Это был один из самых худших видов физического насилия. Когда тело остается нетронутым по формальным медицинским признакам, но до конца растлевается детская душа. Все началось в одиннадцатый день рождения Хесуса и длилось почти два года.

Тогда священник позвал его, как обычно, в свой кабинет, но впервые запер за собой дверь на внутренний металлический засов и даже пару раз проверил, можно ли ее открыть.

— Помнишь, на проповедях я говорил, что красота должна приносить радость? У тебя есть верный способ послужить Господу и обрадовать многих. Ты же хочешь, чтобы Бог был доволен тобой, и потому ты в Церкви?

— Да, — кивнул Хесус, привычно усаживаясь около полок с книгами и пробегая жадными пальцами по запыленным старинным переплетам.

Книги. Священник собирал их сотнями и никогда не отказывал, если кто-то из детей хотел взять их домой для прочтения. А в книгах содержалась настоящая жизнь, гораздо более реальная, чем та, что окружала Хесуса. Он хотел унести домой каждую из них. Прочесть все. До последней страницы. До последней точки в эпилоге.

В них рассказывалось столько интересных историй о древних царях, воинах, средневековых правителях, художниках, музыкантах... И было так увлекательно представлять себя на их месте, жить судьбами героев и придумывать новые, собственные истории с ними. А у отца и матери не хватало денег, чтобы покупать книги.

— Ты не будешь возражать, если я сфотографирую тебя? А потом ты получишь небольшой подарок, — отвлек его внимание священник.

— Нет, — не удивился Хесус.

В бедняцкий квартал, где жила его семья, иногда забредали иностранцы, которые хотели сфотографироваться с так похожим на Ангела Господня ребенком. Они давали потом вкусные конфеты или покупали тающее на языке сладким молоком мороженое. Вот и сейчас Хесус подумал, что за фотографии у священника можно будет попросить в подарок книгу. Хотя бы самую тоненькую. Она же не должна была быть очень дорогой.

— Ты отлично смотришься на фотографиях, — подбодрил его священник после пары пробных снимков. — Ты не просто красив, но еще и очень фотогеничен. Ты знаешь, что это такое?

— Нет, — также односложно ответил Хесус, съеживаясь словно под неожиданно налетевшим снегом. Дешевая синтетическая одежда или старье, которое ему приходилось донашивать, плохо защищали от холода. Потому еще с детства Хесус не любил зиму и снег.

А глаза священника сейчас напоминали темно-серый ноябрьский лед в каленых лужах на асфальте. Они также прожигали кожу, как если бы упасть на них голыми ладошками. Теперь взгляд служителя Бога так же жадно шарил по телу Хесуса, как тот сам прикасался к книгам, а из глаз пропали добрые, золотистые лучики, с которыми он глядел на взрослых прихожан.

У священника на лице снова появилось то странное выражение, с которым он часто смотрел на Хесуса в церкви. От этого взгляда хотелось убежать из помещения на улицу, он чем-то пугал ребенка.

— Это значит, что Господь постарался в Своем чуде и наделил тебя Своею благодатью. Разве ты не должен поделиться ею с окружающими? — глаза священника проследили за тем, на что так вожделенно смотрел Хесус. — Ты же хочешь ее? Эту книгу?

— Да.

— Тогда сними майку, развернись спиной ко мне и приспусти свои джинсы вместе с трусами на колени.

— Но разве это хорошо? Если я буду без одежды? — смутился Хесус. В словах священника было что-то неправильное. Так его еще никто не просил сфотографироваться.

— Что же в этом плохого? Твое тело должно быть таким же красивым, как на гравюрах в книгах, которые ты так часто брал у меня. Тебе же они понравились?

Эти картинки были часто интереснее самих текстов, и на них можно было подметить столько интересных деталей. А еще среди гравюр попадались такие, где действительно на изображенных людях было очень мало одежды, или она вообще отсутствовала, и почему-то это никого не стесняло. Страницы с такими изображениями были желтыми и замусоленными от многочисленных прикосновений пальцев. Особенно в тех книгах, которые советовал священник.

— Очень хорошо. Ты все правильно сделал, и Господь вполне доволен тобой. А теперь немного сожми свои ягодицы руками и разведи их в стороны.

Пока Хесус говорил, темп его речи постоянно менялся... Иногда он надолго замолкал, а потом слова сыпались непрерывным потоком, натыкались, набегали друг на друга проглоченными слогами и сжеванными окончаниями, становились бессвязными... А абзацы повторялись один за другим. Но голос не дрожал и был таким отстраненным, как если бы Хесус рассказывал не о себе, а о постороннем, совершенно незнакомом человеке, до которого ему нет никакого дела.

Давиду очень хотелось сейчас, чтобы он замолчал и прекратил ставшую обоюдной пытку. Когда он попытался обнять Хесуса и прижать к себе, чтобы хоть как-то успокоить, тот отпихнул его с непонятно откуда взявшейся силой:

— Не трогай, не прикасайся, — выплюнули губы, по которым еще десять минут назад скользили пальцы Давида. Это было похоже на двойную сплошную между ними, которую вдруг нарисовал в шутку на немагистральной трассе незадачливый маляр. — Слушай, ты же сам хотел. Просто слушай.

И как же это было трудно. Знать, каким унижениям подверглось любимое тело.

Раньше Давид никогда не сталкивался с изнасилованиями. Настолько близко. Слушать оказалось намного труднее, чем просто смотреть. Это был его третий в жизни репортаж. Когда Давид еще только определялся со сферой в журналистике, где бы хотел работать. Стажера перекинули на криминал.

Мертвая девушка, со счастливой улыбкой на лице и кем-то незакрытыми глазами, удовлетворенно смотрела в несуществующее теперь для нее небо, а под задранной и ни кем стеснительно не прикрытой юбкой... была полуразбитая бутылка шампанского.

Давида вырвало под сочувственные кивки прожженных медэкспертов о желторотиках от профессии. Текст появился на ленте через шесть часов. Такой же стажер в медбригаде из никому теперь не нужной скорой блевал рядом. Для него это означало профнепригодность.

— Я здесь, — просто подбодрил Давид Хесуса, а пальцы, нашедшие понимание, так больно вцепились в кисть, до впечатанных багровых следов от ногтей. Хесусу нужно было сейчас выговориться, и вряд ли он рассказывал кому-нибудь эту историю раньше.

Обшарпанная, пошедшая трещинами на фасаде Церковь расцвела, когда в ней появился тридцатидевятилетний энергичный Персеус. Новый священник приехал к первой проповеди на дорогой, собранной на заказ машине, чем вызвал неудовольствие большинства братьев и прихожан. Но со временем он сумел сломить общественное мнение.

— Я всего лишь берусь за любую работу, которая может принести славу Господу, и не отказываюсь от того, что идет на благо всем нам, — часто повторял худощавый светловолосый северянин, как сочли местные жители.

Еще через четыре месяца в Церкви появились строители, которые преобразили ее до неузнаваемости. Теперь она засияла своей Красотой и Радостью Господа, и туда было так хорошо приводить своих детей. Тогда умолкли о своих подозрениях настоятель церкви и один молодой монах, оказавшиеся особо непримиримыми к обретенному брату.

Новоявленный священник был не особо усерден в творении молитв и не суров к грешникам на проповедях, но благодаря ему доходы Церкви непонятным образом росли. Пожертвования на Храм Господень, особенно от пожилых, обеспеченных мужчин из богатых кварталов, увеличивались день от дня. Те и сами иногда посещали до сих пор забытую Богом церквушку.

Сам же Персеус предпочитал не творить молитвы, а возиться с детьми обоих полов. Те словно сами тянулись к нему. Местные, молодые и не очень, матери тоже были вполне довольны: услуги нянек стоили дорого, а улыбчивый, смешливый северянин не брал с них ни копейки, забавно шутил об исполнении супружеского долга и добровольно соглашался сидеть с детьми до тех пор, пока тяжкий рабочий день не будет закончен.

— Кекела, я правильно произнес сейчас? Ты всегда можешь приводить своего сына ко мне. Его Красота также благословлена, как и твоя, и свидетельствует о его бесконечном Величии. И я не возьму с тебя денег, общение с ним дает мне большее, — улыбнулся священник матери Хесуса, когда та попыталась протянуть ему скомканные в кулаке купюры.

Единственное, чего не понимали матери в разговорах между собой, так это почему успешный и состоятельный Персеус избрал для себя Путь Господа, а не захотел стать обычным мирянином и счастливым отцом.

Зато об этом слишком хорошо знал Хесус.

Через две недели после фотосъемок Персеус опять позвал его в свой кабинет и также запер дверь. Теперь фотоаппарата в руках священника не было, но он снова приказал раздеться и повернуться к стене лицом.