В лагере Цезаря никогда не бывало тихо, даже по ночам: слишком много людей ворочалось, храпело, стонало. Изредка перекликались часовые, кто-то занимался любовью, если можно назвать этим словом совокупление с женщиной, которая не имеет права отказать никому. Старый мормонский форт был полон таких же звуков, но там Аркейд засыпал, едва донеся голову до подушки, а здесь за несколько лет так и не научился. То ли ошейник мешал. То ли воспоминания.

— Док, ты зарываешь таланты в землю.
Из-под сдвинутой на затылок шляпы торчат рыжие патлы, два шрама на лбу — зажили первичным натяжением, автоматически отмечает Аркейд, кто бы ни проводил первичную хирургическую обработку, дело свое он знал на отлично. Глаза серые, колючие, в зубах травинка — Аркейд едва удерживается от того, чтобы не выдернуть ее: в последнее время во Фрисайде появилась лихорадка четырех углов, незачем тянуть в рот что попало.
— Я здесь нужен.
— Ты здесь скучаешь, — травинка перекочевывает в другой угол рта, — а мне бы пригодился такой симпатичный доктор.

Аркейд не любил ночь. Днем можно было хоть как-то занять себя делами. У личного врача Цезаря их было не слишком много, но высокопоставленный пациент занимал все время — не лечением, так учеными беседами. Как бы доктор к нему ни относился, но собеседником Сын Марса был превосходным. Острый ум, блестящая эрудиция, отточенная годами риторика. Почти как у человека, которого Аркейд не хотел вспоминать и не мог забыть. Трудно забыть того, кто лишил свободы.

Они останавливаются на ночлег раньше обычного — за полчаса до того наткнулись на компанию рейдеров, и Курьер ранен. Ворчит: пустяки, но воображение Аркейда уже успело нарисовать развернутую клиническую картину септического шока и он настаивает на обработке раны, пока не поздно. Руки автоматически наматывают бинты чуть выше локтя, а сам доктор изо всех сил старается не смотреть, как играют мышцы, когда Курьер напрягается от укола стимпака, или на четкую границу между загорелой шеей и торсом, обычно прикрытым одеждой. Торопливо отводит глаза, на миг встретившись взглядом с Курьером.
— Все, — Аркейд собирается подняться, но его ловят за запястье.
— У тебя красивые руки.
— Да я и сам ничего, если ты не заметил.
Все предыдущее время Аркейд пытался понять, что Курьер имел в виду, говоря о симпатичном докторе — то ли пытался заигрывать, то ли шутил, как обычно. Но ни осторожные намеки, ни откровенный флирт ни к чему не привели.
Аркейд пытается выдернуть руку, но хватка становится жесткой. Такой же жесткой, как усмешка на загорелом лице:
— Заметил. И только не говори, что в свои тридцать пять ты не женат исключительно потому, что не нашел ту, единственную.
Курьер подносит руку Аркейда ко рту, легонько прикусывает подушечку среднего пальца, неторопливо обводит языком, забирая в рот и медленно выпуская, переключается на указательный, все так же неспешно и уверенно, не отрывая взгляда от глаз. Щеки начинают гореть, когда вместо пальцев невольно представляется совсем другое, тяжелый жар спускается в низ живота. Курьер ухмыляется и, по-хозяйски ухватив Аркейда за загривок, притягивает ближе. Обветренные губы, такие же жесткие и уверенные, как и руки, что расстегивают рубашку, не допускают и мысли о неподчинении, и Аркейд тянется навстречу этим губам и этим рукам, позволяя опрокинуть себя на выжженную, каменную землю. Сухие травинки колют спину, но спустя несколько минут это становится неважным. Он стискивает зубы, чтобы не вскрикнуть — о смазке никто не позаботился, и Курьер замирает на какое-то время, позволяя привыкнуть, начинает двигаться, сперва медленно, потом все быстрее, и Аркейд стонет в такт этому ритму, обхватив ногами бедра Курьера. Тот шипит сквозь зубы — вцепившись ему в руки, док нечаянно разбередил рану — и, словно в отместку, двигается резко и жестко, еще и еще, пока Аркейд не вскрикивает, выплескиваясь ему на живот. Курьер вздрагивает, снова на миг замерев, несколько коротких, неровных движений, откатывается в сторону, тяжело дыша. Приподнявшись на локте, целует — уже не так, как вначале, почти нежно, и они долго лежат, обнявшись, прежде чем одеться и заняться ужином.

Он повернулся с боку на бок. За ширмой храпел Цезарь: Сын Марса желал, чтобы его любимец все время проводил в его шатре, даже отгородил пространство под «клинику». Слышно было, как переступил с ноги на ногу преторианец, охранявший ложе.
Другим лагерным рабам его жизнь казалась роскошной: своя, отдельная, постель — настоящая кровать, а не брошенный на землю пук гнилой соломы; вдоволь свежей еды; благоволение самого Цезаря, обожавшего философские беседы. Живи. Радуйся.
Радоваться не получалось.

— Ты с самого начала собирался продать меня Цезарю?— Аркейд силится усмехнуться, но губы не слушаются. — Или это внезапный порыв?
Неправда, это не может быть правдой. Вот сейчас он усмехнется своей жесткой усмешкой и скажет, что пошутил. Дурацкая шутка, но Аркейд даже не будет обижаться, лишь бы все оказалось неправдой.
Курьер действительно усмехается.
— Я полагал, ты жаждешь спасать жизни.
— Только не Цезаря. Рабство и вся эта культура, которую он несет... омерзительны. Впрочем, тебе едва ли интересно мое мнение.
Голос остается спокойным, лицо тоже — и это все, на что у Аркейда хватает сил. Унижаться до бесполезных мольб он не станет. Взывать к... да полноте, значил ли он хоть что-то для этого человека?
Человека ли?
— Для этого мира Цезарь куда нужнее, чем ты.
— Victrix causa deis placuit, sed victa Caton, — кивает Аркейд. — Прощай, Курьер.

Он медленно, стараясь не шуршать, подтянул к постели сброшенный халат. Обыскивать, едва Аркейд откидывал занавеску «клиники», перестали месяц назад, но он не торопился. Если первая попытка сорвется, второй не будет. Сегодня он все-таки решился, и скальпеля, «забытого» в кармане, никто не заметил. Он зажал скальпель в кулаке, совсем не так, как следовало бы держать инструмент; довольно улыбнулся — впервые за несколько лет.
И четким движением вспорол себе живот.