Примечание автора* Курсивом выделены только воспоминания Фенриса, т.к. эта глава полностью - продолжение рассказа Андерса, так что, по идее, она должна быть курсивом, но читать тогда будет сложно.
На пороге, сгорбившись, смотря на Андерса жалобными глазами побитой выброшенной на улицу собаки, стоял Герой Ферелдена, Эдвин Кусланд. Человек, которого маг не видел больше четырех, долгих, мучительных лет. Тот, кто писал все эти проникновенные письма, от которых щемило в груди, а на глаза почти наворачиваются слезы. Тот, кого отступник любил всем сердцем. Или, может, лишь думал, что любит. С отросших до самых плеч, каштановых волос, в которых пробивается ранняя седина, на пол стекали грязные струйки воды, в серо-стальных, усталых глазах, под которыми залегли темные круги, застыл немой вопрос, на нахмуренном лбу залегла скорбная складка, некогда розовый шрам, наискосок пересекающий левую бровь, доходящий до уголков бледных губ, истончился и побелел. Время меняет всех, причем в далеко не лучшую сторону, и Победителя мора оно тоже не пощадило. Надтреснутый, хриплый голос, полный волнения и вместе с тем –облегчения, оживляемый слабыми, едва слышными нотками надежды, заставил сердце мага, екнув, бешено забиться в груди, сжимаясь от сладкой тоски и тихой радости: «Здравствуй, Андерс». Слабая, но бесконечно теплая и ласковая улыбка на лице Кусланда заставляет исчезнуть, бесследно раствориться в воздухе, словно их и не было вовсе, эти четыре тяжелых, одиноких года, возникших, казалось бы, непреодолимой каменной стеной между Эдвином и Андерсом. Расспросы, сомнения, разногласия, беспочвенные и вполне обоснованные обвинения придут потом, а сейчас есть только счастье, всеобъемлющее, всепрощающее счастье. И отступник с готовностью бросился в теплые, такие родные объятия Кусланда, повиснув у мужчины на шее, не обращая внимания, что тот промок до нитки под проливным дождем, с готовностью принимая нежный, как дуновенье ветерка и ласковый, как солнышко, поцелуй, растворяясь в своей любви без остатка. «Я так скучал…», - Вот все, что он мог прошептать, внимательно, жадно вглядываясь в это бесконечно дорогое сердцу лицо, с беспокойством примечая каждое, даже едва заметное, негативное в нем изменение с момента последней их встречи с Эдвином. Его тонкие пальцы скользнули, бесконечно осторожно касаясь бледной кожи, по новым, испещрившим высокий лоб морщинкам, скорбным складкам, залегшим в уголках истончившихся обесцветившихся губ, по впалым, заросшим трехнедельной щетиной щекам, по свежему рубцу на подбородке, словно пытаясь стереть тлетворное влияние непосильным грузом накопившихся на плечах Кусланда лет. Наконец, серый страж, неловко кашлянув, отчаянно шмыгая носом, мягко отстранил от себя сияющего, как начищенный пятак, Андерса, на корню губя воцарившуюся было между ними идиллию своим сухим, деловым тоном: «Мне, конечно, приятно знать, что ты по мне соскучился, жить без меня не можешь, любовь до гроба и прочее и прочее... Но, может, сперва позволишь мне немного обсушиться, а то ведь я и и сам простудится могу, и тебя заразить, и вообще», - Кусланд, потянув носом воздух, задумчиво осведомился: «Разве желанных гостей не принято сначала «напоить, накормить» ? Ну, вот, а отступник уже было и забыл совсем, каким неотесанным и бесчувственным пеньком может быть Герой Ферелдена, или правильней было сказать «настоящим мужчиной»? Он просто невыносим! Умеет же Эдвин мастерски испортить настроение всего парой слов. Но долго дуться Андерс просто не мог, радость, охватившая все его естество, плескавшаяся внутри целым необъятным морем нежности и любви, очень быстро победила угрюмое недовольство и раздражение. Уже через минут десять –пятнадцать командор, довольно потягиваясь, грелся у очага, из одежды на нем осталось только повязанное вокруг бедер полотенце, а на голове красовалась свежая повязка: широкоплечий и довольно рослый Эдвин ну никак не ожидал, что в каморке мага окажутся такие узкие и низкие дверные проемы. Естественно, его лоб не ожидал этого тоже. Отступник, чье лицо все еще хранило обиженное выражение, сидел напротив, украдкой, из-под полуопущенных ресниц наблюдая за тем самым стражем, «который выжил», все еще не в силах поверить, что это не сон, и что Ферелденец преодолел многие сотни миль лишь для того, чтобы увидеть его. Наверняка тут есть какой-нибудь подвох. Кусланд всегда был не особым любителем показывать свои чувства, выставлять на показ метания собственного сердца, быть предельно откровенным даже если это жизненно необходимо, чтобы удержать в руках любимого человека. Он вообще впервые по-настоящему признался магу в любви не в лицо, а в коротенькой замусоленной записульке на прикроватной тумбочке перед тем, как покинуть крепость стражей по каким то своим «личным» причинам, не попрощавшись даже, как следует, с безмятежно спящим после долгой, бурной и бессонной ночи магом. «Вернусь не скоро – долг зовет, спасибо за прекрасную ночь, передай Вареллу, чтобы готовил крепость к осаде, люблю тебя, приглядывай там за всеми». О привязанности было сказано настолько вскользь, настолько обыденно, что от бессильной злости только слезы на глаза наворачивались. А отступник смирился, терпел, когда Эдвин, слегка подвыпив, начинал ухлестывать за каждой юбкой, с легкостью находя себе очередную жертву – на одну ночь, этакое доказательство «мужественности», как предательски упорно замалчивал их с Андерсом близкие отношения, как до дрожи в коленках стыдился того, что любит мужчину, как порой, словно наказывая мага за свою, кажущейся ему преступной страсть, которую он, тем не менее, не мог побороть, почти насиловал, грубо, без прелюдий получая то, что неистово желало его тело. Ферелденцу словно всегда не хватало для счастья одной любви, он не мог жить ею, дышать, как с легкостью делал это Андерс, ему, как воздух, нужно было кипевшее в венах упоение битвой, сладкий, будоражащий запах приключений, надежная тяжесть ладно лежащего меча в ладони, который никогда не предаст его, в отличие от людей. Без любви Кусланд жить мог, но без кровавого, тяжелого угара битвы, ни с чем несравнимого аромата войны, щекочущего ноздри, когда напоенный досыта смертью горячий клинок так и поет в руках, поет о древних героях, о славе и чести умереть в бою, бок о бок с славными соратниками – он просто медленно мучительно погибал, тая на глазах, как свеча. Он словно сам был выкован из вороненной стали, такой же несокрушимо крепкой, и такой-же ледяной и смертельно опасной. Человек войны. Дитя легенды. Неудивительно, что мир и кажущиеся благоденствие не принесли спокойствия, не смирили мятежную душу вечного воина. Он, так и не сумел приспособиться, мечась, словно посаженный на цепь бешенный пес, не находя себе места, выхода кипящих в нем могучим силам, грозящимся вот-вот разорвать его на части, переполнив чашу терпения горечью несбывшихся надежд до верха. Эдвин – словно остов, потерянный осколок ушедшей эпохи необузданных варваров, прекрасных женщин, попавших в беду, великих сражений, оставивших неизгладимые следы на лике земли, чужой в родном для него мире, который отказывается принять собственное некогда желанное творение. Сломанная шестерня выпавшая из механизма великого колеса жизни. Пролетев, словно комета по небу, осветив судьбы множества людей, изменив их одним мановением руки, он растаял, растворился без остатка в загнивающей среде быта, которой он больше не был нужен. Времени, когда дипломатия – важнейшее оружие в скрытом противостоянии государств, когда стилет в спину и поднесенная с улыбкой чаша яда – кичливая данность, не нужны живые герои, имеющие свое собственное мнение. А целитель все прощал, понимая и не осуждая, изо всех сил пытаясь стать всем для погруженного в апатичное уныние Кусланда, продолжая слепо верить, ждать чуда. Но его так и не произошло. Отношения треснули по швам и маг, не дожидаясь очередной бессрочной отлучки, скрепя обливающимся кровью разбитым сердцем, ушел. Надеялся, и вместе с тем – панически боялся, что навсегда. А потом начали приходить письма – горькие, пронизанные болью и печалью, пустыми обещаниями, пронзительными признаниями в любви, ненужными, бередящими без того ноющие раны воспоминаниями об безвозвратно ушедшем прошлом. Первое время исписанные листки, так и непрочитанные, стайкой белых голубей взметались в небо, всего один огненный магический всполох - и до земли долетали лишь их закопченные обугленные перышки. Затем, после беглого взгляда по ровной веренице нескончаемых строчек, послания стали рваться на тысячу кусочков, дорога которым была в костер или быть попросту развеянными по ветру. Потом – письма, после многократного прочтения, любовно разглаживались и перевязывались ремешком, отправляясь на долгосрочное хранение в складки мантии, поближе к начавшему понемногу оттаивать зарубцевавшемуся сердцу. Он простил, но возвращаться... Это стало невозможным. У него началась новая жизнь, появились новые соратники, новые враги и...Фенрис. Воспоминание об вредном и упрямом, как стадо баранов, вечно брюзжащем, но таком очаровательном остроухом маго-ненавистнике вызвало на лице Андерса неконтролируемую теплую улыбку, и вместе с тем – странную тяжесть в груди, стесняющую дыханье. И совсем немного, разве что, самую каплю – чувство вины. За что? Он ведь ничего никогда не обещал, он чист перед своей совестью и никому ничего не должен, так ведь? «Андерс, послушай», - В голосе Кусланда, вот уже как минимум целую минуту не сводившего с задумчивого лица погруженного в свои мысли мага встревоженно – сомневающегося взгляда, послышалась неуверенность: «Может, у тебя кто-то есть, а? Может, я совсем не вовремя и...». Маг даже не дал Эдвину договорить, приблизившись к нему, запечатляя на его губах теплый, успокаивающий поцелуй, так и говорящий «я здесь, я рядом, а не с кем то другим, ты –мое все», за этот печальный, полный затаенной боли взор серых льдинок он был готов отдать все, и простить, что угодно. Льдинок ли? Теперь серые глаза эти, мигом растеряв всю свою холодность, железно-булатность, сияли расплавленным серебром. Эльф мигом вылетел из блаженно опустевшей головы отступника, до которого даже притихший Справедливость теперь не смог бы при желании достучаться. Нехотя оторвавшись от губ Кусланда, он звонко, как-то совсем по-мальчишески, рассмеялся, словно помолодев лет на десять: «Люблю тебя, мой бесчувственный пенек». Командор, довольно хохотнув, урча, словно объевшийся сметаны большущий кот, хитро ухмыльнулся: «Значит, приступим к десерту!». «Грубый, неотесанный мужлан», - было последней связно оформленной фразой, которую пробормотал Андерс прежде, чем, млея от удовольствия, утонуть в серой глубине этих горящих озорными огоньками глаз, самозабвенно отдаваясь ласкам, беззаветно даря всего себя.

Фенрис, с какой-то особой разочарованностью в затуманенном алкоголем бессмысленном взгляде, заглядывая в горлышко как-то слишком быстро и незаметно опустевшей фляги, грустно вздохнул, оглядывая высившуюся на столе и под столом гору бутылок из под вина. Застыв, он грустно уставился невидящим взором в противоположную стену, на которой расползалось свежее бордовое пятно. Сейчас в нем боролись два желания: спуститься в погреб за новой порцией выпивки или, вывернув все содержимое желудка прямо на ковер, отрубиться, погрузившись в лишенное снов забытье. Трудное, невероятно сложное решение. В окно погруженной во мрак спальни, едва освящаемой догорающими в огромном камине маленькими сиротливыми угольками, участливо заглянул диск серебряной полной луны. Дождь почти прекратился, сойдя на легкую морось, изредка стучащую по крыше слабыми, мелкими капельками. А ведь когда эльф, зло отбив горлышко первой бутылки, начал глотать алую, как кровь, ароматную жидкость, с облегчением чуствуя, как, растекаясь отупляющим ядом по венам, вино забирало с собой всю боль и сомнения, был еще только день. Ворвавшись в дом темным, источающим ярость и ненависть вихрем, он, после того, как устроил небольшой разгром в комнатах на нижнем этаже, переломав в бессильной злобе всю мебель, сбив костяшки кулаков до крови, устроил настоящий набег на погреб. Остроухий сморщился. Все равно гостевые помещения он не использовал, к чему они нелюдимому и негостеприимному хозяину, у которого дом разваливается на части от каждого легкого дуновения ветерка? Но ударная доза алкоголя, вопреки обычному, не оказала должного «болеутоляющего» эффекта, а, нагов потрох его побери, отступник и его горячие, повелительно-жадные поцелуи, забываться ну никак не хотели. Наоборот, сейчас, когда Фенрис так остро ощущал свое одиночество, сгустившееся над ним темными тяжелыми тучами, каждый раз, как он закрывал глаза, перед внутренним взором его, всплывая из недр памяти, появлялся как никогда яркий, почти живой образ, ненавидимый и любимый одновременно. Его неизбывная кара, его непосильная ноша, извечный мученический крест на спине, томительно- сладкая, с невероятно горьким послевкусием медленная погибель. Его драгоценная агония. Осознание своей слабости ледяным потоком обрушилось на оказавшиеся такими хрупкими и слабыми, неготовыми взвалить на себя такую неподъемную тяжесть плечи эльфа в тот самый момент, как он отчетливо понял, что Андерсу нужен кто-то другой, что для отступника их отношения были всего-лишь приятно разнообразившей досуг игрой, в то время как остроухий, приняв все за чистую монету, относился к ним как никогда серьезно. Губы Фенриса скривились в мертвой, издевательской ухмылке. За что боролся, на то и напоролся – кто там первый полез ни с того, ни с сего помогать магу? Правильно – ваш покорный слуга – больной на всю голову, лишенный последних мозгов и здравого смысла мазохист. Остроухого затопила волна безысходности, злобы, и отвращения к самому себе. Падаль, жалкий слабак, рохля. Раб. Бутылка, жалобно треснув, лопнула в его руке, глубоко раня ладонь, вгрызаясь в нее острыми, как бритва, ломающимися и застревающими в порезах осколками. Эльф отрешенно, и вместе с тем – удовлетворенно наблюдал в приступе самобичевания, как по ладони вниз стекают кровавые ручейки. Боль несколько отрезвила его, приведя с собой непрошенные воспоминания.

...Он застыл в почти молитвенной позе на специально выделенном для таких случаев, предусмотрительно посыпанном солью участке двора, стоя на израненных коленях, разъедаемых белой пылью, покрасневшей и набухшей от крови, немилосердно терзающей плоть. «Раб должен, осознав все свои позорные ошибки, принимать наказание с истинным рвением, ибо оно не только очищает его душу перед хозяином, но и учит подлинному смирению», - назидательный зудящий голос Данариуса над ухом звучит глухо, едва продираясь сквозь захлестнувший Лито сильный поток нестерпимой острой боли, сотрясающей покрытое испариной почти полностью обнаженное тело. По смуглой, пока не тронутой голубоватым кружевом лириумных татуировок, худой спине, растерзанной кнутом почти до кости, отчего кожа висит на краях ран кровавыми лоскутами-ошметками, вниз струятся горячие ручейки алой жидкости, собирающимися в красное озерцо на белом мраморе пола. Как не странно, это немного облегчает боль, кровь вымывает из оголенной плоти пяток и лодыжек глубоко въевшуюся соль. Хозяин, налюбовавшись истерзанным телом своего любимого раба, наклоняется к нему и, приподняв подбородок рукоятью плети, заглядывает в затуманенные, подернутые дымкой смерти и агонии глаза. В них он отчетливо, удовлетворенно ухмыляясь, видит покорность, страх, готовность подчиниться. Но нет, так просто все не закончиться: Данариус еще не наигрался с его новой безумно красивой игрушкой, напоминающей ему тонкую, изящную статуэтку, которую так и хочется сломать, разбить на тысячу кусочков. Наградив скрючившегося перед ним, прогнувшегося, почти сломавшегося юного эльфа пинком, отчего тот, упав на спину, сквозь зубы вскрикивает, чувствуя, как в оставленные кнутом страшные раны на спине с готовностью тысячью иголок вонзается соль, магистр, довольно щурясь, подходит ближе, в холодных глазах его плещется фальшивая ласковость. Тяжелый сапог, впрочем, давя не слишком сильно – как-бы не убить такое дорогое приобретение- опускается ему на живот, только стократ усиливая мучительную пытку. И Лито не выдерживает. Предательские слезы катятся по лицу, а с губ срывается одно-единственное придушено-вымученное «пожалуйста». Сапог исчезает и, щелкнув в последний раз, плеть падает перед лицом остроухого. «Ты знаешь, что делать, если хочешь быть хороши рабом». Эльфенок кивает, его ладонь сжимается на таком неподъемном кнуте. Размах получился слабый, но сокрушительная тяжесть удара по спине прижимает подростка к земле. Однако жадному развратно-сальному взору неумолимого магистра этого мало, ничтожно мало. Кровавый цикл только начался...

Фенрис, встряхнув головой, удивленно оглядывается вокруг себе вполне ясным, осмысленным взглядом. Нужно что-то делать, а то он точно сойдет с ума, и остроухий, с радостью отключая сознание, принимаясь за рутинную уборку. Первым делом, окунувшись головой пару раз в стоящую у задней двери в саду бочку с ледяной водой он, отрезвев, промыл рану, затем наскоро замотав ее оторванным от старой рубашки лоскутом. В его очищенной от всех мыслей пустой голове стучало набатом только одно, вселяющее уверенность понимание - он никогда, никогда больше не будет рабом ни Данариуса, ни Андерса, ни кого-либо еще. Он скорее сдохнет, но останется свободным. Навсегда.

«О, Создатель, ну за что мне это все?». Остроухий, сгорбившись у окна, вцепившись в многострадальный, покрывшийся глубокими следами от когтей металлических перчаток, подоконник, битый час сверлил ненавидящие-злым взглядом исподлобья этих треклятых воркующих голубков – глупо улыбающегося, сияющего, как новая кастрюля, Андерса и занимавшего все внимание честной компании, ставшего центром сегодняшних посиделок у Хоук Эдвина Кусланда, лучезарно улыбающегося годами отработанной дежурной улыбкой аля «Герой-любовник». Маг, прилипнув к командору серых стражей, как пиявка, совсем не скрывал связывающих его с Победителем мора близких отношений, хотя и не сознательно: любовь и обожание, сквозя в каждом жесте, слишком явно читались на его лице, чтобы их не заметить. Остроухий дико ревновал, кусал ногти от досады, злясь на себя, на отступника, на Хоук, собравшую их всех вместе, да и на весь мир в том числе. Хотя, наверное, в большей степени именно на себя – это ведь он понапридумывал себе всякой взаимности и прочей романтической чуши, запутавшись в собственных сетях. А еще ему было нестерпимо и неописуемо больно, отчего постоянно кружилась голова, а в глазах, перед которыми все плыло, постоянно темнело, будто еще чуть-чуть, и эльф потеряет сознание. Одно дело знать, что дорогой для тебя человек любит кого-то другого, находящегося от него на расстоянии многих миль, все еще имея в душе едва теплящуюся надежду, и совсем другое- отчетливо видеть, как маг тает в недвусмысленных объятиях почти не выпускающего его из своих рук счастливого Кусланда. Однако, Фенрис, как-то свыкнувшись с этой, постоянно грызущей исколошмаченное страданием сердце, болью, почти не замечал ее, принимая, как данность. Остроухий, не в силах этого больше выносить, отвел усталый взгляд от прибывающей в полной идиллии парочки. «Да они на седьмом небе от счастья, глаза бы мои их больше не видели, пропади они пропадом на глубинных тропах». До его ушей донеслось приторно-сладкое, что от одного его звука зубы сводило, противное воркование Андерса: «Герой то, герой се! А в постели какой горячий...». Нет, конечно, последнюю фразу к взволнованной речи отступника Фенрис мысленно присовокупил сам, но согласитесь, к имиджу развратной Ферелденской шлюшки она очень подходила. Да и жаркие взгляды, что эти двое, не считаясь ни с чьим мнением, откровенно бросали друг на друга,буквально кричали о том, что в этом плане у них все было дай Создатель того-же всем и каждому. Ну, все, с него хватит. «Не хочу прерывать вашего кудахтанья, но у меня есть дела куда более важные, чем наблюдения за тем, как наша шлюшка счастливо проводит медовый месяц», - Глухой голос эльфа, до краев переполненный горечью, так и источал ядовитые нотки презрения, отвращения и сарказма. Стойко, с выпрямленной спиной и горделиво расправленными плечами, держась под обстрелом семи пар осуждающих, непонимающих причины его внезапного взрыва глаз, он, зло и дико оскалившись, одним движением перемахнул через оконную раму, скользнув по черепице, он грациозно, по-кошачьи бесшумно, приземлился на мостовую. Прыгнул почти с третьего этажа. Безумно красиво. Мог что-нибудь сломать, мог умереть, да не все ли равно ли? Победно сверкнув зелеными глазами в сторону столпившихся у окон гостиной компаньонов с открытыми от удивления ртами, он, насвистывая какой-то мотивчик, побрел в сторону особняка. Что-то он со всеми этими Ноэлями, магами,оседлым образом жизни стал каким-то ручным, лишенным былых когтей и клыков. Но он еще может вернутся к былому состоянию, должен, иначе просто умрет от повергающего его на колени, ломающем личность чувства. На душе было как никогда гадко, но он не собирался этого никому показывать и уж, тем более, себе.

Хоук, вытянувшись во весь свой маленький рост, вставая на цыпочки, подняла на непоколебимого отступника свои синие, как васильки, умоляющие глаза. Пухлая, восхитительно полная розовая нижняя губка задрожала, а в голосе послышались жалобные нотки: «Ну, пожалуйста...». Андерс только нервно вздохнул, запустив пятерню в волосы. Ну, и кто может устоять перед этим хитрющим, всегда знающим, как добиться своего, лисенком? Тут даже камень не выдержит, рас сыпется в умиляющийся песочек. Не выдержал и маг, твердо понимая при этом, на какое безумие идет, только страдальчески вздохнув: «Ну, хорошо». Прелестное личико осветила довольная улыбка, и, благодарно чмокнув Андерса в щеку, Ноэль, пританцовывая, удалилась, пообещав, что будет приглядывать за Эдвином. Одержимый, смотря ей в след, покачал головой: ну, и кто поверит, что этот хрупкий цветочек, не поморщившись, может убить огра голыми руками, если пожелает? Во истину, очарование женщины - страшная сила. Выскользнув из полумрака передней на улицу, залитую красноватыми лучами заходящего солнца, Андерс, уже жалея, что согласился на эту авантюру, направился в сторону особняка Фенриса, от души надеясь, что эльфа в доме не застанет. Это, впрочем, было мало вероятно: с момента произошедшего в гостиной Защитницы неприятного эпизода прошло больше четырех часов, вдоволь нагулявшись, Фенрис должен был уже вернуться, ну, или приползти обратно в свою нору. Сказать, что почти детская выходка остроухого напугала его, было все равно, что промолчать, ибо в тот момент в малахитовых глазах читалась такая страшная боль и вселенская грусть, что у отступника сердце сжалось в тугой пульсирующий комок истекающей кровью плоти. Особняк встретил его прохладой, но радоваться охладившему разгоряченное тело сумраку не было никакого желания: от порога входной двери, неплотно закрытой, в глубь поместья вела цепочка алых следов. Андерс не помнил, как, буквально взлетев по лестнице верх, ворвался в комнату остроухого, как упав на колени перед потерявшим сознание, истекающим кровью, начал буквально срывать, ломая ногти, ремешки доспеха. Как по-деловому принялся обрабатывать, исцелять и перевязывать раны. Стерся из его памяти и бессвязный поток речи, целый монолог, льющийся с его потрескавшихся губ, ставших вдруг нестерпимо солеными: «Не смей подыхать, слышишь? Не смей... Безмозглый идиот, приди только в сознание – придушу на месте. Живи, порча тебя побери... Ненавижу тебя, слышишь? Не-на-ви-жу, всем сердцем...Слабак, трус... Посмеешь сдаться смерти, навсегда останешься рабом, что, нравиться на коленках ползать? Живи...Ну, пожалуйста...». Он забыл то всепоглощающее, мощным потоком сметающее его облегчение в тот момент, как эльф, закашлявшись, открыл свои невероятно красивые зеленые глаза. Вот Андерс стоит на крыльце – а вот уже, крепко сжимая в руке иглу, методично зашивает открывшуюся на плече Фенриса рану, не смотря даже на нахмуренное лицо остроухого, который тоже почти ничего не помнит, кроме ругающего его последними словами, яростного голоса, вырвавшего его из тьмы. Когда сердце отступника, перестав бешено, оглушающие громко стучать в груди он, сделав последний стежок, поднимает обвиняющие, красные глаза на застывшего соляным столбом Фенриса: «Какого черта сейчас было? Почему, стрелы тени, решив посетить твое поместье, я обнаружил твое не подающее признаков жизни тело в луже крови, на полу?». Остроухий, резко вырвав руку из цепких пальцев целителя, помотал головой, отстраняясь:»Не твое дело!». «Нагов потрох тебя побери, как раз таки МОЕ!», - Минуту назад внешне совершенно спокойный, теперь пышущий праведным гневом отступник, срываясь на крик, вскочил со стула, впиваясь искренне ненавидящим взглядом в это осточертевшее ему лицо, буквально зарычал: «Я жду ответов. Какая муха тебя укусила? Почему в последнее время ты постоянно ведешь себя так, будто я в чем-то виноват перед тобой? Это из-за той ошибки? Ничего не было, пойми. Ничего. Забудь, ясно, и дай мне спокойно жить?». Фенрис,весь засветившись, сжимая и разжимая кулаки, распалась все больше и больше, яростно отвечал на нападки: «О, значит ,я ему жизнь порчу, нарушаю, так сказать, идиллию. А обо мне кто-нибудь подумал? О том, насколько МНЕ плохо? Это все твоя вина и вина Справедливости, если бы не вы, я бы никогда...». «Никогда что? Продолжай, мне очень интересно, «никогда-бы не стал подстилкой для мага»? «Никогда-бы не трахнулся с мужиком»? Да ты сам во всем виноват. Ты то отталкиваешь меня, то привечаешь, и дико ревнуешь, да, я понял это по твоим глазам, лириумная скотина. И все давишь, давишь, давишь. Постоянно, во всем. Так скажи мне, наконец. Почему?», - Андерс в ответ старался укусить все сильнее, казалось, потоку взаимных оскорблений и препирательств не будет конца, его голос снова перешел в крик, напряжение достигло пика, он вцепившись в Фенриса, заглянул ему в глаза: «ПОЧЕМУ?!». «Да потому что я люблю тебя, дурень!!», - Непроизвольно вырвавшаяся фраза одиноко повисла в разом воцарившейся неловкой напряженной, почти осязаемой тишине. Остроухий, только сейчас осознав, что сказал, весь стушевался, гнев моментально сошел с его лица, уступив место страданию и испугу. Вырвавшись из ослабевших рук опешившего, вошедшего в ступор мага, он отвернулся, пытаясь сохранить остатки достоинства, почти твердо отчеканил: «Уходи». Андерс сделал было нерешительный шаг перед, но эльф, спиной почувствовав это мимолетное движение, прорычал: «Уходи, ползи на задних лапках к своему распрекрасному Герою!». «Ну, и пожалуйста!», - Развернувшись на каблуках, снова начиная звереть, отступник покинул опротивевшее ему вдруг место. Фенрис, оставшись, наконец, один, упал на колени, обхватив себя руками, начал качаться из стороны в сторону, пронзительно воя от раздирающей душу тоски, словно смертельно раненный зверь, не сдерживая потоками льющихся из глаз слез.

Маг и сам не помнил, как добрел, наконец, до своей каморки в Нижнем городе. Там его ждал Эдвин, но сейчас, почему-то, Андерсу было одновременно боязно и противно на него смотреть, чувство вины, сжимая грудную клетку, не давало нормально дышать. Кусланд, как настоящий умница, расспрашивать отступника не стал, просто заключив того в объятия, успокаивающе гладя по спине. Заснул отступник только под утро. Открыв глаза он, не нашарив рядом с собой теплого тела командора, резко вскочил на постели, его пальцы сильно сжали коротенькую записку, лежащую на подушке. Его опять бросили, получив от него все, что хотели. Ну, да, такая мразь, как он сам, другого попросту не заслуживает. Пустота одиночества вновь разрослась в груди, и по делом ему. Однако, повинуясь какому-то импульсу, маг, сползя с кровати, наскоро накинув мантию на голое тело, даже не застегиваясь, выбежал на утреннею улицу, встретившею его сильным ливнем. Наградой ему был вид удаляющейся сгорбленной спины Эдвина. Шлепая голыми пятками по лужам, он, настигнув командора, схватив его за плечо, почти умолял, глядя в серые, печальные глаза:»Пожалуйста, не покидай меня, останься!». Холодная ладонь ласково скользнула по его щеке. «Прости, но я никогда больше не смогу вернуться», -Глухие, чеканенные слова, сказанные так твердо, что в их правдивости нельзя было и усомниться. Губы Андерса беззвучно шепчут вопрос, и Кусланд отвечает, печально, одними уголками губ, улыбаясь: «С последнего пути не возвращаются, Андерс. Мое время пришло... Дункан, Риордан...Меня зовут, понимаешь? Так надо. Прости, я не хотел, чтобы ты узнал. Не хотел причинять тебе еще большую боль. Я ведь всегда, всегда любил тебя, пусть и был всего-лишь бесчувственным пеньком». Он мягко, но настойчиво разорвал обмякшее кольцо рук отступника, уходя навечно. Бесшумно, словно и не было его вовсе. Победителя мора, Эдвина Кусланда. Серого стража. Он пришел из стены дождя и ушел в нее, растворившись в потоке ниспадающих с небес слез Андрасте. Навсегда. Ноги не держат отступника и он, падая на колени, рыдает навзрыд, отпуская на волю все то, за что так упорно держался.