Спешить мне было уже некуда, нечего больше было ждать. Я не знал, куда направиться, что делать. Весь строй, весь порядок нашей жизни был грубо нарушен, и я понимал, что это уже навсегда, что ничего уже не вернуть…

      В замке было все так же тихо, пустынно и сумрачно. Ноги сами понесли меня вниз, но не в опустевшую яму — чуть выше, туда, где до недавних пор жил только один человек. Тот самый, что помог мне когда-то, спас меня от самого себя и вывел на нужную дорогу.
 

— Ну что, сын мой? — он находит меня в комнате для занятий, сидящего под анатомической схемой. С грудой книг, что он дал мне, я не расставался все отпущенные мне пять дней. Кажется, я даже не ел, не помню. — Как успехи твои?

      Мне так много нужно сказать, и во мне такая мешанина чувств и мыслей, что я начинаю сбивчиво нести какую-то околесицу. Я не в силах выбрать только одну книгу, хотя он об этом просил, они все интересны мне, словно он нарочно их так подобрал, чтобы я ничего не мог отвергнуть... Он останавливает меня:

— Погоди. Просто покажи, какая больше по душе.

      Он будто знает: да, есть одна, что больше других мне полюбилась, — огромный том, собранный из разных листов, под названием «Целительство». Будь у меня такая книга, как бы я врачевал! Что уж говорить об отце… Я молча указываю на нее.

— Почему? — допытывается он. От смущения я продолжаю что-то мычать, проходящие мимо смотрят на нас через входную арку, я совсем теряюсь, и тогда он открывает книгу сам и начинает говорить. Просто описывает, как бы между прочим, изложенное в ней, я нерешительно подхватываю, а потом забываюсь…

      В комнату, привлеченные громкими голосами, заглядывают братья. Уже все книги открыты и разложены на столе, а мы сидим рядом и увлеченно спорим. Точнее, спорю в основном я — до хрипоты, он лишь пристально глядит на меня и умышленно подначивает, роняя фразы, на которые у меня сразу находятся десятки объяснений, возражений и толкований. Лицо его, как обычно, не выражает ничего, кроме мрачного спокойствия, и вообще он такой же, как всегда, разве что изредка одобрительно кивает, но отчего-то мне кажется, что он очень, очень и очень доволен.

      Наконец он посылает меня спать, и я проваливаюсь в темноту, едва добравшись до постели. Во сне я снова и снова спорю с ним, что-то тороплюсь доказать, объяснить, уточнить, а он направляет мне куда-то в душу свой пронзительный взгляд, и затем я вижу невероятную картину: слушая меня, он удовлетворенно улыбается, лукаво прищурив глаза...
 

      Умирающей Заре я не стал говорить всего, что узнал. Владыке не просто вредили из зависти — под прикрытием мелких подлостей вызревал самый настоящий заговор. Многоопытная мать Геральда с ее изощренным разумом распутала скверный клубок и добралась до зачинщиков. Быть может, их судьба была бы менее печальной, если бы лорд Арантир вернулся, — он обошелся бы с ними проще. Наставница питала к нему искреннюю привязанность, похожую на материнскую, — во всяком случае, я так думал, пока не увидел, с какой ледяной яростью и методичной жестокостью она растерзала заговорщика. Никто не решился ее остановить, да и вряд ли это было возможно, но там, где остальные увидели лишь гнев, я вдруг ощутил чудовищную боль, и эта боль была чересчур велика, чтобы признать чувства матери Геральды простым разочарованием или стремлением покарать за неверность верховному некроманту. Предательство в замке и гибель лорда Арантира восприняла она слишком тяжело даже для приближенной. Какое-то длительное и невероятное по силе страдание, многолетнее, застарелое отчаяние вложила она в свою расправу. Впрочем, я не ведал истины и не имел права судить.

      Подойдя к знакомым покоям, я, как в юные годы, нерешительно остановился и вдруг услышал:

— Прибежал, мышонок?

      Я обернулся. За моей спиной стояла мать Геральда, холодная и спокойная. Ничто не выдавало в ней ни горя, ни недавней вспышки неистовства, разве что говорила она странно, точно с трудом.

— Матушка-наставница, — я поклонился. — Как хорошо, что вы здесь! Зара…
— Знаю про Зару. Благодарю за то, что ты о ней позаботился. Навещу ее, когда вернусь. Была там сейчас, — она показала на покои владыки. — Сходи к нему. Взгляни, что творится. Право, хорошо, что он сего уже не увидит, — с этими словами она махнула рукой и медленно пошла прочь.

      Я всегда боялся матери Геральды, но в этот миг почувствовал в ее душе пустоту и великую безысходность. Оттого и решился произнести ей вслед:

— Матушка Геральда, куда же вы?

      Она обернулась. Не возмутилась, не выговорила мне за дерзость, просто ответила:

— В Нар-Анкар, выполнить его последнюю волю да еще эликсиру для нас попросить. Вестника к армии я отправила сразу, дабы отступали, и все равно нужно послать гонца понадежнее, чем заблудшая душа. Придется войску снова совершать переход… Закрыла портал эта дрянь, а кроме владыки, никто его сейчас отворить не сможет.
— Почему, матушка?
— Эх, мальчишка, как был глупцом, так и остался. Неужто не сообразишь? Никто, кроме лорда Арантира, того места не видел. Есть среди нас сильные, открыли бы портал, да куда открывать? Разве что кто-то из знающих, рискуя собой, отправится в Стоунхелм и оттуда отомкнет врата, если их не уничтожили, но это потеря времени, великая потеря…

      Она умолкла. Мы с матерью Геральдой никогда не питали друг к другу приязни. Она считала меня жалким слабаком, а я ее — безжалостной фанатичкой, но сейчас обнаружил в ней нечто иное. Я не понимал, что со мной происходит, но, казалось, обрел способность видеть насквозь не только тела. Душу старой воительницы не так-то легко было разглядеть — она умела скрываться, но все же я ощутил, что рядом со мною нечто огромное, темное, бездонное, почувствовал тяжкую боль и понял, что ее источник — не только свежая рана, что есть и еще одна такая же, очень старая, но затянувшаяся лишь поверхностно. Новая потеря, столь же страшная, разбередила и ее, и матери Геральде было сейчас не легче, чем искалеченной Заре. Я догадался, что неистовство наставницы во время расправы над заговорщиком было сродни тому, что происходило с бедной девой до нашего вмешательства, и не смог промолчать.

— Матушка-наставница, да пошлет вам Асха удачу. Владыка всегда ставил вас в пример как великую воительницу и мудрейшую посвященную. Если бы вы знали, как глубоко он вас почитал…
— А я знаю, Матиас, — неожиданно сказала она и как-то уж слишком пристально на меня посмотрела. — Понимаю я, что сверхвидение становится тебе подвластно, что ты чувствуешь мои муки, и не стану скрывать: тянулись друг к другу души наши, оттого мне и больно теперь. Уже второго близкого друга и великого властителя потеряла я. Одного погубил колдун, другого — мальчишка-демон… Я узрела то, что видел Арантир в момент гибели. То же чудовище, что разгромило замок, растерзало его. Там была и паскудница-колдунья, которую повелитель наш пытался спасти. Но у меня есть время, и я найду этих двоих, что убили владыку. Найду, чего бы мне это ни стоило, и они заплатят за всё. Уже одно изуродованное чрево Зары стоит того, чтобы стереть эту грязь с лика Асхана. Ты знаешь теперь, я умею заставить покаяться, и поверь мне, этих мерзавцев ждет кара пострашнее того, что ты видел сегодня.

      Мать Геральда вдруг стала такой же, как всегда, — видно, обрела новый смысл своей нежизни. Смыслом этим была месть, но отчего-то я больше не мог судить ее за жестокость и лишь поклонился в ответ на ее слова. Она направилась было прочь, но внезапно остановилась и молча благословила меня.
 

      …Первый год моего обучения заканчивается, и наставники собираются меня экзаменовать. Утро, и лучи солнца пробиваются сквозь витражи, окрашиваясь в священные цвета. Я знаю, что готов к испытанию, и все же очень тревожусь, а уж когда вижу еще одного экзаменатора, которого все почтительно приветствуют, поднимаясь с мест, моя тревога превращается в страх. Я почему-то не могу перестать его бояться, хоть и видел от него только добро.

      Я чувствую, что предательски краснею, а он, коротко махнув мне, занимает место позади всех. Становится ясно, что он будет лишь следить за испытанием, не вмешиваясь, но почему-то мне от этого не легче. Учителя в его присутствии приобретают особенно строгий вид, и моя душа окончательно уходит в пятки. Я понимаю, что сейчас постыдно провалюсь — просто, как обычно, от страха не смогу связать и двух слов. О великая богиня, как же мне быть?

      Меня охватывает настоящая паника, но тут владыка перехватывает мой взгляд и незаметно для всех шлет мне быстрый, неожиданный и совершенно мальчишеский жест, нечто вроде «разнеси в пыль этих старых зануд». Увидев мое изумленное лицо, наставники оглядываются — и встречают недоумевающий — в чем дело? — взор сурового властелина, невозмутимого, как обычно, а я понимаю, что он на моей стороне, что он верит в меня и пришел не судить, но подбодрить, и от этого мне вдруг становится легко, и в душе поднимается волна восторга. Страхи забыты и отброшены, и я раскалываю, словно орехи, любые задачи, верно отвечаю на самые каверзные вопросы, успешно показываю все, чему научился, выполняю, что просят, точно и быстро, а он лишь изредка кивает с одобрением. Как всегда.
 

      Я с трепетом вошел в знакомые покои — и в ужасе остановился. Комнаты были разграблены. Книги, по счастью, остались на месте, но ларцы, где хранились зелья, свитки с заклинаниями и противоядия, приготовленные владыкой, были вскрыты и пусты, за одним из шкафов зиял черный провал тайника, тоже опустошенного. Стол был усыпан осколками разбитых реторт, возле опрокинутой подставки для книг валялся сломанный лук — у владыки никогда такого не было.

      Я стоял, потрясенный и раздавленный, глядя на уничтоженный мир своего покровителя, и не понимал, что мне теперь делать, но потом, почти не сознавая, куда и зачем иду, двинулся вглубь кабинета. Поднял и закрыл выпотрошенные ларцы. Притворил тайник. Несколько раз порезавшись, собрал в платок осколки со стола и вынес в коридор вместе с обломками лука — пусть слуги выбросят. Подобрал, отряхнул, аккуратно сложил и спрятал немногочисленные личные вещи владыки, разбросанные по всему полу, прикасаясь к ним как можно бережнее. В каждом из принадлежащих ему предметов до сих пор чувствовалось что-то от него самого. Он ушел, но эти вещи всё еще жили, всё еще хранили следы его присутствия. Мне хотелось по этим незримым отпечаткам прочитать, постичь и понять его, пока еще возможно, пока они совсем не растаяли, и с каждой минутой — я желал в это верить — он становился мне немного ближе... Больше я ничего не мог для него сделать.

      У окна на подставке стоял, как всегда, его дневник. Я не смог удержаться от соблазна, бросил взгляд на открытые страницы — и обомлел. Он был здесь! Он действительно был здесь буквально сегодня, незадолго до гибели! Не зря же мне показалось, что я во всем до сих пор чувствую его присутствие… Я поправил светильники, подровнял подсвечники и после того заглянул в спальню — каменный грот без единого окна, почти склеп. Стол, на котором обыкновенно стояли готовые зелья, был пуст — проклятый демон-грабитель забрал все, до чего дотянулся. Я настолько поддался отчаянию, что силы покинули меня, и я опустился на узкое и жесткое ложе. В спальне было темно. Как владыке удается… как владыке удавалось здесь читать? Рядом я обнаружил книгу. Это оказались его собственные воспоминания, и я подумал, что просто должен забрать их с собой. На время. Я должен понять…
 

      Я весь истерзался. Ну почему я не такой, как все? Почему я не могу переступить через себя, взять в руки оружие, осквернить чужое тело непочтительным прикосновением? Мать Геральда меня презирает, Зара осмеивает при всех…

      Мне не спится. Я иду на балкон — может, и мне посмотреть на звезды? Вдруг станет легче? Но скамья на балконе занята — одеяние я узнаю даже раньше, чем сидящего. Ах, как я не вовремя!

— Ступай сюда, дитя мое.
— Доброй ночи, владыка Арантир. Простите, что помешал.
— Пустое. Садись, — он встает и смотрит с высоты на галереи, на врата и на темное небо. Я вежливо присаживаюсь на пару секунд, но отчего-то не могу оставаться в таком положении, когда он на ногах, потому тоже встаю и подхожу к нему. Некоторое время мы просто молчим.
— Реже стал приходить молиться, — замечает он прохладно, но без упрека. — Много работы?
— Да, господин, — лгать ему невозможно, и это просто ужасно. — И мысли… не о том. Не хочу осквернять святое место.
— Хм, — это у него означает усмешку. — Поистине не о том. Гневливая дева по-прежнему не отпускает тебя?

      Я даже вздрагиваю. Я всегда догадывался — он понимает, знает, но не подозревал, что он видит так глубоко. Отпираться бессмысленно.

— Да, владыка Арантир.
— Насколько же проще беседовать с тобой теперь, когда ты перестал увиливать. Но отчего ты избегаешь Асхи?
— Я боюсь, сир. А если это грех, и мой ум вместо молитвы будет занимать… все это?

      Он внимательно на меня смотрит.

— Нет, мой мальчик, — говорит он. — То, что происходит с тобою, не грех. Не закрывай от Асхи сердце свое, и она поможет тебе. Поможет во всем, даже в достижении желанной цели.
— Но как? — я снова забываю вежливо обратиться к нему. Когда-нибудь ему это надоест, и он превратит меня в упыря. — Зара меня ненавидит, презирает…
— Лишь на первый взгляд. Умей ждать, сын мой. Ты по-прежнему нетерпелив, учись смиряться, и Асха пошлет тебе шанс.
— Владыка Арантир… Вы, как всегда, правы, но я боюсь, что шансов у меня нет. Вокруг нее все сильные, с жестокими сердцами и твердой рукой. Она любит все выдающееся, необычное, а меня называет любителем склянок, барсуком, неженкой, затесавшимся среди воинов… Как мне быть?
— Ты сам ответил на свой вопрос. Она любит все необычное, а значит, сама попадется на этот крючок, если уже не попалась. Вокруг нее все сильные, жестокие... Одинаковые. А ты такой один, со своими склянками и без ножа в рукаве. Подумай сам, кого изберет она?

      Это было более чем неожиданное замечание. Мне никогда бы не пришло в голову...

— Так-то, мой мальчик. Повторюсь: умей ждать. Удача придет не сегодня и не завтра. Среди повседневной суеты трудно Заре оценить тебя по достоинству, но рано или поздно настанет день, когда никто, кроме тебя, не сможет ей помочь. Не каждый вопрос решается ножом или мечом. И вот тогда, когда все остальные окажутся бессильны, а ты один протянешь руку, ей придется признать очевидное — то, что ты ей нужнее, чем другие.
— Я не хочу пользоваться ее слабостью, господин!
— Судьба не спросит тебя, хочешь ты того или нет. Это твой путь, дитя мое, и твоя единственная возможность. Такова воля Асхи, и я не думаю, что ты ее отвергнешь. Поблагодари великую богиню за посланное тебе испытание и жди. Любовь — это бальзам, существующий, чтобы облегчить живым боль бытия, но парадокс в том, что любая привязанность сама суть источник боли. Когда любишь, всегда болит душа — от того, кого любишь, за него, без него... Иначе редко бывает, сын мой. Лучше хранить себя в чистоте от привязанностей, но то твоя воля, и если желаешь познать сей путь, научись терпеть. И привыкай переносить постоянную боль.
 

      Скорбь, с которой я пытался бороться, понемногу брала надо мной верх. Я вышел из спальни, держа книгу под мышкой. Пора было возвращаться к себе, невозможно было бесконечно оставаться в покоях погибшего. Однако я на минуту задержался возле книжных шкафов — на одной из полок увидел знакомый тяжелый том, собранный из отдельных листов. А что, если в «Целительстве» есть что-нибудь об ускоренном заживлении ран? Вдруг это сможет помочь Заре и всем остальным? Полистать, что ли, пока есть минута? Вряд ли владыка разгневался бы на меня…

      Я пристроил «Воспоминания» на другую полку и с благоговением взял в руки удивительный том. Едва я открыл его, как из него выпал бумажный лист, сложенный вчетверо. Рецепт нового снадобья? Не без труда удерживая объемистую книгу, я поднял листок, кое-как развернул одной рукой и увидел знакомый почерк, тот же, что в дневнике, но не это потрясло меня — в глаза сразу бросилось мое имя:

«Матиас,

я знаю, что рано или поздно книга эта тебе понадобится. Она твоя, прими ее в память обо мне. Да послужат твои знания благому делу, и помни, что Асха все обращает на пользу.
 

А.»

      К своему ужасу, я заплакал.