Владыка Белкет один. Всегда любил одиночество, а теперь и вовсе замкнулся, закрылся на все засовы. Редко-редко призовет кого-то, да и к рукописям почти не обращается, чаще стоит в полумраке, размышляя о чем-то, и молчит. Часами и днями молчит, и сердце мое при взгляде на него замирает и болит.

— Алехандро, Алехандро… — вот единственное, что срывается порою с уст его.

      Ведомо мне, о ком он говорит. Алехандро, очередной негодный отпрыск негодного рода. Все они, Сегадора, такие — распутные, алчные, мерзкие, способные заколоть в спину, сохраняя ухмылку на лживых устах. Одна Альма была иной, хоть чем-то отличалась от заблудших душ, среди которых Асха судила ей родиться. Да и та… Вот теперь умерла, ушла, что оставила за собою? Потомство, наверняка несуразное, пропащее, как и все их беспутное семейство, да страдающего брата. Алехандро когда-то был выдающимся. Любимый ученик владыки Белкета, наделенный свыше немалыми дарами, а теперь день ото дня все глубже погружающийся от горя в безумие, не спасительное, но заразное и опасное для всех...

      Прежде всего для архонта. Как же непросто хранить его, беречь от врагов, не показывая виду! Разным бывает посвящение, и мой путь — медленный путь; немало я уже прожила, десятилетия просвистели над головою моей, а я все еще жива, к счастью или к несчастью. Плоть, несмотря на снадобья и обряды, все еще требует необходимого, все еще тревожит меня, и от этого я, верно, плохой страж. По-прежнему не могу я стать безразличной к тому, что говорят другие, как живут, ведь моя нить — лишь одна из многих в их жизни, но каждая из их судеб — тоже одна из нитей в полотне собственной моей судьбы. Оттого и не могу я смотреть спокойно на терзания, на хаос, на разлад и распад, да еще сердце мое постоянно болит. Болит и болит об архонте... Он не ведает сего — немалым числом учеников окружил себя, ко всем ровен. Многие покинули его, но он не ропщет, не мстит, не злословит. У него немало иных задач, а я…

      А что я? Стара, слаба, некрасива. Подле него, но вечно в тени, да и не надобно иного — так легче исполнять роль мою. Быть незримой — то же, что быть способной отразить внезапный удар, защитить, когда враг не ждет, а врагов у него немало, но настоящий, подлинный, страшный всего один — Алехандро.
 

      Шаги тогда раздались внезапно, и я привычно скрылась в тени, сделалась единым целым с вечным сумраком, царящим в покоях архонта. Я видела, как он прошел мимо — он, Алехандро. Гадкий, почти превратившийся в скелет и не стыдящийся своего убожества, осмеливающийся взирать на великих сквозь пустые глазницы… Меня передернуло от отвращения, но не от его вида — с ним я могла бы и смириться, но нечто столь мерзкое сей живой мертвец нес в душе своей, что мне едва не стало дурно, а ведь он даже не приблизился ко мне!

      Я собралась, приготовилась. Прячась, прислушивалась к их разговору, содрогаясь от подлых и нечистых слов, которые нахальный лич бросал в лицо тому, кто создал его, кто вел его долгие и долгие годы, но рука моя на эфесе меча была тверда. Я знала, что этот визит может закончиться бедой для архонта: вместо трудолюбивого паука он вырастил ненароком ядовитого змея, способного ужалить в любую минуту.

      Но беседа завершилась, и нежеланный гость покинул Белкета. Увы, мне не сразу удалось вздохнуть с облегчением — проходя во второй раз мимо и, казалось, не видя меня, лич внезапно остановился.

— Ты напрасно стараешься, — услышала я насмешливое и поняла: он откуда-то знает, что я стою тут, в темноте, и обращается ко мне. — Я видел многое, я познал больше, чем Белкет, и он мне не нужен, пусть он и не хочет меня слушать. Для него есть опасности и посерьезнее, он давно играет с огнем. Сама ведаешь, многих и многих в Серебряных Городах он больше устроил бы мертвым. А ты? Чего ты хочешь от него? Белкет не оценит твоих усилий. Тебя тоже когда-нибудь отринут ради высших целей, хоть и не сразу — ты для него весьма удобна. Ты не сможешь понять того, что понял я, — ты живешь сердцем, женским разумом, который видит лишь тех, к кому прицепился, но ты немолода, а красотою мало превосходишь меня; ты ничего не хочешь, ничего не просишь, а жизнь отдаешь даром. Полагаешь, он не возьмет? Оглянись на прожитые годы — он уже забрал у тебя судьбу. Поразмысли об этом — и постигнешь правду. Хочешь вечно быть рабыней, не хочешь свободы и знаний? Так оставайся и служи ему дальше. Твоя воля.

      Я разрывалась между нежеланием обнаруживать свое присутствие и стремлением немедленно прикончить ненавистного лича. Проклятый Сегадора, ты еще смеешь судить архонта! Можно подумать, я поверю твоим лживым словам и откажусь от служения! Безусловно, в чем-то ты прав, когда говоришь обо мне, и оттого твои речи словно отравленные стрелы, они вечно поражают тех, кто не способен тебе противостоять, но меня тебе не достать, у меня есть противоядие. Быть может, голос сердца да женский разум не так уж дурны?

      Внезапно я поняла, что ни единого звука не доносится более из покоев архонта, и душа моя в тот миг умерла. Не помня себя, забыв о правилах и границах, я вбежала к нему и никого не увидела. Мерзавец Алехандро, если ты причинил ему вред, знай, я скормлю собакам твои отвратительные сгнившие кости — каждую в отдельности!

— Меч слишком тяжел для тебя, дочь моя, — спокойный голос архонта раздался откуда-то сзади, и душа моя воскресла. Жив. Это главное — он жив. Владыка Белкет между тем продолжал: — Я давно хотел сказать тебе: не думай, что я сомневаюсь в твоей силе, но ты хрупка и легка — такова твоя природа, а в битве удобство для воина важнее всего. Протяни руки.

      Все еще не видя его, я покорно раскрыла ладони. Наконец он подошел ко мне — совсем близко! — и положил на них что-то холодное и тяжелое. Это оказались кинжалы, небольшие, но весом изрядные.

— Это драконья сталь, дитя мое. Научись обращаться с ними, и они помогут проявить скрытую в тебе силу, а сила твоя велика. Я напрасно не говорил тебе прежде, но я благодарен за то, что ты следуешь за мною и стремишься меня защитить. Но ты уязвлена — Алехандро ранил тебя? Это оттого, что ты допускаешь в свое сердце сомнения. Не верь лжецам и тем, чей разум затуманен горем и заблуждениями. Я не глуп и не слеп, я вижу то, чего не видят тысячи глаз, и слышу то, чего не слышат тысячи ушей. Я вижу тьму и отчаяние, я слышу страх. Чего ты боишься?

      Не знаю, что тогда случилось. Я прижала к груди драгоценный дар, хотела смиренно поблагодарить и ответить, как должно, но вдруг слезы побежали по лицу моему, и голос отказался мне подчиняться. Упав к ногам владыки, я разрыдалась. Жалкая старуха, не сумевшая благоразумно сокрыть чувства… Будь ты проклят, Алехандро де ла Сегадора. Сандро, как ты теперь именуешь себя. Будь проклят — за Белкета, за великого архонта, коего ты бездумно предал, как и нас и великое дело наше. Белкет, великий мудрец и великий вождь, никогда я тебя не покину! Пусть все оставят тебя, пусть все отрекутся, пусть все разбегутся — я одна вечно буду лежать во прахе у ног твоих…

      Архонт склонился надо мною, осторожно притронулся к моему темени. Послышался шорох, с двух сторон взметнулись знакомые тени, и я очутилась в теплом и тесном убежище, куда не проникали ни свет, ни звуки. Не стало для меня ни тревог, ни боли, ни досады, и великий покой снизошел на душу мою.

      «Если в тяжком горе вдруг стало легче без причины, знать, ангел тебя коснулся и заслонил крылами от бед», — так говорили мне в детстве.
 

      Прошлого не воротишь.

      Владыка Белкет стоит, глубоко задумавшийся, погруженный в себя, забывший о врагах и опасностях, и подступает густая темнота к самым ногам его, и он не ведает, что там, в тени за его спиною, прячется верная с кинжалами наизготове, готовая охранять его до окончательной смерти своей.
 

      Наш Арантир снова один. Одиночество необходимо ему — столь много времени он посвящает делам, молитвам и ученым занятиям, что не остается у него возможности жить по-иному, но то моя забота — сделать так, чтобы он ни в чем и ни в ком не нуждался да был доволен. Благо, что он находит минуты, а то и часы на беседы со мною, хотя порой сидит в полумраке, размышляя о чем-то, лишь ему ведомом, и молчит. Часами и днями молчит, и сердце мое наполняется почтением — всегда после сего происходит чудо: глянешь, а мастера переплетают новую книгу, или алхимики проверяют необычное снадобье, или прислуга готовит походное платье — владыка спешно собирается в путь. Туда, где он нужен, туда, куда отбывает постоянно, или туда, где ни разу еще не был...

      Что принесет с собою, когда вернется, кто знает: новые реликвии, новые победы, новый союз? Чем отплатят силе и вере его: преклонением, страхом, лютой завистью да ненавистью? Ни одно пророчество сего не предскажет, и как же непросто хранить его, беречь от врагов, не показывая виду! Право, высечь бы его, как непослушного мальчишку, но и тогда он не сделается осторожнее. Вот ведь беда…

      Новый мой путь — вечный путь; видела я смерть архонта, и сама погибла, и получила нежизнь, и немало после того уже прошло времени; новые десятилетия просвистели над головою моей, а я все еще здесь, к счастью или к несчастью. Плоть более меня не тревожит, лишь старые раны уже не заживить, не закрыть до конца, да и душу не исцелить: по-прежнему не могу я стать безразличной к тому, что говорят другие, как живут, ведь моя нить — лишь одна из многих в их жизни, но каждая из их судеб — тоже одна из нитей в полотне собственной моей судьбы... О память, память, когда же ты погаснешь, доколе будешь жечь меня? Негоже тратить время на беготню от прошлого, благополучие слишком многих теперь зависит от воли и твердости моей: учеников моих, прочих служителей Асхи, живых и неживых, и самого владыки Арантира.

      Он один. Сидит, погруженный в молитву, забывший о врагах и опасностях, о пророчествах и демонах, о мертвых родных и ушедших друзьях, и подступает густая темнота к самым ногам его, и он не ведает, что там, в тени у входа, прячется верная с кинжалами наизготове, готовая охранять его до окончательной смерти своей.