Наутро было тепло, почти горячо. И стыдно. И страшно, что не смогу смотаться в душ так, чтобы не разбудить тебя, схватившего меня в объятия и так, черт побери, тепло, держащего за живот. Я тихонько стал выкорябываться, пытаясь прикрыть бедром утренний стояк. Черт, вроде не мальчик, а все равно...

— Ты куда?
— Вставать пора.
— Тебе?
— Нам. Вставай.
— Неа, — ты рухнул лицом в подушку, отпуская меня.


Наскоряк приняв душ и соответствующие процедуры, я поставил готовиться завтрак и снова вошел в комнату. Ты спал, раскинувшись морской звездой на кровати и прикрыв глаза локтем. По-семейному, по-хозяйски, но умильно.

— Слышишь? Котик, — я сам поморщился от нарочито-пошлого обращения, но ты даже не дернулся.
— Я сегодня не котик. Я рыбка. И у меня нет ножек. И я никуда не пойду.
— Что за капризы? — я улыбнулся, понимая, что твои капризы меня даже в чем-то умиляют. Ты приоткрыл один глаз.
— Что, уже пора?
— Ага.
— Я не хочу, — как-то просто и легко сообщил ты, улыбнувшись самой первой, утренней, лениво-сонной улыбкой. По моей спине поползло тепло.
— Знаю. Давай, вставай. Ладно?
— А ты меня покормишь?
— Конечно. С ложечки.

Быстро собравшись, ты поехал на работу, вопя на меня, что ты опаздываешь, и матеря весь белый свет. Я хихикал, наслаждаясь мыслью о том, что мне ко второй паре и мысленно благодаря отменившего первую препода.

Надо признать, за час утреннего кайфа я расплатился сполна. В универе меня задержали до темноты, возвращаться домой пришлось не просто по дождю — по грозе, да еще и злым, как черт, после полученной от тебя смски о вынужденном опоздании с работы. Какая то ерунда с поставками — и я уже готов убивать от нахлынувшего, необъяснимого, непонятного, мятущегося ощущения одиночества. Тянущего, рвущего, как те лошади, которые рвут тело кровавостью древней казни. (повтор)

Домой я едва ворвался, мокрый, грязный, стянув кроссовки и швырнув их в угол, я, не переодеваясь, рванул к листам, смято лежащим на столе, и недоточенному карандашу.

С пальцев щекоткой тока лилось особое, «стишное» вдохновение, в голове мерцали строки, наплывая, накатывая, хватая за ладони, танцуя на крошащемся грифеле.

«Мне без тебя — как у Цоя
Все стало не так и не то»...
торопливо отписывал я. Поняв, наверное, в третий раз за свою глупую и богатую на встречных жизнь, что любовь это личный сорт Вдохновина.


Переписать начисто я не успел. Как, впрочем, не успел и привести в божеский вид. В замке звякнули ключи, в коридоре послышался твой голос, гоняющий котов, рвущихся, видимо, на лестничную клетку. Я сиганул в постель, уже под одеялом раздеваясь и скидывая вещи горкой.

Ты молча вошел в комнату, переоделся, развесив сначала мои, а потом и свои вещи по стульям и батарее. Устало опустился на край стола, глядя на меня, усиленно сопящего, изображающего сладкий сон.

Больше всего я боялся, что ты не заметишь этот листок со стихом. Стихом, в котором я признавался тебе в любви. Даже не так. В Любви.




Ты заметил. Прочел, быстро, кажется, на автомате. Аккуратно положил лист на место, закуривая, пуская по квартире горький, излишне крепкий дым. Я зажмурился, до слез, до боли. И, не шевелясь, прошептал:

— Невзаимно?
— Что именно? — твой голос даже не дрогнул, ты всего лишь затянулся крепче, наверное, чем обычно.
— Ты же прочел стих.
— Прочел.
— Невзаимно?

Ты сбил с губ мое имя, усталым вздохом с поволокой дыма. Я зажмурился еще крепче, прикусывая губу, уже ненавидя себя за слабость.

— Я еще вчера... точнее, чего я вру, уже несколько дней чувствовал, что будет вот... что-то такое. Даже предупредить хотел... Но это глупо выглядело бы, наверное. «Ты давай там без влюбленностей, ладно?» А ты бы мне такой: " Ты что себе, дядя, напридумывал?". Глупо, да?
— Я...
— Что?
— Я люблю тебя, — выдохнул я, и распахнул ресницы, обжигая сетчатку моментальным всполохом света. Ты, невыразимой серостью, проложил непонятную складку у губ и затушил сигарету. Я почувствовал, как прошивает переносицу странными, неуместными, не мужскими, не взрослыми слезами.
— Ясно. — прошептали мои губы.