Почти не стесняясь, ты прошел в кабинет. Полупустую комнату, нужную мне лишь для того, чтобы курить в ней долгими ночами, сочиняя оргазмы и счастье, выплескивая депрессии на бумагу.

Так странно, стоять на пороге, глядя как ты до странного виновато улыбаешься, звякая бутылками об ковер, втягивая носом матовый, немного тусклый запах моих сигарет, кофе, моих волос и теплого компьютера в странном, даже мне непривычном коктейле.

— Голодный? — спросить, будто пробуя голос. Сорвал. Когда успел?
— С утра — ты кивнул, видимо по-привычке достав из кармана телефон, и теперь слепо пялясь в светящийся экранчик.
— Пойдем.

Это странно, встать у плиты, достав две тарелки, хотя собирался тешить свое одиночество первым ужином без кого-то. Делить собственный ужин, понимая, что настолько перченое никто, кроме тебя не съест, но придирчиво выбирая наиболее вкусные участки, стараясь положить красиво.
Наливать в высокие стаканы «под глину» каркаде, тоже слишком свой, кислый, еще и с лимоном. Добавить лед, хотя чай принято подавать горячим.

Ставить перед тобой тарелку и приборы, стакан, садиться рядом, осторожно, стесняясь себя в своем же доме. И с удивленным удовлетворением смотреть, как ты, попробовав, улыбаешься, поднимаешь изумленный взгляд на меня.

— Я давал рецепт? — спрашиваешь, набирая на вилку новую порцию.
— Нет. Я сам так готовлю
— И я...
— Что случилось?
— Он ушел.
— Почему?
— Не выдержал. Я стал слишком много ревновать, наверное...

Это странно, улыбаться, немного грустно, когда на душе такая слякоть. Как он мог? Такая любовь... такая... Любовь.

И снова звон вилок об тарелки, почти привычное изумление, когда ты пробуешь из стакана «напиток», разгрызаешь попавшуюся дольку лимона с абсолютно довольной мордой.

— Можно музыку?
— Немцев, — оскалиться, зная, что ты откажешь.
— Все равно.

Пожать плечами, включить маленькие, но мощные колонки музыкального центра, на полутон, с прихрипом тишины.

Это странно, кожей вспоминать ощущение разговоров на кухне, еще тогда, когда встав ночью, приходил к отцу и его друзьям, сказать, что проснулся, нелепый, в трусах, с плюшевым песиком в ручках.
Разговоры на кухне, под хрипящую музыку, полушепотом, с водочкой.


Равнодушно слежу взглядом за тем, как ты умело разливаешь по стопкам водку, по-хозяйски достаешь из холодильника оливки с лимоном, которые я хрен знает на кой купил. Сам я их не ем, но рука-то потянулась.


Первую — молча чокнувшись, захрипев, но не закусывая. Встретиться на мгновение взглядами, так же, чокаясь и, вдруг, одновременно улыбнуться.

Это так странно, улыбаться, когда тебе плохо, когда плохо тому, кто пьет с тобой горькую. Искренне улыбаться, забыв про все.

Пить одну за другой, все громче разговариваясь, угорая над каким-то бредом, в голос ржать от того, что оба остались одни...


Это странно, почти не чувствовать водки на языке, только краем сознания отмечая, что пьешь. И закусываешь. Ого, даже разговариваешь, бессмысленно перескакивая с темы на тему, перекидываясь мыслями, бессвязно втолковывая одно и то же, забывая и бебекая заново. То злясь на кого-то, то в любви клянясь, то выстанывая любимые и какие-то очень общие песни. Пьяно, с сорванной хрипотцой Владимира Семеновича и пафосными интонациями Валерия Александровича.
Ты нашел у меня гитару, долго насиловал «пацанские», как ты выразился, виниловые струны.

Это странно, так очаровательно, восхитительно и музыкально не попадать по нотам. Наверное, эта странность и заставила меня сделать то, что я не делал уже лет восемь — петь.
И чувствовать себя невероятно, до пошлости счастливым, под задорный аккомпанемент струн, твоего голоса и ударов по батарее, заменяющих аплодисменты — бонусом от соседей.


И напившись, напевшись, не помня себя, рухнуть спать.
Брошенным. Пьяным.
Счастливым.