…Пожалуй, я самый безвольный человек на свете, раз позволяю тебе втягивать меня в различные авантюры. По крайне мере, способностей находить проблемы на свою шкуру тебе не занимать. Ну а мне каждый раз недостает силы воли, чтобы твердо сказать тебе «нет», пусть я и понимаю, к чему это приведет: к очередной переделке. Когда я успел стать твоей тенью, следующей за тобой хвостиком, куда- бы ты не направился? Я проиграл с самого начала – в тот момент, когда наши взгляды впервые встретились. Я судорожно, словно выброшенная на сушу рыба, хватал ртом воздух, почти физически ощущая, как все больше и больше тону в золотисто-медовой ласковой глубине твоих глаз, в которых плясали озорные искорки, с ужасом понимая, что совершенно потерял способность к членораздельной речи. А потом ты широко, с некоторой хитрецой, спрятавшейся в изящном изгибе тонко очерченных губ, улыбнулся, и мое сердце бешено забилось в груди, словно маленькая птичка, попавшая в силки, я понял, что уже бесповоротно пропал, влюбившись в тебя с первого взгляда. Если бы ты попросил тогда, я бы и звезду с неба достал, без колебаний пошел бы и в огонь, и в воду, лишь бы увидеть эту теплую улыбку на твоем лице еще хоть разок. Ты же, словно и не заметив мою очарованность тобой, только потрепал меня по рыжим всклоченным волосам, спросив, отчего я залился густым пунцовым румянцем, словно неопытный мальчишка: «Я могу чем-то помочь тебе, котенок?». С самых первых минут нашей встречи ты зовешь меня так, объясняя это тем, что я напоминаю тебе твоего любимого кота – Сэра Ланселапа, и что он был таким -же милым и забавным. Когда- же ты произносишь мое имя, у тебя невольно выходит не «Лэнс», а «Ланс». Я одновременно и рад, и не рад этому, с одной стороны, ты никогда не принимал меня всерьез, и я, наверное, для тебя всегда останусь «милым пареньком», пусть даже мне уже далеко за двадцать. С другой – каждый раз, как стоит тебе назвать меня «котенком», как твое лицо озаряет теплая и мягкая улыбка, от которой мое сердце тает, как кусочек льда на июльском солнышке. Да разве я мог долго сопротивляться твоему обаянию, тому неприкрытому участию и теплоте, которое ты источал? Конечно, нет. И я с позорным безволием, недостойным защитника Киркволла, мага-отступника, сопротивляющегося изо всех сил гнету власти храмовников, позволяю тебе обращаться со мной, как с дитем малым, позволяю тебе вести меня за собой. Каким-то образом тебе удалось с легкостью приручить меня, превратив злобного неуправляемого дикого зверя в совсем ручного домашнего котенка. Что осталось от того, вселяющего ужас в людские сердца, в прямом смысле пылающего необузданным темным огнем гнева, сжигающем все на своем пути, не просто убивающего для того, чтобы выжить, но и получающего от этого изощренное удовольствие, меня? Пожалуй, уже ровным счетом ничего. Ты потушил огонь, как одним вздохом задувают шаткое неверное слабое пламя догорающей свечи, ты стер злобу и гнев, излечил боль одним легким, словно морской бриз, касанием, захватив все мое сердце, поработив душу, безраздельно и всеобъемлюще воцарившись внутри. В конце концов, ненависти просто не осталось места. И теперь я, доселе рвущийся на свободу, в диком стремлении разорвать все цепи, разрушить препятствия на пути к ней, больше всего на свете желаю быть посаженным твоими руками в золотую клетку. Желаю, став твоим ручным соловьем, пробуждать тебя звонкой трелью ото сна ясным погожим утром, и, напевая сладкую колыбельную, хранить твой шаткий неспокойный сон долгими холодными ночами. А ты, делаешь вид, будто не видишь моих влюблено-томных взглядов, брошенных из-за плеча украдкой, не ощущаешь, как от каждого мимолетного случайного прикосновения я дрожу, как в лихорадке, не слышишь, как в редкие минуты сна мои губы шепчут, словно заклинание, твое имя, хотя на самом деле ты заметил мою к тебе любовь еще в самом начале. И ты дразнишь меня, словно не достаточно той бессонницы, что мучает меня ночами, проведенными в мыслях о тебе, той тоске, что сгрызает сердце в те моменты, когда ты, ничего не сказав, пропадаешь на несколько дней, с тем, чтобы потом вновь вернуться, того жгучего стыда, что я ощущаю, в порыве чувств бросаясь тебе на шею после очередной твоей отлучки будучи готов разрыдаться от накопившейся боли и страха, что ты покинул меня навсегда! Я слишком слаб, а ты хитер, и по-своему жесток, словно знать о моей к тебе привязанности недостаточно, словно тебе непременно нужны доказательства моей любви. О, я давно понял, какова твоя натура, ты –золотисто-рыжий лис, очаровавший меня своим сиянием, запудрившим мне мозги, только помани меня хвостом – и я последую за тобой, куда угодно, ты – хитрый и наглый вор, укравший мое сердце в одну секунду. А я уже и рад оковам, пусть они и приносят только ноющую боль и беспросветную тоску. Когда тебя нет – мой мир теряет цвета, свет тускнеет, а сердце сжимает в своих ледяных объятиях страх. Без тебя мне нет жизни, ты сам – вся моя жизнь, все дыханье, все биение горячего сердца в груди. Моя судьба. Мой путь…


…Моим легким не хватает воздуха, но я, часто, надсадно дыша, продолжаю плестись по тенистой тропинке, тщетно пытаясь нагнать тебя, а ты весь там, впереди. Лесной полог сплетенных ветвей над нами пестрит прорехами, как старое ветхое одеяло, сквозь которые беспрепятственно, нескончаемыми потоками струиться свет, яркими столпами опираясь на покрытую зеленой травой землю. Каждый раз, когда ты попадаешь в очередной участок яркого света, ты оборачиваешься, чтобы снова подстегнуть меня, беззлобно подтрунивая надо мной и моими «коротенькими ножками» и невысоким ростом. Мое сердце сладко замирает в груди, и я застываю, любуясь тобой. Солнце с самозабвением играет в твоих волосах, сияющих, подобно расплавленному золоту, на твоих губах – хитрая лисья, такая любимая мной улыбка, в сверкающих глубоких глазах-топазах пляшут озорные искорки, ты словно и есть солнце, мое личное солнышко, источающее тепло и свет. И я на время забываю обо всем, о церберше Мередит, о страдающем круге магов и бедном Орсино, о Фенрисе, с которым мы в очередной раз умудрились разругаться, о моем братце предателе, ставшим одним из ненавистных мне храмовников, о лежащей непосильно тяжелым грузом на плечах ответственности, и даже о боли в стертых до крови ногах. Я ухожу в маленький, уютный мирок, принадлежащий только нам двоим, мир света и добра, а еще и любви, пусть даже и невысказанной, но висящей воздухе, отравляющей его своим сладостно - губительным ароматом. Это сон, от которого я не хочу просыпаться. Ты быстро замедляешь темп и скоро мы, не разбирая дороги, плечом к плечу бредем по залитой солнцем тропинке. Порой, мимоходом, будто это не значит ровным счетом ничего, ты берешь меня за руку, крепко сжимая мою ладонь в своей, не переставая непринужденно болтать обо всем, и ни о чем. Я больше молчу, чем говорю, ибо для меня слышать в такие моменты твой голос, похожий на довольное мурчание наевшегося сметаны кота, одно удовольствие. А потом мы останавливаемся на отдых в самой глубине леса, на нашей любимой уединенной полянке: диком лужке, заросшем душистыми цветами, рядом с журчащим голубым, чистым, как алмаз, ручейком. Сейчас ты расслаблен и спокоен, как никогда. Мы устраиваемся где-нибудь в тенечке. Ты любишь плести венки и, сплетя очередной веночек и ромашек, нарочито торжественно водружаешь его мне на голову, со словами: «ваше высочество», полушутя замечая, что он мне ужасно идет. Затем ты растягиваешься прямо на земле, доверчиво кладя свою голову мне на колени и, смежив веки, погружаешься в сладкую дрему, лишенную забот и волнений. Мои пальцы утопают в твоих мягких золотистых прядях, струящихся между ними, я тихонько глажу тебя по голове, украдкой любуясь подрагивающими длинными ресницами и умиротворенным выражением твоего лица. Как же я люблю тебя! Порой я позволяю себе неслыханную роскошь: наклониться вперед и заключить на твоих устах мимолетный поцелуй, легкий, как прикосновенье крылышек бабочки. Ты открываешь глаза и, приподнявшись, одним быстрым, но бесконечно осторожным движением подминаешь меня под себя и целуешь в ответ, на этот раз – обжигающе горячо, страстно, требовательно, снова и снова, пока я, громко застонав, не прижимаюсь к тебе всем телом, чувствуя, как теряю всякий над собой контроль. Пояс и многочисленные ремни на моей мантии давно уже перестали оказывать тебе какое-либо сопротивление, впрочем, как и завязки на твоей хламиде – мне. С одеждой – покончено, и твой до этого хищный, голодный взгляд становиться нежным и мягким, ты в сотый раз обещаешь мне действовать аккуратно и осторожно, а я, повиснув на твоей шее, покрывая твое лицо поцелуями, смеясь, увлекаю тебя на траву, инстинктивно отвечая и поддаваясь вперед на каждое твое нарочито медленное, дразнящее, доводящее меня до исступления движение. Но долго эта пытка продолжатся не может, и ты вновь становишься резким, нетерпеливо страстным, словно бурлящий в моей крови огонь желания передается тебе. В момент слияния в глазах темнеет, а напряжение лишь продолжает нарастать, все усиливаясь, наше рваное дыхание сплавляется в один протяжный стон, а совокупление – в один неистовый рывок. От мощнейшей, всепоглощающей разрядки я почти теряю сознание, падая вниз, в пропасть, ныряя в тьму, но твои сильные руки удерживают меня, и я балансирую между сном и явью, не в силах отличить одного от другого. Ты гладишь меня по голове, шепча на ушко нежные слова, называя меня своим «маленьким рыжим котенком», и я нежусь в твоих объятиях, чувствуя, как меня до краев переполняет тихое счастье. Но все когда-нибудь заканчивается, и наше время тоже подходит к концу. Наконец, ты отстраняешься и, спешно натягивая на тело мантию, отвернувшись, глухо, не своим голосом объявляешь, что нам пора возвращаться, одним словом разрушаешь все очарование момента, перечеркивая все, что было ранее. Но я привык к этой твой неизвестно откуда появляющейся холодности. Мне достаточно того, что ты, быть может, и не любя меня по-настоящему, все же позволяешь быть рядом с тобой. И я вновь, едва успевая, спотыкаясь на каждом шагу, с затаенным страхом бегу за тобой в мое будущие, в котором тебя может не оказаться …

…Ледяные, холодные струи ливня струятся по твоим, грязно-серым от пыли, волосам, стекая на темные, почерневшие от влаги булыжники мостовой. Ты, сгорбившись, стоишь передо мной на коленях, словно раб, умоляющий хозяина о снисхождении. Но ты не просишь прощения, ты требуешь возмездия. А я медлю, не в силах решиться. Ты поднимаешь на меня свои тусклые, выцветшие, наполненные болью глаза, и твои бесцветные, потрескавшиеся губы шепчут самые страшные слова, и мне хочется заткнуть уши руками, убежать, только- бы их не слышать: «Пожалуйста… Если ты меня любишь… Прошу прекрати эти мучения… Я уже не принадлежу себе… Мо руки запятнаны кровью, кровью невинных… Эта Месть, ненависть…Она выжгла все внутри, словно огонь. Меня больше нет, Ланс, я мертв… Живой труп... Я не могу контролировать себя, прошу, вдруг я причиню вред еще кому-нибудь…Особенно тебе… Прошу… Ради меня вчерашнего… Убей меня». Он в одночасье ужасно исхудал, став похожим на скелет, черная мантия отступника свободно болтается на его теле. Впалые щеки, фиолетово-багровые синяки под глазами, глубокие, скорбные морщины, испещрившие его лоб. Но самое страшное – взгляд, пустой, мертвый, бессмысленный, не живой, потухший. Как- будто на тебя смотрит сама вечность. Страшно. Страшно. Грудь сдавила чудовищная, легшая тяжелым камнем на сердце, боль и печаль, безысходная, иссушающая тоска. Заходясь в беззвучных рыданиях, я падаю на колени, даже не почувствовав, как острые камни мостовой врезаются в колени, как теплая кровь, смешиваясь с дождевой водой, грязно-розовыми ручейками стекает в канаву. Я покрываю бессмысленными теплыми поцелуями твое лицо, глаза, губы, нахмуренный лоб, словно пытаясь побороть охватившую тебя холодную апатию, источающую смрад разложения, веющую сырой могилой. А ты даже не отвечаешь, словно не чувствуя моих прикосновений, совсем погрузивших себя. Но вот ты, собрав остатки своих сил, легко отстраняешь меня от себя, и теперь в твоих глазах мелькнул давно погасший огонек, а уголки губ слегка приподнимаются, словно для улыбки. С тебя словно спала пелена, и я, чувствуя, как надежда вновь расправила свои крылья, начинаю суетиться, но ты не даешь мне вновь заключить тебя в объятия, и, ласково проведя ладонью по моей щеке, смахнув слезинки, твердо говоришь, и твой голос играет живыми красками: «Котенок… Лэнс… Я всегда… Всегда любил тебя, с того момента, как ты, застенчиво покраснев, предложил мне стать частью твоей компании, стать твоим другом. Прости что никогда не говорил, я просто…Думал, что так будет лучше, что так мы избежим лишней боли…Что…».Ты заходишься в кашле и, несколько передохнув, с еще большим воодушевлением в окрепшем голосе продолжаешь: «Что у нас с тобой еще будет время… Как же я ошибался… Справедливость, нет, Месть поглотило всего меня, захватило мою душу и я даже… Даже ради тебя не смог его перебороть…». Ты замолкаешь. Между нами повисает холодная тишина, и кровь вновь отхлынула от твоего лица, а глаза начали тускнеть. Я пытаюсь прижаться к тебе, вновь поцеловать в безуспешной попытке вернуть безвозвратно уходящее, но ты все- еще крепко держишь меня. В твоих словах сквозит такая страшная боль, что мое сердце сжимается в иступленной, почти звериной тоске: «Мне уже ничем не поможешь, котенок. Я пуст, как старый бурдюк с вином, и эту пустоту невозможно заполнить, меня словно выело изнутри. Так что пожалуйста… Поклянись, что будешь жить!». Я, давя очередные, темной волной истерики подступающие к горлу рыдания, отрицательно мотаю головой. А ты только настаиваешь: «Помнишь, тогда, на поляне, ты дал обещание, что сделаешь все, о чем я тебя попрошу? Я умоляю тебя: живи. Ради меня, ради любви, ради тех солнечных дней». И я клянусь. Пусть я потом и не сдержу обещание, но даже теперь я не могу тебе отказать. Даже в смерти. Твои глаза стекленеют, ты вновь погружаешься во тьму, и твои губы устало шепчут: «Прости…И прощай». Я поднимаюсь с колен, чувствуя, что земля вот-вот вырвется из под ног, я мечтаю о забвении, но это еще не конец, хотя и белая голубка надежды, не успев толком взлететь, разбилась об острые камни настоящего. Рука Авелин ободряюще ложиться на плечо, но мне достаточно одного движения, чтобы ее сбросить. Я поворачиваюсь к капитану стражи, и она, видя убийственную решимость в моих глазах, вкладывает мне в ладонь меч, что я беззвучно требовал. Рукоять легко ложиться в ладонь и я, обернувшись, походкой палача иду к эшафоту. Ничего не вижу, ничего не чувствую. Только дождь, стекающий вниз, остервенело стучащий по камням улицы. Я не слышу облегченного вздоха, не слышу хлюпанье вошедшего по самую гарду в плоть металла, не слышу глухой звук упавшего тела, звеньканье об камни вдруг ставшего непомерно тяжелым клинка. Я не вижу лужи крови, растекающейся по мостовой. Передо мной – солнечная поляна и двое влюбленных под деревом, спящих в объятиях друг друга. В моих ушах – щебет птиц, шелест листвы, журчание ручейка. Я оборачиваюсь к застывшим в ожидании компаньонам, и видение исчезает, растворившись в воздухе. Не мой, рычащее – холодный голос командует, выплевывая слова, словно гадюка - яд: «Отправляемся в казематы, завтра предстоит уничтожить весь это треклятый орден храмовников, во главе с Мередит. Кто против такого исхода – отправится вслед за магом». Молчание. Хорошо. В этих дождливых сумерках умерла не только любовь, но и котенка не стало. А зверь родился вновь, оскалив в злобной гримасе красную пасть. «И реки крови пролились тогда по улицам, и живые завидовали мертвым, ибо тогда по земле шел сам Архидемон, ведомый лишь жаждой разрушения»…


…Подкинув в очаг еще несколько поленьев, я, потихоньку обсыхая, усталым взглядом оглядел маленькую лачужку, которая в эту ночь стала мне кровом. Ну, это все-же лучше, чем ничего. Завтра – снова в путь. Варрик считает, что бегство мое бессмысленно, ведь от кого бежать? Эх, Варрик. Мы не виделись уже почти год. Уже почти год, как… Я поморщился. Вот, от чего я бегу – от памяти, от боли, от себя самого. Говорят, время лечит. Наглая ложь. Дыра в груди не только не заросла, но и загноилась, причиняя еще большую боль и страдание. И гангрена смертельным ядом медленно расползается по телу. Взгляд упал на ряд ровных белых рубцов, покрывающих запястья –как часто меня посещала мысль о малодушной смерти! Одиннадцать зарубок. По одному на каждый месяц, проведенный в одиночестве, в скитаниях без сна, ибо ночь несет с собой вечные кошмары. Я так и не вернулся из промозглой тьмы той ночи, в ушах по-прежнему отдается звук металла, пронзающего плоть, а в глаза стоит то умиротворенно мертвое выражение. Я тоже уже мертв. Поток мыслей прервало какое-то скрежетание за окном, будто кто-то скребется в стекло. Я приоткрываю створку и, высунув руку, шарю по карнизу. Моя ладонь осторожно сжимает маленький теплый комочек, тут же начавший громко мурчать. Моим глазам предстал маленький, золотисто желтый, полосатый котенок с глазами–топазами и миленькой остренькой мордочкой. Смотря, как беспризорник лакает розовым язычком заботливо налитое мной молоко в блюдечко, я чувствую, как на душе становиться теплее. После трапезы котенок, мурча, начал ластиться ко мне и я, гладя его по шерстке, улыбнулся: «Я назову тебя… Андерсом!». В ту ночь я впервые за долгое время спал без сновидений, и теплый комочек на подушке сторожил мой сон.