«Его звали Тобиас Вальпуа. Впрочем, познакомились мы несколько позже, предаваясь сумасшедшему бегству, скачкам в лабиринте улочек улья. Тобиас, спасая мне жизнь, в тот момент так не считал. Он полагал, что я стану его билетом в честную жизнь и пропуском на паломническое судно.

Вальпуа — всего лишь псевдоним, звучный, вызывающий определенные эмоции.

Оказалось, что еретиком можно стать вполне безболезненно, не торя себе путь благими намерениями, как это делала я. Известный в своих кругах, актер, повеса и любитель эпатажных выходок, Тобиас слыл смелым и языкастым малым, давненько ходившим по самому кончику клинка административного терпения. Когда в маленький театр ворвались арбитры, Вальпуа уже брел в противоположном направлении, во всю пользуясь мастерской маскировкой.

— Эй, девчонка, перебирай лапками, нечего прислушиваться, Благость Императора сегодня никто исполнять не будет, — даже говорил он, не выходя из образа кающегося благообразного старца.

Я подчинилась, не имея ни сил, ни иных вариантов. И улей вновь слился для моего сознания в единое полотно, сотканное чужими тщетами и жизнями. А Тобиас сновал между его нитями ловкой иглой.

Несмотря на переполох, поднятый Инквизицией в нижних секторах улья, наша странная парочка ловко преодолела даже самые сложные препоны на пути к цели. И в этом была заслуга исключительно Тобиаса, живущего игрой, умеющего пользоваться словами, властвовать душами и умами. Пожалуй, это сильно смахивающее на безумство, бегство, больше напоминало его очередной спектакль, опасный, циничный, уничижающий загнанное в догматичные рамки правосудие.

«Pietas», судно, отправляющееся в долгое и скучное путешествие, перевозило огромные паломнические группы, следовавшие за миллиардами таких же людей со всех уголков вселенной к благословенной Терре. Облаченные, по случаю своей общей и такой безликой, в сущности, миссии, в желтые и голубые одежды, паломники послушным стадом следовали в недра судна, сопровождаемые священнослужителями, окруженные счастливым ореолом причастности к великой цели.

Я пришла в себя в крошечной каморке с единственной полу закрытой щелью иллюминатора. Две узкие койки, прикрытые тонкими тюфяками, стол, два стула. В каюте витал запах, который, пожалуй, владел теперь всем пространством корабля, будь то верхние палубы или машинные отделения. Благовония. Тяжелые, маслянистые, раздражающие обоняние испарения из тысяч маленьких курильниц едва ли не туманом припадали в грязному полу общего коридора.

Я рискнула высунуться за дверь не скоро — и причиной тому было отсутствие моего странного спутника, нежели собственное любопытство. Мне было все равно. Волею ли Владыки Золотого Трона или ж происками богов, я вновь избежала смерти — а может быть, и чего пострашнее, однако, будущее рисовалось весьма смутно, задумываться о следующем шаге или, хотя бы, о том, что произойдет, когда мое одиночество перестанет таковым быть, я не имела ни сил, ни желания.

Вальпуа вошел в каюту примерно через пару часов — я устроила свое немощное тело на жестком лежаке и отдыхала, совершенно не заботясь о том, что теперь, оказавшись в некоторой безопасности, незнакомец мог бы и избавиться от меня — за ненадобностью.

Мужчина невозмутимо осмотрелся, проверил запор на двери и, сев напротив моей постели, принялся аккуратно разматывать чалму. За сложенной тканью последовали неопрятного вида волосы — длинные сальные пряди, скрытые до поры, оказались искусным натуральным париком.

Я ничем старалась не выдавать своего удивления и любопытства. Апатию мою как рукой сняло, действия таинственного спасителя отогнали в самый дальний уголок сознания тяжелые медленные мысли о безысходности. На столешницу легли кустистые брови, усы и борода, открывая довольно молодое чистое лицо — округлые щеки все еще покрывала пудра, тем явнее был контраст с обнажившимся подбородком и шеей.

— Ну что, сударыня? Готов поклясться, вы не ожидали спасения... — Тобиас хитро усмехнулся, продолжая манипуляции со своим лицом. — Наши с вами пути, очевидно, совершенно скоро разойдутся, и я благодарен за вашу совершенно бездарную игру на публику.

— Вероятно, вы живете игрой, ежели не удосуживаетесь замечать, что кто-то даже не играет. — Тихо и ровно парировала я, с трудом придавая телу вертикальное положение. Ментальные силы мои словно бы иссякли, но я знала точно, что это лишь утомление, — слишком многое пришлось отдать ради почти бессмысленного бегства, которое могло бы обернуться совершенно иначе.

— Что до спасения... Организовали вы его умело, но нужно ли оно тому, кто был использован? — Продолжила я, хотя и не собиралась попрекать человека способом моего водворения подальше от рук Инквизиции.

— Император всемогущий! И это — ваша благодарность?! — вспылил мой изменившийся спутник, раздраженно всплеснув руками и возведя глаза к потолку каюты, словно призывал поименованное божество в свидетели моему скудоумию и недальновидности. — Неужели вы думаете, что я поступил так лишь из собственной выгоды? Дорогая моя, за вашей спиной разрывались снаряды, и сквозь стрельбу я слышал крики несчастных, оплативших своими жизнями каждый ваш шаг!

— Осознающий цену моим шагам должен знать ее и своим собственным... — Я уж устроилась, прислонившись спиной к стене, поджав здоровую ногу под себя и позволяя человеку узреть вторую, давно утратившую здоровый человеческий вид. Тобиас брезгливо сморщился и, приподнявшись, скрыл искалеченную конечность углом ветхого покрывала, после чего вновь сел, но уже ближе к краю, так, словно бы мы теперь вели куда как более доверительную беседу.

— Хорошо же. Нет, я признаю, мое положение так же оставляло желать лучшего, однако, сомневаюсь, что за моим бренным телом хотя бы самый распоследний завшивевший служитель закона рванет через половину улья... Перемена мест, знаете ли, пользительна. В вашем же случае, половиной улья дело не обошлось. Хотите, я попробую угадать, кто вы?

— Даже если бы и хотела, я выслушала бы с сотню самых невероятных вариантов, ни один из которых не был бы верен. Я не тот еретик, которого будут ловить и загонять целыми системами, поверьте. — «Да-ааа... Ах, Кэссель, твои бы слова, да Императору в уши. Увы, тогда ты еще была права и персона твоя интерес представляла весьма скромный, ввиду хотя бы того, что мало кто подозревал тебя живой...» — Предпочла бы выяснить, куда теперь отправляюсь и есть ли в этом хотя бы толика смысла.

— Сударыня, мы летим к святыням Фалерсен и Ультрамара. Если у вас есть скромное состояние, возможно, путешествие затронет и святую Терру, но мне, человеку мелкому, не светит повидать прочие роскошества. Поэтому я покину вас в ближайшей точке после перехода.

— Это?...

— Трациан Примарис, дорогая моя. Сейчас это наиболее выгодный для меня план, сегментум переполняют торговые маршруты и власти планеты бдительны вовне, нежели их строгий взгляд обращен вглубь. — Вальпуа наблюдал за мной с таким видом, будто уже оценил, насколько выгодно было бы меня сдать хоть кому-нибудь, предложи я продлить наш странный альянс. Я не могу осуждать его, в свете событий, уже произошедших с нами, было бы смешно уповать на нездоровый альтруизм к тому, кто станет, весьма вероятно, первым гвоздем в гроб. Поэтому мои пальцы, холодные и влажные от волнения, окатившего разум внезапно, вцепились в его руку намертво, а мое сознание едва не убило его, ворвавшись в привычный ход размышлений.

Отшелушивая от цветной мишуры опасных и балагурных будней суть, я успокаивалась, давая и моему спутнику шанс остаться в живых. Алчность и легкомыслие были столь же поверхностными, сколь ненатуральными были накладные атрибуты образа старца. Тобиас оставался честным малым — с самим собой, конечно, чаще, нежели с остальными, но и мне он не оставался должным ничего, предвосхищая невнятные дебаты оскорбленного самомнения.

Безусловно, Вальпуа сопротивлялся и, окажись он чуть боле подкованным, мои жалкие попытки владеть его разумом были бы отброшены и похоронены в глубинах космоса вместе с моим телом и кучей мусора. Я вчитывалась в малейший оттенок его видения этого мира и поражалась, насколько интересен он мне был — и как отличался этот человек от десятков тех, в чье сознание я погружалась с отвращением, испытывая лишь необходимость.

«Казнь Шайны Волль. Ты хотел плакать, как дитя, вглядываясь сквозь подступившие слезы в лицо застывшей на площади поэтессы. Она была кумиром, душой твоей, да и не только твоей, жизни, верно? К ней ты испытывал почти мальчишескую влюбленность и равносильное благоговение, достойное, скорее, имперской святой, нежели живущей в наркотическом тумане женщины... Но строки, рожденные ее разумом! О, если бы их слышали, впуская суть вещей рассказанных простым повествованием в свое существование, ограниченное и серое... Да, за этой искрой стоило идти, стоило бороться.

Фейерверк цветных осколков — вихрь юбок, стройных ног, гибких тел, лент и не всегда бутафорских клинков. Тени и заигрывание со светом. Вся твоя жизнь, твоя — и маленького суфлера, шептавшего молитвы вместо признательных показаний. Тебя завораживало зрелище его смерти больше, чем великие чествования героев-гвардейцев. Все великолепие утопающего в цветах шествия не стоило и микросекунды последнего вздоха и звука, утонувшего в багровом окрасе этой искренней драмы.

Ты был вхож туда, где брезгливо поджимались пальцы ног. Твои таланты искушали и вожделение, касавшееся твоего тела влажными губами, заставляло позже судорожно рывками вдыхать воздух подулья, склонившись над лужей рвоты.

Суррогат.

Апатия.

Ты хотел умереть так же красиво? Но не желал глупо попадаться, устраивая настоящие шоу для своих преследователей. Что восстало в тебе? Что подарило новый взгляд и заставило отказаться от славной кончины в лоне родного театра?

Сожми мои пальцы, если хочешь. Я не стану ничего тебе рассказывать, я не стану топить твой разум в своем небытие. Просто сожми мои пальцы, Тобиас Вальпуа».

***

Кэссель смотрела в бликующие линзы проклятого шлема и улыбалась. Кривая эта гримаса застыла на бледном перемазанном кровью и грязью лице ведьмы вопреки ужасу, предшествующему осознанию гибели неизбежной. Она не чувствовала ни тепла, ни холода в сжимающей ее хватке — то были ощущения иного толка, видения, охотно воспринимаемые, читаемые, поглощаемые. Но все они были уже только прахом, чужой серебристой поземкой скитающемуся в глубинах вселенной.

Закованные в керамит пальцы на бесконечное мгновение сжали шею женщины сильнее, почти до предела не возврата — и разжались, нехотя, подрагивая. Древний шлем глухо клацнул и, странно накренившись, отлетел в сторону, взрыв влажный «компост», покрывающий площадь перед ангарами. Ведьма опрокинулась навзничь, ломаной куклой проехав на спине еще несколько футов. Дар схлынул, устремившись в пустотную дыру непонимания и боли, вернувшейся к телу человеческому.

Взгляд, едва сфокусировавшийся после мельтешения орущих и воющих тел вокруг, упал на рухнувший в ноги доспех. Воин Владыки Перемен был лишен головы, продолжая скрести землю пальцами. Бесцельно и яростно. Декорация поверженному еретику жила своей невероятной жизнью, чередуя искаженные гневом и страхом лица, спокойные посмертные маски, сворачивая все их в единый мимический водоворот.

Еретики бросились от своей потенциальной беззащитной жертвы в рассыпную, словно стая шакалов, испуганная более крупным хищником. Тяжелые бронированные стопы размозжили чей-то череп, лопнувший перезрелой ягодой.

Кэссель прикрыла глаза, зная, что последует за уверенным соприкосновением. Ее тряпичное тело взмыло вверх.

«Свинцово-серое небо. Оно осталось таким же в твоем взгляде, когда спадает багровая дымка, правда, Сиддар? Ты запрокидываешь голову, чтобы полюбоваться медленным степенным движением облаков в бездонном небесном океане и подумать о чем-то своем, а матовое серое полотно, изрытое белесыми разводами невесомых перьев, скользит и меняется, прячась в самую глубину твоего взгляда.

Твой Колхис... Нет, это была не жемчужина, как говорили о Просперо. И не поражала твоя родина великолепием Терры. Не было в ней сурового величия Фенриса. Не скалилась планета шпилями крепостей, возведенных на Олимпии, не тонула в вечном мраке, как Нострамо.

Твой Колхис — графит и сталь, серебро, росные туманные рассветы и чистые, с тенью печали, часы после полудня. Твой Колхис — место искреннее и созерцательное. В каждом сером камне улиц, храмов, дворцов и башен — в каждом — знание. Понимание. Осознание.

Твой Колхис — цветущее место. Только там природа дарила людям звезды и их белые чистые точки россыпями падали на зеленых стеблях в руки каждому.

Место покоя, но не упокоения. Место, куда стоит вернуться, но которым прорастешь незаметно, уходя в далекие походы и теряясь даже для самого себя среди неисповедимых путей...

И это свинцово-серое небо в твоих глазах. Этот чуткий ветер, напоминающий о цветении белых звезд своим движением. Эта задумчивая улыбка, похожая на привычный, но такой теплый луч солнца в не слишком погожий день...

В чем ты усомнился, Сиддар? Вас всех заставили усомниться в том, что уже — есть сомнение, но чужое. И верить нужно не в веру, а в то, что ее дает.

Ты уже показал мне ненависть. Покажи мне то, что дает тебе эту ненависть. От чего она вспыхивает безжалостным пламенем, скрывающем в своих недрах нечто такое, что никогда не исчезнет из памяти, хотя ты так стремишься обратить воспоминания в пепел...»

Еретик сгреб ведьму за шиворот и поволок к баррикадам. Его открытое бледное лицо было бесстрастным — точно таким, каким помнили его люди канувшего в веках Колхиса. Тогда не было Искажателя. Был Сиддар Протус. Серебряный воин, чья броня в закатном мареве окрашивается пурпуром...

Темный Апостол бросил свою ношу, лишь преодолел яростное, но короткое сопротивление на баррикаде. Заслон рухнул, в отверзшуюся брешь хлынули присягнувшие богам и обезумевшие жители, единой массой, устремляясь к цели — или совершенно не понимая ее.

Ведьма смотрела на него с печалью. Черная тень, гротескный силуэт отражался в ртутно-серебристых радужках без зрачков. Колхис под порывами огненных смерчей сминался, стирался и обваливался разъедающим горло пеплом. С оборвавшимся образом — горькая, как полынный настой, мысль — сожаление. Колхис умирал далеко, а его преданные дети восставали против безжалостной ложной веры. Смешно... Кэссель сморгнула дымку и закашлялась, сплевывая набившуюся в горло песчаную взвесь.

«Вера в Бога-Императора. Слова искреннего Лоргара... Того, на чьем лице навечно застыли золотые слезы. Тогда это было ложью. Возможно, стоит сказать об этом служке, переступая порог храма на Терре. Разбить статую обожествленного гения. Напомнить об ошибке».

Еретик усмехнулся, нарушая пергаментную неподвижность лица. Он понимал все, что она позволяла ему видеть. И было слишком поздно даже заговаривать о том, что было бы, если бы... Эти слова были бы настоящим кощунством хотя бы в сравнении с кровавой ценой веков, тысячелетий, уплачиваемой ненасытным божествам.

***

Ангел рычал и отбивался от хлынувшего в пролом заградительной баррикады потока, краем глаза улавливая опасные россверки священного оружия Серых Рыцарей. Не все эти достойные воины были втоптаны в землю Морэсби, именно они еще сдерживали воющую орду одержимых тварей, утробный вой которой стал едва ли не единственным членораздельным и воспринимаемым звуком во всеобщей какофонии. Огромный меч воина с гулом опускался и поднимался, сгущая и без того тяжелый затхлый воздух, наполненный вонью и гарью.

Илларион чувствовал затравленные обреченные взгляды тех, кто еще защищал последние врата ангаров, он был почти уверен, что физически воспринимает их короткие, полные ужаса и безысходности мысли. Чуткий слух улавливал иногда обрывки торопливых молитв — и кривился, понимая только одно: подобная искренность и подобная вера никогда не достигнет того, к кому были обращены слова, однако, сам он, будучи воином, созданным гением Императора, как и Примархи, знал, какая сила таится в этих наивных обращениях и на какие подвиги способны хрупкие люди, ведомые слепой верой и загнанные в угол.

Деметрис уже перешагнула порог относительного покоя, оставшись на попечении рабочих частного подземного дока. Впрочем, Ангел не слишком старался тешить себя надеждой — исход мог быть и вполне предсказуемым. Еретики, обладающие такой поддержкой или имеющие определенную цель, никогда не поскупятся средствами.

Захлебнувшаяся было атака вновь набирала силу. На нескольких участках баррикады гвардейцы схватились с алчущими крови в рукопашной схватке. Илларион пересек отвал и, поступившись впервые принципом осторожности, ринулся в схватку, надеясь, что найдет источник крика, ставшего переломом в этом шествии.

Острый взгляд воина искал хрупкую фигурку ведьмы — и натыкался на озверелые лица облаченных в рваные робы работяг прометиевых заводов под городом. Бой и бесконечные, не смолкающие нечестивые вопли воинов проклятого легиона лишили несчастных остатков человечности, превратив в бездушное и отупевшее стадо.

Кэссель не было нигде, нигде не плескались по воздуху ее огненные волосы, не слышно было больше яростного крика. Ангел изменил направление, отклонившись от первоначального маршрута и забрал севернее, огибая брешь в защите по широкой дуге. Руки космодесантника заметно подрагивали от напряжения. Ему ведомо было утомление, а колеблющееся море тел, копошащихся на площади перед ангарами, казалось, было бесконечным.

Удар сшиб наплечник, расколов керамит и открыв на плече длинный глубокий рваный рот раны. Илларион взревел от бешенства — очевидно, его изыскательные мероприятия изрядно вредили бдительности... Однако, противник был не простым еретиком и кровь Ангела закипела от гнева и отвращения. Битый череп служителя богов был отмечен восьмиконечной звездой, а пурпурный доспех пестрел нечестивыми символами. Словно пародия, заставляющая презрительно отводить взгляд, на наплечниках и нагруднике, колеблясь и шелестя, были закреплены священные обеты — не те, что приносили воины Императора... И тем сильнее в гневе заходилось сердце Ангела.
Увернувшись от одной из когтистых перчаток, он поднырнул под вторую и ткнул мечом — в нос ударил смрад, а слуха достиг хохот, — еретик обладал не меньшей ловкостью и извращенной изобретательностью. Тем более, упоминать о честном поединке равных было бы попросту кощунством.

Чудовищные удары оглушали — и все же Илларион ощущал в душе радость. Нечасто ему встречался равный противник, пусть и достоин он был забвения и смерти.

Хаосит скалился и сыпал проклятиями, перейдя от стадии ознакомления к состоянию готовности освежевать темноволосого воина. Нужно было отдать должное Несущему Слово — он не кидался на Ангела в берсеркском бешенстве — движения и наносимые удары были выверенными — и почти все так или иначе достигали своей цели. Изматывание противника. Не раз и не два когти блокировали почти неотразимые выпады тяжелого меча — и Иллариону было весьма сложно покинуть радиус досягаемости этих самых когтей, способных разорвать нагрудник, в чем он уже убедился, взглянув мельком на четыре глубоких борозды, украшавших теперь его броню.

От ошеломляющих своей скоростью выпадов выл воздух. Ангел отступал, оглядываясь и отмахиваясь от ударов, но не в силу обреченности — он дышал мелкими глотками, внутренне собираясь для одной единственной атаки. Пляски с еретиком отнимали у него драгоценное время.

Перехватив меч на подобие копья, Илларион устремился вперед и едва не утратил равновесия. Его враг кашлянул сгустком крови и...распался, рассеченный от бедра до бедра, словно и не было на нем брони. Парящая и смазанная тень возникла перед Ангелом, стоило изуродованному телу хаосита рухнуть. Длинные пряди черных волос слиплись и грязными сосульками льнули к странной переливчатой броне. Фигура была вытянутая, длинная и удивительно гибкая, словно лента. Бледное пятно лица стало чуть более явным и на космодесантника взглянули огромные бездонные лиловые глаза.