«...Так все и кончилось. Прошло какое-то время прежде... Прежде чем я осознал, насколько мне дорог Фенрис, но было уже слишком поздно. Он... никогда не примет меня, не сможет простить. Да он даже слушать меня не желает, не то что подпустить ближе к себе». Молчание тонкой сетью оплело комнату, погружая ее все глубже гнетущую, полную мрачных размышлений и осмысления тишину, нестерпимо давящую на барабанные перепонки. Ноэль, не в силах больше видеть отступника таким жалким, потерянным, почти мертвым, словно тяжелые воспоминания иссушили его, выпив душу без остатка, разомкнула плотно сжатые в ниточку побледневшие губы, желая утешить мага, приободрить его, но... Но Хоук так и не произнесла ни звука, будучи не в состоянии подобрать нужные, правильные слова, сказать хоть что-то. Вместо этого она, приблизившись к магу, мягко обняв его за плечи, ласково прижала к своей груди, успокаивающе гладя по волосам. Ее теплый, грустный голос был полон тихого сожаления: «Эх, вы... Глупенькие мои...». Пожалуй, отступнику следовало-бы обидеться, высвободиться из объятий, которые дружескими уж точно не были, но... Андерс, устало смежив веки, глубоко вдыхал исходящий от Ноэль запах лаванды, успокаивающий и такой знакомый. Интересно, от его матери, которой он совершенно не помнит, пахло также? У нее были такие-же ласковые, теплые руки? Хотелось-бы верить... В сердце острой иголкой кольнуло чувство вины: кое в чем он солгал Защитнице, однако маг отчетливо понимал, что есть вещи, которые уж точно должны остаться между простынями, между ним и его упрямым эльфом. Он никогда не расскажет Хоук о том, что они не смогли и месяца вдали друг от друга продержаться. Случился срыв. Пьяный в стельку Фенрис в ту холодную и промозглую ночь явился к отступнику в лечебницу, в которой маг в то время проводил все свое свободное время, буквально живя там, стремясь рутиной работой занять свои руки и отвлечь ноющее разбитое сердце, переключившись со своих личных проблем на чужие. Эльф закатил самую что ни на есть истерику, кричал, скрипел зубами, грозился придушить отступника,а потом, ни с того, ни с сего, полез к оторопевшему Андерсу под мантию с весьма недвусмысленными намереньями. Долго сопротивляться такому настойчивому напору отступник просто не сумел. Или не захотел. Спустя какое-то время маг и сам приполз к Фенрису на задних лапках, и с тех пор, раз в месяц-полтора у них случался так называемый «рецидив». Жесткая случка без особых нежных и высоких чувств, не имеющая к любви никакого отношения, только ради того, чтобы успокоить разгоряченное воздержанием тело, чтобы просто спокойно жить дальше. Днем – извечные, непримиримые враги, ночью – страстные любовники, чьи отношения начинались и заканчивались в постели. Хотя подобное существование назвать «жизнью» язык просто не поворачивался. Никаких поцелуев и излишних ласк – это негласное правило установилось как-то само собой, и оба его неукоснительно соблюдали, пусть даже внутренне и желали обратного. Эти пьяные, темные ночи, не приносящие никакого удовлетворения, лишь разрастающуюся внутри горечь, для Фенриса и Андерса были своего рода мучительной, медленно убивающей их обоих пыткой, но... Они уже не могли иначе, даже сознавая, что долго так продолжаться не может, что в один прекрасный день эта связывающая их, нет, не любовь, неизлечимая болезнь, черная, злая страсть убьет их. Даже тогда, когда их разгоряченные влажные тела, двигаясь рефлекторно, почти механически, на голых инстинктах, диктуемых зовом крови и пожирающем их всепоглощающим желанием, сплетались воедино, когда эльф, теряя остатки самообладания, за которое так отчаянно цеплялся, громко протяжно стонет, впиваясь в спину мага ногтями, оставляя на коже глубокие, кровоточащие царапины, когда отступник, закусив губу, начинает двигаться в податливом теле все быстрее, рваными толчками, проникая все глубже, они оба чувствуют накрывающее их с головой острое одиночество. Они словно видят себя со стороны, бесконечно далекие, абстрагированные от собственной плоти. Андерс, проглатывая застывшие на языке слова нежности, делает последнюю попытку заставить остроухого раскрыться перед ним полностью, не только телом, но и душой, нашаривая такие желанные губы любовника, но Фенрис либо отворачивается, отрицательно мотая головой, либо опрокидывает мага на спину, грубо прижимая его к постели, немилосердно царапая, начиная двигаться на нем самостоятельно, либо просто утыкается носом ему в плечо или грудь, часто в наказание совсем не игриво одаривая отступника весьма болезненными укусами. Некоторые правила все-же нельзя нарушать, иначе... Так тщательно возведенные стены из боли, ненависти, непонимания и лжи, неспособности простить, попросту рухнут выпуская на волю так долго замалчиваемые, затаенные, запертые под семью замками чувства, сметающие все на своем пути, разрушительные, сводящие с ума, делающие такими слабыми и беззащитными. Выпустить все наружу, разом, означает лишь одно -раствориться в друг друге без остатка. Они оба этого бояться, бояться раздирающей их на части, пугающей любви, от которой они, как не стараются, не могут ни спрятаться, ни убежать, продолжая эту бесконечную пытку, которой нет ни конца, ни края. Их личный, персональный камерный ад, из которого нет пути к свету. Поэтому на губах Андерса и лежит печать безмолвия, поэтому ему так не хватает нужных слов – ведь сказать, значит признать, а маг все-еще не был готов к этому, не был готов осознать, что выхода из так тщательно возведенной ими клетки нет.

Ноэль, погруженная в раздумия, задумчиво мерила шагами комнату, заложив руки за спину, закусив губу. «Надо срочно придумать способ помирить Андерса с Фенрисом, иначе, зная, как они страдают, я просто спать спокойно по ночам не смогу. Может, устроить им очную ставку? Пусть поговорят, как следует... Нет, не сработает, опять переругаются в пух и прах, потом разнимать еще придется, только хуже станет... А, может, инсценировать собственное похищение? Они отправятся меня спасать и общая беда и дело их сплотят, а потом недалеко и...». Поток беспорядочных мыслей прервало недовольное, приглушенное мычание с кровати, и из под одеяла, болезненно жмурясь от яркого дневного света, беспрепятственно льющегося из открытых окон спальни, высунулась помятая, лохматая Изабелла, ворча себе под нос, потирая ноющие от головной боли, вызванной похмельем, виски: «Вот обязательно было так громко топать и кричать, взяла, разбудила ни свет, ни заря...Дай поспать». «Ни свет, ни заря»? Хоук на такое заявление лишь скептически выгнула бровь, бросив взгляд на голубое небо и ползущий по нему золотой диск полуденного солнца за окном, а пиратка продолжила: «И вообще, напомни, когда это тебя просили лезть в это дело, м? Перестань вести себя как кудахчущая над своими цыплятами наседка,не маленькие, сами разберутся». Защитница, сложив руки на груди, недовольно сощурившись, протянула: «А ты напомни мне, когда это я разрешала тебе спать в МОЕЙ постели и устраивать в МОЕМ особняке бордель?» Изабелла только тепло и вместе с тем хитро, совсем по-лисьи, улыбнулась, в ее глазах плясали озорные огоньки: «Ну мы же с тобой, как сестры, верно?». Ноэль скептически фыркнула. «Действительно, вот уж величайшее счастье- иметь старшую сестру-пьяницу и оторву со всеми задатками шлюхи, которые она так упорно развивает. Хотя ее старый «знакомый» ничем не лучше». Про упоминании борделя кучка одеял зашевелилась и из нее вылез не свет божий, довольно потягиваясь и ухмыляясь во все свои тридцать два как на подбор белых и ровных зуба, смуглый эльф с золотистыми волосами, говорил он с явным антивским акцентом: «К твоему сведенью, моя дорогая, двух человек для создания притона явно недостаточно, уж поверь мне, белла, я в этом прекрасно разбираюсь. Да и со старых друзей за ласки я денег не беру. И вообще», - Зевран Араннай окинул Хоук откровенным, многообещающим взглядом медовых глаз: «Ты могла бы присоединиться к нам, ведь жизнь так коротка, чтобы отказывать себе в подобного рода удовольствиях, донна». «Для меня сейчас главным удовольствием было бы нормально выспаться, из-за ваших оханий и аханий мне все время казалось, что я в ваших игрищах непосредственное участие принимаю, хотя я и спала в гостиной, в кресле, с плотно закрытыми дверьми. Точнее пыталась заснуть, но благодаря вам мне этого так и не удалось», - Хоук и правда выглядела неважно: большущие темные круги под глазами делали ее похожей на панду. Маленькую, ужасно злую рыжую панду с нечесаной гривой торчащих во все стороны волос. Да и спина из-за проведенной в неудобной позе бессонной ночи ныла так, будто разбойница вчера мешки с картошкой ворочала. Устало и безнадежно махнув рукой в сторону оккупировавшей ее спальню ненасытной до любовных утех парочки, Ноэль покинула комнату, устало плетясь в кухню, мечтая о кружке горячего бодрящего настоя от Андерса. Но отступника рядом не было, так что пришлось обойтись простым кофе. Сделав первый глоток, она, блаженно смежив веки, буквально замурлыкала, ощутив, как по телу пробежали приятные мурашки. Увлекшись собственными ощущениями, Ноэль не услышала шлепанья босых ног по каменному полу, осознав, что она не одна только в тот момент, когда по ее талии откровенно скользнули сильные мужские руки, притягивая ее к себе как можно ближе, а розовое ушко обжег вкрадчивый, завлекающий и завораживающий бархатный шепот: «Изабелла была права, ты такая...Такая напряженная...Почему-бы тебе немного не расслабиться, ведь даже Защитнице нужен отдых. Особенно, если она настолько очаровательна и мила, как ты. Как насчет особого антивинского массажа от мастера своего дела»? «Да уж, знаем мы, в какого рода «делах» ты мастер»! Озвучить свою мысль Хоук так и не успела, ибо внизу, в прихожей, громко хлопнула дверь и послышался не на шутку взволнованный голос Варрика: «Ноэль? Ты дома? Нужно срочно поговорить...Это насчет нашего мрачного эльфа. Кажется, у него проблемы...Большие». Высвободившись из объятий эльфа, девушка, бросив в сторону полуголого Зеврана, если повязанную вокруг бедер простыню можно было назвать одеждой, неодобрительный взгляд , тихо и угрожающе прошипела: «Посмеешь спуститься вниз в таком виде- придушу на месте», а затем покинула кухню. «Хм, это вызов?» Ворон, хмыкнув, расплылся в довольной, не предвещавшей ничего хорошего ухмылке. Определенно, предложение Изабеллы задержаться в Киркволле на недельку-другую, надежно спрятавшись под крылышком влиятельной Защитницы и по совместительству- альтруистки, любящей помогать страждущим эльфам –убийцам из смертельно опасных организаций навроде «Антивинских воронов» было на редкость выгодным, особенно учитывая, насколько лакомым кусочком оказалась эта Хоук. Ну, что-ж, если девушка не желает видеть его в таком виде, то... Простынка, прошелестев, упала к ногам Зеврана. Эльф, прикидывая, сколько дней уйдет на захват этой кажущейся неприступной крепости, последовал за Ноэль, уже предвкушая, каким будет ее лицо, когда она обнаружит, что Ворон с точностью выполнил ее приказ. Нет, она определенно прелестна, когда злиться...

Фенрис, мечась из угла в угол, словно раненный зверь, то и дело бросал мрачный взгляд на лежащую на столе, замызганную и помятую записку, которую успел зачитать чуть-ли не до дыр. Письмо от Вараньи с просьбой о встрече. Сегодня вечером, в «Висельнике». Вроде-бы, он должен быть на седьмом небе от счастья: нашел потерянную сестру, которую так долго искал, да только вот вместо радости его сердце и разум обуревали совсем другие чувства. Гнев, подозрение, сомнение, и только где то в самом дальнем уголке души – надежда, а еще страх, панический ужас оттого, что остроухий просто до дрожи в коленках боялся быть обманутым, быть преданным кем-то. Снова. Он мог не пойти, следовало-бы так и сделать, на самом то деле. Это наверняка ловушка, ловко устроенная желающем изловить его Данариусом. Но разве...Не все равно? Эльф, сгорбившись от навалившейся на него апатии, рухнул в кресло, затем запрокинув голову и уставившись пустым взглядом в затянутый паутиной потрескавшийся потолок. Его пальцы перебирали звенья тонкой, серебряной цепочки с вставками из лириума, обжигающей кожу, на которой красовался небольшой кулон в форме головы грифона. Символ серых стражей. Забавно, что маг так и не хватился этой дорогой ему вещицы, или, может... «Нет, не время сейчас думать об этом...» Остроухий поморщился, медальон, аккуратно завернутый в кусочек черного бархата, был упрятан обратно за пазуху, поближе к немилосердно ноющему сердцу. Словно устыдившись своей излишней сентиментальности, Фенрис, нахмурившись, буквально вскочил с насиженного места и, скомкав письмо, упрятав его в карман, принялся облачаться в доспехи, охваченный каким-то нездоровым рвением . Решено, он встретиться с Вараньей, а там уж по ситуации сориентируемся... И пойдет он один. С Данариусом он итак справиться, если тот посмеет показаться эльфу на глаза, да и впутывать в это дело Хоук не было никакого желания. Ноэль в последнее время вела себя довольно странно, эльф часто ловил на себе ее обеспокоенные и сочувствующие взгляды, и в какую-бы авантюру она не втягивала Фенриса, этот отступник, наг его задери, всегда был рядом. Дескать, так будет намного «безопасней», если целитель всегда будет находиться под рукой... А вот остроухого присутствие Андерса мало сказать, что нервировало, оно его просто напросто бесило,эффект был точно такой же, как если перед мордой быка красной тряпкой помахать. Маг относился к эльфу как к пустому месту, намеренно не замечая его, и, по идее, Фенрису стоило радоваться отсутствию какого-либо интереса к его персоне. Да и конфликты между людьми, которые вообще не разговаривают с друг другом, возникнуть не могут, так что в последнее время что эльф, что маг, вели себя тише воды и ниже травы. Так что остроухий мог-бы подобное к себе отношение воспринять не так остро, тем более, что эльф прекрасно понимал – безразличие это не настоящее, а напускное, ибо он при всем желании не мог забыть, выкинуть из головы те темные ночи, что он проводил в страстных объятиях Андерса, чувствуя каждой клеточкой своего тела прикосновения целителя, которые вместо того, чтобы быть грубыми и властными, были настолько осторожными и ласковыми, что им просто нельзя было сопротивляться. Ночи балансирования на грани, когда Фенрис был почти готов выпустить наружу переполнявшие его сердце чувства, позволить себе влюбиться в мага еще сильнее, позволить себе потонуть в бездне этих золотистых, янтарных глаз, становясь безвольной марионеткой в таких умелых и нежных руках, принадлежать отступнику полностью, беззаветно даря всего себя без остатка... Но всегда сдерживался, потому что знал, что сколько бы он не дал, пусть даже и собственную жизнь, свое сердце на блюдечке с голубой каемочкой, этого никогда не будет достаточно для того, чтобы удержать Андерса рядом с собой. А еще он не мог простить магу его слов, действий, того, что тот вообще появился в его жизни, перевернув ее вверх тормашками, превратив в жалкое существование на грани издыхания. Порой эльфу начинало казаться, что еще чуть-чуть, и он просто разобьется на миллион маленьких, острых кровоточащих осколков, которые невозможно будет потом собрать вместе. Раньше остроухий, пожалуй, рассмеялся бы в лицо человеку, утверждающему, что от сильных душевных мук можно с легкостью умереть, сломаться, а теперь... Теперь он мог бы выдавить из себя только кислую, понимающую ухмылку, больше напоминающую гримасу боли. Но лучше бы эльф вообще не знал, как это бывает, когда самый важный для тебя человек, которого ты всем сердцем любишь, находиться близко, и тоже время –неописуемо, непреодолимо далеко, будто между вами разверзлась бездонная пропасть непонимания. Отчасти Фенрис сознавал, что большинство проблем в отношениях с Андерсом возникали именно из-за его упрямства и нежелания выслушать, подпустить еще хотя-бы на один маленький шажок ближе к себе, что он излишне осторожен, что он слишком сильно боится, что его снова предадут, причиняя еще более сильную боль, с которой станет просто невозможно жить, ибо признать это для него значило потерять те жалкие крохи гордости, что у него еще остались, еще больше упасть в собственных глазах, став еще более жалким, чем прежде. Хотя, казалось бы, куда уж хуже, ведь это он первый сорвался, и та первая после треклятого признания ночь произошла полностью по его инициативе, а потом... Он больше не был способен сказать отступнику «нет», и все это постепенно переросло в привычку, вредную, медленно губящую их обоих болезненную привычку. Эльф теперь в чем-то понимал подсевших на лириум храмовников, ощущения были-те же, и ломка никогда не заставляла себя ждать. С каждым днем становилось все хуже и хуже, пока остроухий не сдавался окончательно, безропотно позволяя очередному рецидиву напрочь сорвать себе крышу, пусть только и на дону ночь. А как иначе, если Фенрис просто неспособен дышать, неспособен жить и чувствовать что-либо, если рядом нет, пропади он пропадом на глубинных тропах, горе-целителя, не дружащего с головой.

Андерс, поплотнее надвинув капюшон на лицо, хмуро оглядел невидящим блуждающим взглядом темное, до отказа набитое самыми разными людьми помещение , от вооруженных бандитов разных мастей, включая карманников, контрабандистов и наемников, до вполне себе законопослушных стражников, бедных мещан и насквозь просоленных океаном моряков. «Ваш заказ!», - Звук женского голоса над головой, а затем глухой стук деревянной кружки по столу и всплеск в ней какой-то непонятной бурды сомнительного происхождения, заставили крепко призадумавшегося, до этого ничего не замечавшего вокруг себя отступника вздрогнуть. Придвинув себе эль поближе он, уныло поболтав мутное, неприятно пахнущее содержимое кружки, поморщился. И что он делает здесь? О встрече остроухого с неожиданно объявившейся, подозрительно яро желающей увидеться с ним сегодня вечером в «Висельнике» сестрой целитель узнал от Варрика, торговый принц-то и помогал Тевинтерцу в его не слишком успешных поисках семьи, с которой его разлучили еще когда он был юным подростком. «Интересно, как выглядел эльф, когда ему было только пятнадцать? Наверное, неописуемо мило и очаровательно...А еще не дулся все время, не горбился и не рычал на всех окружающих так, будто они одним своим существованием отравляли его жизнь». Так, надо перестать думать о всякой ерунде и решать, что делать дальше. В конце концов, дела Фенриса его не касаются, тем более, если они настолько личные, что эльф даже с Хоук советоваться по этому поводу не стал. Так что лучше было от греха подальше ретироваться поскорее, а то, если остроухий ухитриться обнаружить, что отступник пытается следить за ним, влезая в его семейные разборки, мало не покажется никому, а Андерсу пока ну никак не хотелось расставаться со своей жизнью, да и сквозная дырка в груди была бы явно лишней. Да, так было бы правильней, но... На душе у мага кошки скребли, если не сказать, что немилосердно впивались когтями, расцарапывая до крови и вырывая из нее ошметки плоти. Нет, конечно, остроухий всегда был вредным, неуживчивым до невозможности, невероятно упрямым человеком, если не ослом, больше похожим на ощетинившийся тысячами иголок кактус, однако попавший в передрягу эльф, висящий на волоске от смерти, угодивший в западню, было последним, что он желал для Фенриса. «Так, Андерс, будь честен перед собой и признай наконец: ты жутко волнуешься за него, боясь потерять». Отступник вздохнул, размышляя, как можно потерять того, кем он никогда на самом деле полностью не обладал. В этом смысле эльф напоминал ему своенравного, свободолюбивого бродячего кошака, который с удовольствием ластиться, громко мурча, но в руки никогда не дается, только сожми объятия чуть крепче и бац! - он либо сбежит, махнув разок облезлым хвостом на прощание, либо больно вопьется зубами в руку, при этом расцарапывая ее до крови острыми когтями. Его зеленоглазый своенравный дикий волчик, которого вряд ли когда-нибудь кто-нибудь сумеет приручить до конца. Маг тяжело вздохнул, пытаясь отогнать от себя мысли об эльфе, обращаясь скорее к себе, нежели к Справедливости: «И когда я успел так сильно зациклиться на нем, что не могу и часа прожить спокойно, не думая и не вспоминая?». Хотя, пожалуй, это совершенно бесполезно пытаться забыть человека, чье лицо так явственно предстает перед внутренним взором каждый раз, как ты закрываешь глаза или погружаешься в сон, чей голос и чьи такие важные, но слишком поздно оцененные три слова постоянно звучат в голове, перекрывая даже шум окружающей рутинной жизни. И маг опять, даже не замечая этого, едва шепчет пересохшими губами тихое: «Прости меня...».

Ноэль, спустившись вниз, поплотнее запахнув халатик, вопросительно уставилась на взволнованного Варрика, ожидая дальнейших объяснений. Тетрас хотел-было что-то сказать, но тут его взгляд скользнул куда-то в сторону, уставившись на то, что было за спиной Хоук. На секунду на его лице застыло выражение замешательства, однако оно быстро сменилось на понимающую ироничную ухмылку: «Нет, конечно, если ты сильно занята, дела могут и подождать это не так срочно, чтобы отрывать тебя от...». Предчувствуя неладное, девушка обернулась. Очень мило. Полностью обнаженный Зевран, явно не стыдясь собственной наготы, стоял, прислонившись к дверному проему, оглядывая гостя взглядом аля «жуткий ревнивец». М-да-а... Сложен эльф был очень и очень неплохо, и там тоже... Да он явно специально проделал это, чтобы позлить девушку! Ну, рано радуешься, гад ушастый… Пожав плечами на манер «а я тут причем?», Хоук, даже не поменявшись в лице, скучающе отвернулась, с деланным безразличием пояснив: «Не обращай внимания, это так, домашнее животное Изабеллы, она с улицы притащила, теперь постель ей согревает, а мне лень было обратно выкидывать, да и жалко стало: весь такой голодный, холодный…». Тетрас довольно хмыкнул, вот за что он действительно любил Защитницу, так это за хорошо подвешенный, острый язык и неплохое чувство юмора.«Забавно, такая красивая, и такая злая», -Задумчиво протянул Зевран, и при этих словах в его глазах заплясали золотые огоньки, а изящно очерченные губы расползлись в улыбке. Раздраженно фыркнув, Ноэль, вознамерившись больше не обращать на эльфа никакого внимания, полностью переключившись на торгового принца, в ее речи отчетливо слышались обеспокоенность и волнение: «Так что-же все-таки произошло?» «Пока - ничего плохого, но…», -Варрик выдержав некоторую паузу, принялся рассказывать о намечающейся сегодня вечером воссоединении семьи в Висельнике. И чем больше слышала Хоук, тем серьезней становилось ее побледневшее лицо.

Ну, и чего-же он медлит? Фенрис, застыв в нерешительности на улице, никак не мог заставить себя собрать всю волю в кулак и шагнуть вперед, войти в темное помещение таверны. «Быть может, она не придет? А если и явиться, будет ли рада видеть меня? Такая ли она, какой я ее себе представлял? Или, может, это и в правду ловушка? Ох, слишком много вопросов…Селезенка Архидемона!» Собственная позорная неуверенность эльфа почти взбесила, и он, бормоча себе под нос отборные ругательства на тевинтерском, буквально влетел в «Висельник». Его пытливые, внимательные глаза скользнули по макушкам посетителей и остановились на небольшом столике, располагавшемся в противоположном углу помещения. «Это она! Должна быть она...Но...Что я могу сказать ей?» Худенькая, рыжеволосая эльфийка с собранными на макушке в пучок волосами, в расшитой серебряными нитями мантии, которую обычно в Тевинтере имеют право носить только подмастерья влиятельных магистров. Чрезмерно задумчивая, слишком нервная – маленький замусоленный кусочек пергамента, по виду –письмо или записка, что она постоянно вертит в пальцах, помят и изорван, глаза беспокойно бегают по сторонам. Очень подозрительное поведение. Но...Она ведь его сестра. Единственный родной человек на целом свете. И остроухому до ломоты в зубах хочется верить в ее честность, да он уже почти убедил себя, что у этой шкатулки нет двойного дна, что он не одинок, что он наконец нашел то, что так долго искал, потеряв давным-давно. А еще больше всего на свете сейчас он желает одного - вернуть свои воспоминания, свою настоящую жизнь. Вернуть имя, словно этот относительно бесполезный, ничего не значащий набор букв превратит его в другого человека, сделает кем-то, а не просто беглым тевинтерским рабом, лишенным прошлого, не просто безвольным оружием в руках того, кто обладает властью над ним, а личностью, словно оно даст ему то, чем он всегда был обделен - выбором. Ноги сами несут Тевинтерца вперед, к ключу от замка тех цепей, что сковывают его сознание и память. И Варанья наконец замечает его, их взгляды на мгновение, показавшимся целой вечностью, пересекаются. На какую-то долю секунды в широко распахнутых зеленых глазах ее мелькает панический ужас, но он быстро исчезает, бесследно растворяясь в малахитовых глубинах, уступая место ласковой теплоте и радости. А, может, Фенрис просто выдумал их, и не было в этом настороженно-ледяном взгляде ничего родного, ничего доброго, ничего такого, ради чего вообще стоило сюда приходить. Во всяком случае, всем, что ощущалось в воздухе с первых секунд никак не являющегося разговора, всем, что встало между двумя единокровными, но абсолютно чужими друг другу людьми непреодолимой стеной, была неловкость. «Здравствуй...Лито», - Совсем незнакомый Фенрису голос женщины с характерным тевинтерским акцентом дрожал от волнения, и вместе с тем оставался непривычно резким и каким-то неживым. «Лито», так его звали раньше верно? Когда-то давным-давно... Эльф украдкой, задумчиво, шепотом, произнес свое настоящее имя, будто пробуя его на вкус. А еще он совершенно не знал теперь, как вести себя дальше, что говорить. Новобретенная сестра решает за него. Поднявшись со стула она, натянуто, фальшиво улыбнувшись, заключила застывшего в удивлении остроухого в свои холодные, откровенно смердящие дешевой бутафорией уличных балаганчиков, где каждый актер – базарный шут, и ни один шут –актер, объятия. Но Фенрису и этого достаточно, ибо он отказывается верить в откровенную лживость всех этих нарочито показушных действий, списывая все на чрезмерное смущение и неловкость. Куда делась вся твоя былая осторожность? Ее собственными руками придушила плещущаяся в груди, расправившая, наконец, затекшие крылья надежда, выпуская на волю тихую радость и умиротворение. И Фенрис, бедный, глупый эльф, обнимает лицемерку в ответ, впервые за многие годы сознательно пытаясь поделиться с кем-то собственным теплом, впервые приоткрывая закрытую на тысячу замков дверцу собственной души. Варанья, словно испугавшись этого неприкрытого проявления тех нежных чувств, что всколыхнуло ее появление в сердце остроухого, отстраняется, суматошно тараторя что-то о том, что им еще нужно о многом поговорить, спешно отводя взгляд зеленых глаз, в которых внезапно заблестели горным хрусталем слезы. Настоящие, искренние. Но Фенрис, нет, Лито отчетливо видел их, и его нежное сердце, наконец избавившееся от покрывающего его толстого стального панциря, сжимается в груди: «Что-то не так?». Эльфийка отрицательно качает головой, с усилием выдавлия из себя жалкое подобие улыбки, начав всхлипывать: «Я просто...Так рада видеть тебя...У меня даже слов нет...Брат». Тевинтерцу не остаеться ничего другого, кроме как, притянув сестренку к себе, мягко гладить ее по волосам, едва слышно нашептывая слова успокоения. Откуда в нем взялось все это? Эльф не знал, ему было достаточно того света, что баюкающей, умиротворяющей теплотой разливался внутри. Это стало последней каплей. Варанья, сморщившись, уткнувшись носом в плечо Лито, беззвучно разрыдалась. А на эльфа в это момент оглушающей волной накатили воспоминания.
«...Не волнуйся, все будет хорошо… мама», - Не по годам серьезный, кажущийся сейчас таким взрослым, подросток мягко, но настойчиво отстранил от себя плачущую, крепко обнимающую его женщину с рыжими прямыми длинными волосами, в прядях которых играют лучики полуденного солнца. Эльфийка, несмотря на все увещевания, долго не решалась выпустить любимого сына, так похожего на отца, из собственных рук. Даже прекрасно осознавая, что, в сущности, у нее нет выбора, что сделка уже состоялась и даже вступила в силу, так и что фактически, теперь плоть от ее плоти, ее дитя, в сущности, еще несмышленый ребенок, принадлежал кому-то и теперь должен было покинуть родные стены навсегда, она продолжала цепляться за Лито, как за спасительную соломинку. Наконец ее руки, обрисовав контур такого дорого лица, бессильно опустились, повиснув по бокам тела, словно плети. Она сдалась, продолжая давиться безутешными и бесполезными рыданиями. Юный эльф, постоянно шмыгая носом, поправив на спине котомку со своим жалким скарбом, отвернулся, чтобы смахнуть с ресниц навернувшиеся на глаза слезы. Больше всего ему сейчас хотелось спрятаться в каком-нибудь темном уголке и расплакаться от безысходности, но… Он теперь должен быть сильным, ради младших сестренки и братишек, ради бедной мамы. Настало время повзрослеть. И подросток, нет, юноша, сгорбившись, не оглядываясь, бросив через плечо одно единственное: «Прощайте все…», идет вперед добровольно, четко при этом осознавая, что именно его ждет – судьба не только раба, но и подопытной крысы, своего рода расходного материала. Наверное, он больше никогда не вернется домой. «Братик!», - Из дверного проема, в котором застыла разом осиротевшая, такая хрупкая и беззащитная, такая слабая мать, вылетает маленькая рыжеволосая девочка лет шести, неловко семеня босыми ножками, чуть ли не падая, вслед за удаляющимся Лито по камням мостовой. Эльфенок останавливается и, оборачиваясь, ловит запыхавшуюся, зареванную сестренку, сжимая ее в крепких объятиях, гладя по голове. По его щекам, ничем не сдерживаемые теперь, катились крупными прозрачными градинками слезы, оставляя после себя мокрые грязные дорожки. Его губы шепчут только одно: «Я вернусь…Обещаю…» Стальные, грубые пальцы сжимаются на плече, отрывая его от тесно жмущегося к нему ребенка. Времени больше не осталось…

Фенрис надрывно, тяжело вздохнул, почувствовав на губах незнакомый, солоновато-горький привкус, глухо, едва слышно спрашивая скорее у себя самого, нежели у Вараньи: «Значит…Я сам согласился на это? Ради семьи?». Варанья утвердительно кивнула и выскользнула из его объятий, уже полностью взяв себя в руки. Оглядев таверну усталым взглядом она, поежившись, предложила, и в голосе ее слышалось нетерпение: «Как насчет обсудить все…в другом месте, вдали от посторонних глаз и ушей? А то мне как-то…неспокойно. Такое ощущение, словно за нами пристально наблюдает кто-то…У меня есть небольшая комнатка в Нижнем городе. А ты один?» Еще не пришедший толком в себя от таких ярких, явственных, почти осязаемых воспоминаний, эльф лишь рассеянно кивает, позволяя тонким, холодным пальцам сомкнуться на его запястье, безропотно следуя за вновь обретенной сестрой. Краешком сознания от отметил странное, непонятное отвращение и чувство гадливости, возникшее в нем, когда его обнаженной кожи коснулась ладонь Вараньи, но Лито не придавал этому значения, продолжая слепо верить в совестливость и честность этой разом переставшей вдруг быть ему такой чужой женщины.

Андерс, глядя вслед удаляющейся парочки, чуть зубами не скрипел от переполнявшей его, душащей злости. Он видел все с самого начала, видел как эта лживая бестия, бездарно ломая комедию, весьма бездарно корчила из себя любящую сестру, играя на чувствах Фенриса, который ей почему-то... безропотно верил. В этом -то, пожалуй, и состоял особенно взбесивший мага парадокс: совершенно незнакомой, фактически, почти совсем незнакомой женщине, которая вполне могла оказаться подставным лицом, даже не являющимся сестрой эльфа, выказывалась куда больше доверия, чем, скажем, ему, хотя он и из кожи вон лез, чтобы стать хоть немного ближе к этому неуживчивому и до крайности подозрительному остроухому скептику. Целителя-то наоборот все больше и больше отталкивали от себя, постепенно увеличивая разверзшуюся между ним и эльфом пропасть. Да как он смеет…улыбаться так искренне, так радостно, так…счастливо, открыто проявляя свои эмоции, чего раньше он никогда ни с кем себе еще не позволял? Сердце кольнула острая игла, пропитанная ядом ревности. «Ну, и куда подевалась твоя хваленая осторожность, лириумный болван? Как ты можешь, так легко угодив на крючок, верить всему, что она тебе говорит? Раскрой глаза, дурень, пока ты не словил нож в спину!» Маг, поднявшись, поплотнее закутавшись в плащ, последовал за братом с сестрой, буквально печенкой чуя, что мигом растерявший все свои колючки, ставший таким беззащитным Фенрис обязательно угодит в расставленные для него силки. Отступник, передвигаясь со всей бесшумностью, на которую вообще был способен, старался держаться чуть поодаль от спешащей куда-то парочки, пытаясь быть как можно более незаметным, при этом по возможности запоминая запутанный маршрут их плутания в хитросплетении лабиринтов Нижнего города. Наконец эльфийка, бросив в сторону брата странный, полный сожаления и грусти взгляд, втянула его в один и боковых ответвлений узкой улочки. Андерс, помедлив, осторожно подкрался к переулку и заглянул за угол. До его слуха донесся несколько нервозный голос женщины: «Ну, вот… Мы пришли…». Маг было дернулся вперед, чтобы окликнуть Фенриса, заметив, как со спины к ничего не подозревавшему остроухому подкрадываться какая-то тень, но не успел, его рот накрыла чья-то ладонь, а в бок ткнулся острый кинжал. Варанья, опустив глаза, застыла в нерешительности, и буквально на долю секунды на ее лице отразилось сомнение, однако, пути назад уже не было, слишком многое осталось позади и слишком многое ждало своего осуществления впереди, чтобы вот так вот расклеиться и оставить дело не законченным. Предательница довольно громко, уверенно проговорила, резко попятившись: «Он ваш!». В ту- же самую секунду воздух прорезал захлебывающийся крик мага, ухитрившегося до крови укусить своего нападающего, не обращая внимания на причиняющий жуткую боль кусок металла, почти наполовину вошедший в его тело: «Фенрис, сзади!». Эльф резко дернулся в сторону, увернувшись от предназначенного ему удара в спину и, вытащив из ножен двуручник, попятился, выставив меч перед собой. На лице его отражалась такая железная решимость, что было ясно: он скорее умрет, глотку сам себе перегрызет, чем позволит себя схватить. Вокруг остроухого образовался голубоватый, сияющий ореол, пульсирующий в такт разгорающейся внутри звериной ярости, клейма пылал так ярко, что свет их, казавшись почти нестерпимым, резал привыкшие к сумраку глаза. Тевинтерца окружило полукольцо из десяти человек, однако нападающие продолжали держать более- менее безопасную дистанцию, застыв, словно в нерешительности. Фенрис, недобро, злобно ухмыльнувшись, став поразительно похожим на ощерившегося волка, в глазах которого темным пламенем плескалось безумие, почти что прорычал: «Давайте, покажите мне, из чего вы сделаны, наговы отродья. Посмотрим, какого цвета у вас кровь». Повисшую в воздухе тишину прервали оглушительно громкие, эхом отдающиеся от стен хлопки. Слишком знакомый голос, от которого кровь в жилах начинала стыть, а волосы вставали дыбом, заставил остроухого непроизвольно вздрогнуть: «Браво, браво, замечательное представление. Как я вижу, мой раб совсем от рук без меня отбился… Не хорошо, надо- бы проучить его немного, показать, где такому как он ничтожеству самое место – в выгребной яме, среди крыс. Разберитесь с ним, только не убивайте, ясно? Он мне нужен живым». Наемники, переглянувшись, медленно двинулись вперед, постепенно сокращая расстояние между ними и загнанным в угол эльфом. Тот, не дожидаясь момента, когда скрестятся клинки, бросился вперед, довольно оскалившись в предвкушении неизбежной драки. Пользуясь секундным замешательством противников, явно не ожидавших, что этот хрупкий с виду остроухий будет с такой легкостью, почти изяществом обращаться с таким нешуточно тяжелым оружием, как клеймор, Фенрис, метнувшись в бок, принимая на перчатку зазубренное лезвие топора, наградил оппонента сильным тычком гардой в нос. Дезориентированный противник, закачавшись, чуть не упал на спину, резко попятившись, полностью открываясь для следующего сокрушительного удара. Лицо эльфа исказила мрачная, ликующая гримаса. Отточенное, словно бритва, лезвие, описав в воздухе смертоносную дугу, скользнуло вниз, рассекая плоть наискосок, от левого плеча до бедра, словно горячий нож – масло. Наемник, задергавшись, рухнул на колени, как подкошенный. Фенриса окатило хлещущим из страшной раны сильным потоком крови и он, слизнув с губ красные капельки, еще раз взмахнул клеймором, на этот раз – почти горизонтально, и начисто отсеченная голова с застывшем на ней выражением панического ужаса запрыгала по мостовой, словно кочан капусты. Да, ему нравилось убивать, кто спорит? «Осталось девять… Ну, кис-кис-кис…Идите к доброму дяде эльфу». Однако времени для празднования первой победы и излишнего злорадства не было. Заметив краем глаза движение за спиной, Фенрис резко обернулся, отражая удар двуручником. Лезвие меча, звякнув, скользнуло вниз, прочно засев в специально предназначенном для этого зазоре у основания дужки рукояти, направленной под углом по направлению к лезвию, что позволяло сделать такой маневр еще более успешным. Одно движение – и палаш противника отлетает в сторону, обезоруженный мужчина, с расширенными от страха глазами, пятиться назад, инстинктивно выставив руки вперед, и хотя ему уже спешат на помощь подельники, остроухий оказывается быстрее. Отсеченные по самое предплечье окровавленные конечности с глухим стуком падаю на мостовую. Воздух прорезает жуткий вопль, переходящий в сдавленный захлебывающийся хрип: меч с влажным хлюпаньем входит в грудь противника по самую гарду, и по рукам остроухого начинает течь алая горячая жидкость. «Еще один готов». На глаза эльфа начала медленно наползать красная пелена исступления, он смертоносным волчком врезается в толпу наемников, уже совсем не заботясь о своей безопасности, не замечая ни боли, ни усталости, рубя клинком направо и налево, каждый раз довольно урча, когда лезвие пронзало что-то мягкое и раздавался очередной крик или хрип предсмертной агонии. Тяжелый, порозовевший, напитавшийся сладковатым запахом крови воздух был настолько сгустившимся и почти осязаемым, что сквозь него приходилось пробиваться, словно через завесу. Ноги скользили в багровой луже, растекающийся по мостовой. А потом… все кончилось. Фенрис, тяжело дыша, согнулся от накатившей на него усталости, зажимая пальцами рассеченное предплечье. Но сдаваться он не собирался, и глаза его все- также пылали неизбывным огнем ярости. Белые волосы его теперь, вдоволь напитавшись чужой крови, стали бордово-красными, и с их кончиков теперь струились тоненькие алые ручейки. Затравленно оглядывая погруженную в вечерний полумрак площадку, остроухий гневно прокричал во тьму: «Данариус, выходи. Я знаю, что ты здесь. Покажись!». На минуту все стихло, но вот из переулка скользнула какая-то большая тень, выходя на свет. Эльф, чье лицо исказилось в страдании и неверии, дернулся было вперед, но приставленный к шее Андерса клинок заставил его застыть на месте, подобно соляному столбу. Их глаза на секунду встретились, и в янтарных глубинах промелькнуло…Что? Облегчение? Почти радость? Потрескавшиеся сухие губы отступника беззвучно прошептали, и Фенрис прекрасно понял сказанные слова, будто они прозвучали вслух: «Ты живой. Как- же хорошо. Живой… Прости меня…». «Какого Архидемона он-то здесь делает? Постойте-ка…Это ведь был его голос тогда, верно? Создатель…». Данариус заговорил, и слова его были буквально пропитаны чувством собственного превосходства и издевки: «Прекрасно, замечательно… Похоже, твои навыки прогрессирует с каждым днем. Хотя это тебя от меня не спасет. Поаплодировать не могу, как видишь, руки заняты. А теперь», - Магистр, победно усмехнувшись, слегка надавив на лезвие так, что по светлой коже шеи целителя медленно поползли вниз алые капельки: «Положи свой меч на землю и вытяни руки вперед, чтобы я их видел, иначе прирежу твоего компаньона, он ведь важен для тебя, так?». Малефикар даже присвистнул в удивлении, наблюдая за тем как эти зеленые глаза до краев наполняются страхом и болью: «Вот значит как…Замену мне нашел?». Отступник, едва заметно покачав головой, не сводя с поникшего сгорбившегося, смертельно испуганного эльфа страдальческого взора, достаточно громко, вслух почти прорычал: «Не смей, слышишь, не смей… Оставь меня…». Клинок еще сильнее врезался в кожу, и вместо капелек потекли целые ручейки. Фенрис вдруг улыбнулся магу теплой, и вместе с тем обреченной улыбкой смертника, готового взойти на эшафот. Эльфу уже было плевать на все, на ухмыляющегося Данариуса, на предательство сестры, на ожидающую его впереди судьбу вновь стать рабом. Его голос, непривычно мягкий, словно ножом пронзает сердце мага: « Я люблю тебя». Клинок, став вдруг непомерно тяжелым, выскользнул из вспотевших ладоней остроухого, и, жалобно звякнув, упал на камни мостовой. К обезоруженному, поникшему, готовому на все, только бы спасти Андерса, эльфу приблизились жалкие остатки наемников, прислуживающих Данариусу. Кандалы, щелкнув, сомкнулись на тонких запястьях. Все было кончено. Магистр, награждая стоящее перед ним бесчувственное тело своего раба пинком, зло, сквозь зубы шепчет: «Ничего, скоро ты передо мной на коленках ползать будешь, я ведь снова отберу твою память, слышишь? И он все равно сдохнет, ясно тебе?». Фенрис не слышит, все глубже погружаясь в пучины апатии.

Андерс, сползая по стене, теряя сознание, чувствуя, как сквозь зажимающие глубокую рану в боку пальцы струиться кровь, пустыми, мертвыми глазами смотрел вслед уходящей процессии. «Нет…Нет…За что…». В его глазах потемнело, и отступник наконец отключился, его обступила заботливая и милосердная тьма.