— Мама, а быть пидором — это очень плохо? — спросил Хесус, когда вернулся домой. Уставшая после работы женщина жарила на кухне картофель для ужина. От еды вкусно пахло золотистым луком и пряностями. Обычно мать разрешала Хесусу взять немного кушанья до того, как все семейство собиралось за столом. Сама она к пище, даже когда готовила, не прикасалась. — И если он только трогает меня, то он все же пидор?

От неожиданного вопроса сына Кекела выронила нож, которым мешала ужин. Воровато озираясь, женщина присела на корточки и постучала им об пол. Лишние гости и рты в доме не приветствовались.

— Что такое ты говоришь, Хесус? — изумилась она, подходя к сыну и встряхивая его за плечи. — Кто научил тебя этому слову? Ты услышал его в школе? Никогда при отце не употребляй его. Это очень плохое слово и значит дурные вещи.

— Да в школе. А он говорит, что поможет мне спастись, если я буду делать это с ним.

Только сейчас до Кекелы дошел смысл второй фразы ребенка.

— Кто он? — выпалила мать, лихорадочно ощупывая сына, как в его детстве, когда тот спотыкался и падал у нее на глазах. С телом Хесуса все было в порядке. — Что он делает с тобой?!

— Священник. Персеус. Иногда он просит меня раздеться и сажает к себе на колени.

Хесус заметил, что мать необычно разволновалась, и не понял, за что она кричит на него. Она так редко поднимала голос, что все это действительно могло оказатьcя дурным.

— Что за чушь ты несешь? Это Сатана говорит сейчас за тебя. Я знаю, что у подростков бывают странные фантазии. Я видела, чем ты занимаешься в ванной. Но не стала говорить отцу, чтоб он не наказал тебя. Персеус человек Бога, и никогда бы не сделал того, о чем ты врешь мне сейчас. Это все виноваты твои книжки. Это они развращают тебя и будят твое воображение, — уверенно продолжала орать Кекела. — А сегодня ты наказан за вранье. Ступай к себе в комнату и не приходи на ужин. Господи, я совсем забыла про еду. Теперь твой отец будет ругаться и скажет, что я плохая хозяйка и не умею готовить даже самые простые блюда.

Воздух в кухне наполнился запахом подгоревшего картофеля. А Кекела опустилась на стул, глотая ртом воздух и чувствуя, как от безысходности и усталости на глаза наворачиваются слезы.

— Прости меня, мамочка, — бросился к ней Хесус, пытаясь обнять и успокоить, — я больше не буду так расстраивать тебя.

— Кекела, у тебя что руки из задницы растут? — послышался рассерженный голос отца. — Вонь стоит в доме такая, что дышать нечем. Ты опять сожгла еду. Неужели так трудно просто пожарить эту чертову картошку? Я работаю по десять часов день и, по-твоему, не заслуживаю уважения и покоя в собственном доме?

А потом между родителями начался долгий скандал, к которым Хесус уже давно привык.

Персеус оказался прав. Из того, что Хесус попытался рассказать матери, ничего хорошего не получилось. Ни для кого.
...Стояло жаркое, душное лето. Все, у кого была хоть какая-то возможность переехать к родственникам в пригороды, покинули бедняцкий квартал. Церковь снова временно пустовала.
Теперь Персеус, во время визитов Хесуса к нему, иногда раскрывал окно и часто забывал запирать дверь на засов, только на замок. Лето ослабило бдительность священника. А Хесусу все чаще стало казаться, что там, за дверью, есть кто-то третий. Этот человек какое-то время слушал, что творится в комнате, а потом уходил. Хесус мог поклясться, что сквозь стоны и взрыки слышит приближающиеся и удаляющиеся шаги.
Однажды, когда Персеус усадил, как обычно, ребенка к себе на колени... в замке тихо повернулся ключ, и в комнату ворвался еще один молодой священник. Тот самый, который не поверил северянину.

— Что ты творишь, брат?! Это же совсем еще ребенок. Ты совсем с ума сошел?

Руки Ансельма оттолкнули Хесуса с колен и сорвали с Персеуса пеленку. Под ней оказалась налитая кровью и перевитая венами плоть. Хесус впервые видел ее так близко. Значит, священник и мать обманули его, когда говорили, что Персеус не гомосексуалист. Этот синоним слову «пидор» Хесус нашел в медицинской литературе, которая также имелась в обширной библиотеке. Осознание, чем по-настоящему занимался с Хесусом Персеус, пришло внезапно.

— Выйди, Хесус, — коротко приказал Персеус.

Пока ребенок второпях одевался, оба священника молчали. Только буравили друг друга потемневшими глазами. Молодой священник перебирал в руке четки, словно молился за всех грешников сразу. Только четыре года назад Ансельм закончил духовную академию и еще хорошо помнил порядки, царящие в ней. Но там были совершеннолетние, и все происходило по взаимному согласию.
Если же его не было, то просто оказывалось сложнее найти хорошую церковь, где бы можно было хвалить Господа и добывать себе пропитание. За все пять лет обучения к Ансельму не прикоснулась ни одна мужская рука. Он четко дал понять, что верен только Господу и видит свое предназначение в создании садов, передающих на землю красоту замыслов Творца. Тем же занимался он и в Церкви, потому прихожане плохо знали его. В отличие от Персеуса.

...Хесус не собирался подслушивать, но, как только он переступил порог кабинета, ноги безвольно подкосились. Тело само съехало на пол. А ноги отказывались нести его дальше. В дверные щели все оказалось слишком хорошо слышно.

— Я никогда не верил тебе, — презрительно бросил, наконец, Ансельм. — Хотя бы застегни ширинку уже. Все это время я следил за тобой и ждал удобного случая, Персеус. Так что не трудись отпираться. Сплетни, которые дошли до нас с настоятелем, оказались правдой.

— Ты осуждаешь меня, брат? — ухмыльнулся Персеус, разваливаясь на кресле. Если бы Хесус был в комнате, он снова бы приметил тот необычный стальной блеск, который появлялся всегда, когда священник смотрел на детей. — А если я скажу тебе, что во всем виноват этот проклятый Хесус? Это он ввел меня в грех. Ты бы только видел, как каждый раз в церкви он пытается соблазнить меня. Ты бы только знал, как упруго всегда обхватывали его губы мои пальцы, когда я давал ему гостии. Он окружил меня стеной порока. Это не ребенок, Ансельм. Это исчадие ада, которое своей красотой сбивает с пути к Нему.

— Ну, ты и мразь, — выплюнул Ансельм. — Даже сейчас, когда я поймал тебя за руку, ты не хочешь признать, что болен и грешен. Персеус, я знаю, что были и другие дети. Они тоже соблазнили тебя? Все они? Сегодня же я пойду в полицию и донесу на тебя.

— Да ты что, Ансельм, — раздался смех из-за двери. — Что же ты сможешь предъявить копам? Твое слово против моего? Ты хорошо подумал о доказательствах? Где же ты их возьмешь? Думаешь, матери этих детей поверят слову садовника, который и проповеди-то не одной не провел? Или дети поспешат рассказывать обо мне? Похоже, ты еще ни с кем не разделял ложе, потому не знаешь, какие улики нужны для полиции. А их нет, и не будет. Здесь я все хорошо продумал.

— Убирайся из Церкви, тварь, — процедил сквозь зубы молодой священник. — Я расскажу все настоятелю, и я знаю о твоем маленьком бизнесе, который ты развернул. Я хочу верить, что хоть у кого-то проснется совесть, и он выступит против тебя.

— Да ты еще не знаешь и уголовного права, — снова зашелся смехом Персеус, — сторона, которая, участвует в сделке, признается сообщником. Нет, Ансельм, ты определено желторотик, и до Академии стоило закончить что-нибудь еще. Мне жаль, что вы с настоятелем такие ограниченные по мозгам люди и не понимаете сути коммерции, которая могла бы на славу послужить Господу. Хорошо, через две недели я соберусь и уеду. А ты думай над доказательствами.

Ансельм приметил скрюченную у дверей фигуру, когда захлопнул их, всадив кулаком в косяк.

— Прости, малыш, — пробормотал он. — Мы не все такие. И я истинно верую. И Господь совсем не хотел того, что произошло. Ты ведь поможешь нам? Ты не сходишь со мной к врачу?

Доктор привычно приказал раздеться. А потом пальцы в резиновых перчатках дотронулись до того, к чему никогда не прикасался Персеус.

— Извини, Анс. Я не порадую тебя. Этот тоже чист, - сдернутые перчатки полетели в мусорную корзину.