это сила. Что тут можно сказать? Хорошо, что директор не дожил, иначе ему собственная жизнь показалась бы бестолковой и неудавшейся. Ведь десятки лет назад у него, как оказалось, был шанс не допустить множества бед и кровопролитий, и докопаться до той ничтожной, но важной толике света в глубине звериной сущности своего одаренного студента. Шанс был упущен, свет исчез, никем не зажженный, и все войны были проиграны…

Двери с грохотом распахнулись, и в комнату вихрем влетела Алексия, ослепив меня блеском своих тяжелых черных волос. Но вот что поразило — увидев, кто сидит в кресле напротив камина и разглядывает мое лицо, уже вернувшее себе легкий румянец, она не поинтересовалась личностью визитера, не застыла и не пала ниц в порыве благоговения.

Она просто воскликнула, не сдержав эмоций и часто замахав руками, словно иссушая слезы и прогоняя прочь печаль:

— Ой, Том! Вы вернулись! — и, посмотрев на меня, добавила. — Вы нашли ту часть заклятия, да?! Я же вижу, что нашли! — девушка завизжала от радости и, забравшись на мою кровать, несколько раз на ней подпрыгнула, чуть не сломав мне обе ноги, за что получила от меня увесистый удар подушкой по мягкому месту и самую искреннюю, пусть и измученную, улыбку на свете. Возвращаясь к благопристойному поведению, то есть, слезая обратно на пол, она воспользовалась Лордом в качестве опоры. Да, он сам галантно подал ей руку, да, кроме него опираться было и не на кого, но как же Алекс светилась, как трогательно зарделась, как была польщена! Они соприкасались телами дольше, чем разрешали правила приличия, а Риддл, самодовольно усмехаясь, смотрел в её огромные глаза, будто внушал их очаровательной владелице свою власть над ней. Подобное не требует объяснений, и так все предельно ясно…

— Я уже ухожу, дамы. Премного благодарен за столь приятное общество, — уверена, он это не обо мне говорил, — но дела не ждут! Угнетающая у нас в стране обстановка сейчас, весьма угнетающая. Посему позвольте откланяться, кое-где требуется моё присутствие… — Риддл и вправду церемонно поклонился и ушел творить свои зверские расправы над провинившимися и просто неугодными. Я еще раз подумала, что не входить в число его противников — удача, цены которой не сложить. Он эффектно исчез у выхода, не шагнув и за порог. Показываться в своём истинном обличии в его планы не входило. Мы не услышали даже хлопка аппарации, вот для кого и всякие там карантины, и глупые барьеры — пустой звук. Темный Лорд только набирал силу, но уже тогда, такой, он был непобедим.

Кисси, плохо соображающая от неуёмной радости, была послана собрать пьянствующих Малфоев и доставить их в дом, ко мне. И хоть душещипательного прощания удалось избежать, аналогичную встречу я проигнорировать, разумеется, не смогла. Люциус зашел, но не остановился посреди комнаты, изменив своей привычке, а на ходу скинул одежду, обувь и лег рядом, прижавшись ко мне всем телом. По его лицу скатилась скупая мужская слеза, он дышал мне в затылок и был счастлив тем, что живет в этот самом моменте, и что живет не один, а со мной. Заслуживали ли мы счастье? Думаю, да. Но только не общепринятого и всем заметного, а своего собственного, сокровенного, выстраданного. На двоих. И плевать мне было на весь мир, его проблемы и свои деяния, просто хотелось вот так согреваться в объятиях мужа целую вечность…

Я не заметила, как вошел Драко и сел в кресло, в котором еще недавно сидел Лорд и рассуждал о своем поступке, явно считая его лишенным здравого смысла. Муж заснул, обхватив меня руками, но я смотрела на парня, ничуть не стесняясь того, что чуть ли не укрыта телом его отца. Храпящим телом, кстати. Мы улыбались, но Драко еще и сердился, отчего его брови хмурились. Странное дело, но в тот миг страстно захотелось, чтобы дети походили на своего отца и брата, чтоб уж если семья, то настоящая, единая во всем.

— Ты должна была нас позвать… — сказал он мне одними губами, не желая будить Люциуса.

— Прости…

— На тебе метка?

— Да.

— Мне жаль, правда.

— Ты что! — мой голос взлетел ввысь, и муж прижал меня к себе посильнее. Уже тише я добавила: — Это, это… прекрасно! Она такая ласковая, она живет!

— Кто?!

— Змейка!

Драко откинул голову на самую спинку кресла, потянулся и посмотрел в распахнутое окно, на чистое звездное небо, чарующее своей безмятежностью.

— Пусть будет прекрасно, Гермиона, пусть будет… — шелест его тихого голоса слился с шелестом листвы, и слова вышли настолько неслышными, что я предпочла сделать вид, точно и не услышала ничего, ведь я была уже не согласна с ним, абсолютно не согласна! В парне, наряду с полным подчинением семье, Темному Лорду и своей природе, имелось какое-то необъяснимое второе дно, мешающее ему жить легко и сладко. И я приложу массу усилий, чтобы искоренить в нем эту вторую мораль, я не дам ей созреть, и тем самым не дам другу мучиться от угрызений совести и мерзких, тошнотворных сомнений!

А я знаю, что они именно такие, отлично знаю…


* * *

Под утро у меня начались преждевременные схватки. Боль вновь вернулась, но стала иной — долгожданной. Малфой-менор переполнился лекарями и тишиной. Кроме врачей и меня никто не шумел, не кричал, не говорил. Здоровье не успело вернуться с полной силой, и страх возвратиться к тому, с чего все началось — к отчаянию, не покидал. Малфои заперлись в кабинете Драко и затаились в мучительном ожидании. К моему ужасу, перерывы между схватками не становились короче, дети вертелись постоянно, мешая зафиксировать их положение, и ко мне вовсю применялась магия, уже не такая смертоносная, но все равно ощутимо бьющая по организму.

Я кричала и била кулаками по постели, не зная, что еще можно сделать, чтоб хоть как-то совладать со своим телом и помочь сыновьям. Мысленно я убеждала себя, что буду сильнее, что смогу, что все будет хорошо, но с каждой минутой уверенность испарялась, словно роса под лучами солнца. Мои муки длились около семнадцати часов, и я сто раз пожалела, что не умерла раньше. Какие только проклятия не сыпались в адрес мужа, и как только не поносилось имя Лорда, позволившего такому произойти! Страшно вспомнить. Я исцарапала себе ладони и лицо, искусала губы, потеряла море крови, но родила. На руках у медсестры заплакал только один малыш, но живы были оба.

Люциус поднес ко мне детей, бледных, маленьких, сморщенных, выстраданных, моих, а я ничего не почувствовала. Ничего. Будто звоночек из будущего так тихо прозвенел у меня в голове, ненавязчиво намекая — не всё так просто, не всё…

Долгие мучения все же притупили боль, а долгие надежды ослабили радость, если вообще не растоптали. Вот так, вот такая я мать.

— Они прекрасны… — умильно шептал муж, чем раздражал меня неимоверно. Не видела я в них ничего прекрасного, абсолютно. Внезапно сердце все же обрадовалась, но лишь тому, что младенцы, которым всего-то от роду час, походили на своего отца, как две капли воды. Белые волосики уже не были просто пушком, а глаза выглядели не просто серыми, а почти белыми, границу в них можно было разглядеть лишь благодаря тонкой и более-менее темной кайме радужки. Ничего от меня, ничего. Еще и внимательно так смотрели, даже их взгляд е показался мне таким же пронизывающим и недобрым, как и у мужа…

«Может, если бы времени с ними больше провела, может, если бы подержала…» — успокаивала я себя. Но руки не поднимались, я была опустошена и духовно, и физически. Если бы все то, что я ощущала в ту самую минуту, было бы чьей-то местью, её можно было бы смело назвать удивительно извращенной, не хуже, чем моя, свершенная руками Перси.

Так тяжело, как рождались мои старшие дети, ведьмы не рожают. Свою роль сыграла беснующаяся магия, содранное Невиллом кольцо, многие ужасы и беды, о которых я прознала, да и участвовала в них лично, будучи на сносях, бездна гложущих сомнений и моя нечистокровность, ненависть к которой просыпалась во мне с каждым прожитым днем. Дети были со мной все это страшное время. Они знали обо мне не меньше, чем я сама, и, к своему стыду, новоявленная мать смотрела на них с опаской, к тому же еще гадая — кто же из этих двоих станет тем холодным и цепким ребенком из кошмара, посланного Нарциссой? И что случится с тем, который лучше, по словам того, который хуже? И как я смогу различить подобную грань? И нужно ли различать?

То не были мысли любящей мамы, то не были мысли даже просто хорошего человека, и я с каким-то безумным наслаждением осознала, что не являюсь хорошей. А раз так, значит, нет надобности поступать, как велит несуществующий, но когда-то мной честно соблюдаемый кодекс «хороших» волшебниц, «настоящих» друзей, и «истинных» гриффиндорцев. И терзаться по этому поводу тоже нет причин. Гермиона Малфой себя оправдала точно так же, как и Джинни Уизли в Больничном крыле Хогвартса, куда я попала безмерно счастливая оттого, что вынашиваю в себе новую жизнь, являющуюся не только моим продолжением, но и продолжением бывшего моего противника, но вечного врага моих прежних лучших друзей. И куда оно ушло, то воздушное и сладкое счастье?

Звенящий от радости голос вывел меня из оцепенения, и я перевела взгляд на сияющего супруга.

— Ты покормишь?

— Что?

— Детей покормишь?

— Да-да, если смогу, руки слабые… — молока у меня было в избытке, хватило бы и на троих младенцев, но вот охоты кормить немного. Смешно причмокивающие детские губки вызывали только одно желание — отнять грудь. Всё еще придет в норму, я заставлю себя любить сына, он же будет любить меня так сильно, как только будет способен, но в памяти навсегда останется это противное чмоканье…

Приложив к груди второго ребенка, того, кто непрестанно пищал, я кожей своих ладоней почувствовала жар, исходивший от него.

— Люциус! — закричала я.

Муж не успел далеко отойти и ворвался почти сразу.

— Он горит!

Я передала ребенка супругу и тот, постояв минутку в задумчивости, положил его в кроватку и взял на руки второго.

— У этого тоже тело горячее…

Колдомедики, собранные в еще более широком своём составе, вынесли вердикт — братья борются друг с другом за жизнь, у них одна магическая сила на двоих. Забрать её у одного и отдать второму нереально, столь грубое вмешательство на данном этапе лишенного магии убьет, а спасенного сделает или инвалидом, или же, что еще хуже, умалишенным.

— Победит сильнейший, леди Малфой, мне искренне жаль, крепитесь… — отчетливо и громко выговорил молодой высокий доктор, заменивший в семье Чичивиуса. Этот лекарь мне нравился больше — он никогда не врал и не заискивал. Доктор Лайнус будет верой и правдой служить нам еще долгие годы и, скорее всего, после них тоже. Хотя я и не догадываюсь даже, что же будет после.

— Можно что-то предпринять? — прохрипела я севшим от ужаса голосом.

— Нет.

— Я слышала, вы дружны с Северусом Снейпом? Это правда?

Мужчина замялся и присел на краешек табурета у моей кровати.

— Ну… Можно ли с ним дружить? Мы так, иногда встречались, ведь я тоже член Ассоциации Зельеваров и наслышан о его умениях, — Лайнус провел огромной ручищей по густой каштановой шевелюре. — Но если вы о том, спрашивал ли я его о возможности чем-то помочь в такой ситуации, то он… не знает. Я только что от директора, еле нашел адрес, потом все эти трущобы… Он до сих пор там живет.

— Не хочет? — констатировала я.

— Не знает! — начал сердиться доктор.

— А если его убедительно попросить?

Молодость еще бурлила в жилах этого дюжего мужчины, и он повел себя довольно смело, уточнив:

— Пригрозить смертью, хотите сказать?

— Верно!

— Я, конечно, не претендую на доскональное знание личности директора Снейпа, но не думаете ли вы, что для него нет особой разницы — жить или умереть…

— А вы точно не друзья?

— И почему вы себе такое в голову вбили?! — возмутился доктор.

— Потому что вы хорошо Северуса изучили, очень хорошо…

Полагаю, профессор знал, но не сказал.

К числу добрых самаритян его причислить трудно, а угрожать — бесполезно. И кем прикажете угрожать? Гарри, единственным нетронутым хоркруксом Лорда, целостность которого не дает ему окончательно воплотиться в полукровку Риддла? Не знаю и поныне, за что отвечает та его часть души, заключенная в Поттере, но именно она обеспечивает неприкосновенность Мальчика-Который-Однажды-Выжил. На жизнь парня покушаться запрещено, его даже в сражениях щадят, по указанию Лорда и какой-то там выдуманной им пользе от «поверженного» героя. Я могла бы уничтожить Гарри в два счета, рассказав его боевым товарищам о таком нюансе, способном ослабить Темного Лорда. Но навредить Волдеморту?! Да ни за что. Кем тогда? Кто в жизни Снейпа ему дорог? Нет таких, а кто был, тот уже давно мертв. Настолько давно, что и останки его сгнили в сырой земле.

Ярко вспомнилась колдография Гарри, на которой запечатлены его родители, еще совсем юные и счастливые. Лили Эванс — хрупкая, сильная, красивая. Женщина была наделена самой могучей силой в мире — материнской любовью. Я наивно считала, что это легко и естественно, и что я буду наделена ею сполна, а оказалось — нет, не легко. По крайне мере, не всегда. Ну что ж, преклоняюсь, что мне еще остается?

Люциус больше суток взгляда не отрывал от колыбели, парящей в спальне по кругу. Кисси еле слышно ступая, ходила за ней следом и напевала детям старинную кельтскую колыбельную. Драко больше напоминал растерянного первокурсника, причем не слизеринца, а пуффендуйца, настолько ошарашенным, напрочь лишенным привычной малфоевской мимики, выглядело его лицо. Алексия, держа на руках сладко посапывающую Сюзанну, наведывалась ко мне не реже раза в час, и даже Белла, по непонятной всем причине, кружила исключительно на втором этаже — поближе к младенцам. Ну а я переживала, ничего особенного, просто переживала…

Детям в волшебном мире не положено умирать безымянными, считается, что так их не смогут найти родные по ту сторону бытия, и они навсегда останутся одинокими. О таком мне поведал Блейз, затесавшийся в наш узкий круг в качестве поддержки Драко, сам себе не веря, что поддерживает своего наглого блондинистого однокурсника. Между прочим, Забини волновался едва ли не больше меня, и это было воистину трогательно. В его жизнь горю только предстояло войти, и пока он боролся с моим.

Габриэль и Патрик — именно такие имена я выбрала своим детям. Варианты мужа я с негодованием отвергла, пусть на внуках изгаляется!

Мне регулярно докладывали, какое имя высекает магия рода на черном надгробном камне, появившемся, как оказалось, сразу после появления младенцев на свет, но не в самом склепе, а возле него, там, где похоронены сотни Малфоев, не проживших достаточно, чтобы удостоиться чести покоиться подле столпов столь знатной фамилии. Надпись менялась раз десять — то Габриэль, то Патрик, потом снова Габриэль, и вновь Патрик. В результате такой туманности провидения, слабели и медленно погибали оба.

Когда у малышей замедлился пульс, и появилось хриплое, прерывистое дыхание, Кисси доставила мне скромный, ничем не примечательный конверт, а в нем, уже знакомым мне почерком было начертано всего два судьбоносных слова:

Избери одного, он выживет.

Все уже давно осознали столь ужасную правду, но облек её в слова только Риддл. Если в жизни всегда есть выбор, и тут Северус прав, то в смерти его нет, а над моими детьми кружила именно она — смерть.

— Нет! Никогда! — прочитав записку, муж зашатался, как слабое деревце под напором урагана. От него я подобного не ожидала. Что они все, сговорились быть душевнее меня, что ли?! — Драко, скажи ей, не молчи! — Люциус искал поддержки у сына, а значит, отчаялся.

— Отец, но они оба умрут! — парень склонился над колыбелью и не спешил отнимать свой большой палец у Габриэля, который тот схватил, а отпускать то ли не хотел, то ли уже не мог от слабости.

Еще час, и решение, принять которое означало убить не только своё дитя, но и саму себя, было принято. Казалось, что выход из гибельного лабиринта найден, но я забыла, что обычно такие выходы ведут в еще более страшный тупик…

Никто, ни Габриэль, ни Патрик не превосходил брата по силе. Мы перепроверили раз сто, в надежде очистить свою совесть хоть на самую малую толику, если это вообще было возможно. После последовавшего за всеми этими манипуляциями гробового молчания, я внимательно посмотрела в глаза мужу, потянулась к нему, полулежа на кровати, и крепко обняла. Затем попыталась поймать взгляд Драко, постоянно от меня ускользающий, и решилась. Я сделала им подарок в расчете на будущее. Не хотелось мне обрекать мужчин на подобный выбор. Чужих убивать нетрудно, еще и руководствуясь приказом или надобностью, а вот сына или брата — намного сложнее! Прочим я не доверила нашу судьбу, и потому наказала именно себя.

— Помогите мне встать. Драко, ну подойди же… — парень кинулся ко мне и я, схватившись за его шею, встала, доковыляла до колыбели и ткнула пальцем с рунным кольцом на того, кто, по моему мнению, мог быть сильным и выносливым. Так всем показалось, со стороны. На самом деле я подошла, зажмурившись, прекрасно зная, что мой выбор уже сделан мною же где-то на просторах вселенной, и от меня уже ничего не зависит.

— Теперь позови Беллу, — объяснений не потребовалось, почему-то все безоговорочно со мной согласились, не задумавшись о самой Беллатрикс, а она возьми, да откажись.

— Нет! — жестко отрезала женщина, развернулась на каблуках и вышла. Будто никогда детей не убивала, тоже мне, непорочная нашлась. Если бы подо мной разверзлась земля, удивление не было бы более сильным. Пришлось начать переписку с Волдемортом и попросить Блейза, бледного от такой своей роли, сбегать в подземелья и переместиться в замок Слизерина вместе с моим письмом, содержания которого я вам не расскажу, никому и никогда не расскажу. Малфоев я отчего-то берегла, может, подобным образом рассчитывала заслужить побольше их любви? Не знаю, догадались ли они о такой моей странной заботе…

Забини разрешение принес, Беллу отыскал, и та, глянув на меня осмысленно и печально, то был единственный раз, когда она так посмотрела, сказала:

— Уходите. Все!

— Я останусь, — со мной она спорить не стала.

— Кто?

— Этот, — моя жгучая благодарность к безумной в своём одиночестве и своей жестокости женщине не будет знать границ, но я словом не упомяну при ней о сегодняшнем дне. Ей пришлось несладко, да простят меня все, ею замученные, но Беллатрикс Лестрейндж способна что-то ощущать или понимать. Это не чувства, это не душа, это блеклая память о том, каково это — быть нормальной, счастливой, юной, любимой.

— Авада Кедавра! — одна секунда, один тонкий изумрудный луч и всё. Один мой ребенок отмучился. Маленькое тельце дрогнуло в последний раз, и Патрик навсегда покинул этот так беспощадно обошедшийся с ним мир и свою мать. Если верить Нарциссе, его забрали Свободные, и с ними ему хорошо. Но я не верю. Я уже давно весьма недоверчива.

Похороны мне удалось пережить в здравом уме. Лил холодный дождь, и земля, укрывающая под собой маленький гробик, больше напоминала жидкий грязный кисель. Ветер сбивал с ног, а в небе сверкали молнии. Люциус сгибался, но не от погодных условий, а от горя. Он мог горевать, и Драко мог и, о ужас, Белла могла, пряча черные глаза от всех! Да все, собравшиеся у могилы, могли. Всхлипывал даже Грэгори, украдкой утирая смешанные с дождем слезы. Видимо, представлял на месте Патрика обожаемую Сюзанну, ведь сестра ему жизнь осветила лишь одним своим существованием. Я же стояла с прямой, как жердь спиной, и хотела плакать, очень хотела, но у меня не получалось.

После церемонии я зашла в большую богато обставленную детскую, предназначенную явно для двоих, посмотрела на пустующее место у кроватки со знаком Слизерина на боковой стенке, откуда недавно была убрана такая же для Патрика, заплакала, наклонилась над Габриэлем, все также молчащим и не издающим ни звука, и тихо-тихо прошептала:

— Я буду тебя любить, но знаю, что это ты у меня его забрал, и я в курсе, что выбор неверный. Так и знай! Слышишь меня?! — ребенок весело угукнул, словно соглашаясь. — Если будешь хорошим сыном, я буду хорошей матерью, договорились? — Габриэль еще раз угукнул. Вполне возможно, он меня понял, и мы действительно заключили тогда своеобразный договор, а может просто показалось…

Но как бы горько ни было, я решила не проливать слез по тому, кто уже в земле, пока не отомщу тем, кто отправил его туда. Время для скорби появится после. Я нутром чувствовала, что виновный жив, и оправдать его жизнь у меня не получалось, но я бы с удовольствием оправдала его смерть. Потому, спустя три мучительных дня после похорон я, под руку с заботливо поддерживающим меня мужем, прибыла в Азкабан. Перед огромными мрачными воротами, охраняемыми сотнями солдат, постелили зеленую дорожку, и встречать нас вышел сам главный смотритель.

— Какая честь для меня, вы с супругой, лорд Малфой! Чем обязаны визиту, позвольте поинтересоваться? Нового постояльца нам прочите, кого-то известного, или так, просто плохого человека? — мужчина усмехался и жадно потирал руки в надежде, что мы все же обрадуем его какой-нибудь любопытной новой жертвой, и жернова этой воистину кошмарной и бесчеловечной темницы вновь разотрут в прах чьё-нибудь сознание и душу. Ему в удовольствие.

— Нет, Рамиль, мы с визитом, но не к тебе. И вот еще, держи постановление, — именно эта бумага станет последней, полученной от меня Уизли.

Уже через десять минут я непроизвольно, сама того не замечая, царапала ногтями полусгнившую на вид, но крепкую в действительности древесину мощной двери с маленьким решетчатым окошком, ведущим в камеру Чарли Уизли. Прильнув всем телом к сырой шершавой поверхности, я часто дышала и всматривалась в ничего не выражающее лицо когда-то сильного мужчины. В уголке его рта собиралась слюна, он смахивал её рукой, а она собиралась снова и снова. Язвы на теле, рваная одежда, местами выпавшие волосы — результат негодного питания и отсутствия солнечного света, ведь камера находилась на этаже ниже уровня земли. Передо мной, на каменном грязном полу, среди кучи зловонных объедков сидела оболочка. Не человек. Дементоры постарались. Они могут.

Разочарование захлестнуло с головой.

— Ты от меня не уйдешь! Не уйдешь! — дико орала я и отбивалась от сильных рук супруга. — Ты узнаешь, почувствуешь! — меня пытались оторвать от решетки, в которую мои пальцы вцепилась мертвой хваткой, но в тот момент я была сильнее. Во мне кипела уже не злоба, а чистое зло. Хотелось отомстить не столько за сына, сколько за себя, за то, что со мной произошло, за то, какой я стала, за испытанную нелюбовь к родным крохам, за всю боль! И уже неважно, имел ли Чарли к ней отношение, или не имел.

Его, конечно, казнили. В специальном отведенном помещении нижнего яруса. По моей просьбе убивали его не Авадой. Пожиратели изобрели новый способ, гораздо более наглядный и мучительный. Приговоренному разрезали запястье, и уже оттуда, с каждой каплей крови, из него уходила жизнь. Считалось, если маг раскается и признает свою вину, его помилуют. Но помилования за все время произошло всего два или три, а вот убитых таким образом насчитывалось великое множество. Железное кресло с высокой спинкой, яма под ним, предназначенная якобы для сбора крови и вливания её обратно владельцу, в случае чего. Когда к нему через весь зал вели Чарли, громыхавшего тяжелыми кандалами, я в очередной раз неприятно поразилась его отсутствующему и немного детскому взгляду. Он озирался, выискивая вокруг хоть что-то знакомое, и на долю мгновения задержался на мне. Я затаила дыхание в предвкушении «того», всё осознающего взора, которого так ждала, но поняла, что посмотрел он не мне в лицо, а на яркое лиловое платье, его я предпочла черному. Мог такой ошметок личности ощутить всю полноту моей мести? Нет, не мог. Он умер быстро, а я осталась жить дальше. Уведомление родителям о смерти сына, стоя у стойки в канцелярии Азкабана, леди Малфой отсылала уже почти лениво…

Поплакав для приличия на плече Люциуса, довольного не меньше моего, я вместе с ним прошла все по той же парадной дорожке, только в обратном направлении, и аппарировала в Малфой-менор.


* * *

Пройдет неполный день, и окружающие люди поймут, что мой хохот и танцы в обнимку с плачущим, наконец плачущим сыном — не признак переутомления. Я сошла с ума. Рассудок просто помахал мне ручкой и покинул свою хозяйку. Реальность мной не воспринималась такой, как была. Повсюду мне чудились Корнеры, размножавшиеся в моем воображении с пугающей скоростью. Я рыдала ночами над мужем, потому что мне казалось, что он не дышит, отравленный хитрым ядом Северуса, я вскакивала в полночь и кидалась в детскую рядом со спальней, услышав плач сына, который обычно крепко спал в такие минуты, видимо, мне чудился писк покойного Патрика. Мерещилась мне и Полумна, поющая тихим голосом заунывные песни, и обескровленный Чарли, и окровавленный Симус, и отвергнутые родители, и Рон, протягивающий мне букетик фиалок на день Святого Валентина в Хогсмиде, да много еще кто беспрепятственно посетил тогда мой воспаленный мозг. Домашние меры и такое же лечение не давали результата. Мое безумие было клиническим и требовало срочного вмешательства колдомедиков в лимонных халатах. Меня поместили в больницу Святого Мунго тайно, под покровом темноты, и о пребывании супруги лорда Малфоя в палате для особо важных «гостей» знали только главные лекари и семья.

Больше трех месяцев меня пичкали всевозможными зельями, применяли очищающие разум заклятия, выхаживали и всячески старались вернуть меня в ускользающий реальный мир. Состав посетителей со времени моего пребывания в Королевском госпитале расширился. На этот раз я не возражала ни против Драко, ни против Алексии или еще кого, но не потому, что была не против, а потому что не могла говорить. Я днями сидела в плетеном кресле-качалке, аккуратно сложив руки на коленях и молча уставившись на белую стену.

Лечение не прошло зря, не даром ведь кто-то придумал больницы, и по прошествии доброго десятка недель я встретила мужа, как обычно проведывающего меня по вечерам, такими словами:

— Я соскучилась по сыну, забери меня отсюда, мне уже лучше… — правдой было только последнее.

— Ты уверена? — с надеждой в голосе поинтересовался супруг и вопросительно вскинул бровь, все еще не веря в такие изменения.

— Уверена, Люциус, абсолютно уверена!

Мужа не пришлось долго упрашивать. Он устал, от всего устал. Ему хотелось привычного течения жизни, обязательных совместных завтраков и ужинов, хотелось видеть спокойного Драко и угукующего на моих коленях Габриэля, хотелось пререкаться с несговорчивой женой по утрам и мириться по ночам. Хотелось ходить к Лорду на собрания не с отчетами о моем самочувствии, а с демонстрацией своего владения политической ситуацией в стране, в конце-то концов!

Я пропустила не только свой двадцать первый день рождения и годовщину официального признания обществом власти Волдеморта. Я не застала того момента, когда и моя скромная персона, стараниями того самого Волдеморта, стала фигурой на политическом небосклоне Британии — меня ожидало место члена Визенгамота. Пропустила появление пророчества о ребенке, рожденном шестого сентября 1999 года, гласившее о приходе нового спасителя страны в помощь Лорду. Ну, это я его так интерпретировала, может в нем и о другом говорилось, Риддла понять совсем не просто. Да и вообще, всё текло своим чередом — Габриэль набрал вес и без материнского молока, Драко работал, Алексия занималась дочерью, Пожиратели окончательно подавили сопротивление и наказали виновных в Зеленой битве, Кэрроу стал дедушкой, а Кисси успешно руководила хозяйством в единственно родном для меня доме. Придя в себя от нахлынувшей со всех сторон повседневности, я уяснила, к счастью, что мой конец еще не настал, и до него долгий путь, одобрят который немногие, но зато именно те, кто мне дорог!

Я сама себе стала и жертвой, и палачом, сожгла дотла собственную душу, на собственной шкуре познала и рождение, и смерть — но это все сделало меня сильной, жесткой, и без ума влюбленной в жизнь…