Когда Брайан говорит, что не сможет прилететь на Рождество, так как Гас очень просит папочку в Торонто, Джастин только молча кивает, - зная, на том конце всё слышат…
Прилечу на следующий день
- Хорошо, в конце концов, это только дата…
- Ты еще можешь поехать в Питтсбург…
- Нет, подожду тебя здесь…
- Какой хочешь подарок?
- Никакой…

Это было его первое Рождество в Нью-Йорке. В городе, притягивающим заманчивыми обещаниями и отталкивающим спокойным равнодушием. И здесь у Джастина не находилось ничего своего… Не было счастливых мест и знакомых углов, а воспоминания в ужасе шарахались от нью-йоркского лоска и суматошного драйва.
Джастин искал в городе зацепки, которые могли бы примерить с «американским пупом бизнеса и искусства» - уютный магазинчик, приятное кафе, совпадающий по ритму клуб. Двигался от точки к точки: останавливался, приглядывался, принюхивался, и проходил мимо. Меняя адреса, контакты, - так и не находил свою тарелку, личный кусок пространства, интересный круг общения.
Рекомендация Линдси, статья… Этого было мало, очень мало, чтобы кто-то задержал внимание на его работах, захотел оценивать, критиковать или воодушевлять. Он был «одним из…» среди тысяч таких же «одних из…», приехавших завоевывать Большое Яблоко посредством амбиций и способностей. Одни стартовали ракетой, другие методично, отбросив эмоции и прошлое, прогрызали свою дырку, третьи – чуть приподнимались и зависали в подвешенном состоянии, четвертые искали обходные пути, стараясь использовать каждую встречу как трамплин и оправдывали «ради цели» любой метод. Кто-то срывался во все тяжкие, непризнанные гении проваливались в депрессию, признанные – в высокомерие. Нью – Йорк рассортировывал и селекционировал планово, скучно, как хороший бухгалтер подкалывает документы – каждый в нужную папку. Ранжировал по размеру, пользе, характеру, морали. Это была сложившаяся устоявшаяся система, давно апробированная и никем не оспариваемая. Если ты хочешь сказать «через год там я уже был… уже имел… уже знал…», - нужно либо подчиниться правилам и выбирать из предложенных вариантов, либо вытащить golden ticket.
Джастин не мог вписаться в плановый порядок, а лотерею не любил. Ежедневный анализ причин всегда сводился к одному выводу: «Недостаточно сильно хочешь, поэтому не подтапливаешь котел напором, стремлением «во что бы то ни стало», уверенностью в результате, злостью и желанием остаться в городе навечно…»
Его работы были вежливо просмотрены в нескольких галереях, три взяли «попробовать», остальные, одобрив - отвергли, пригласив вернуться с другими. Новые Джастин не рисовал. Вернее, он водил по листу, по экрану, но это было продиктовано либо подработкой, либо взвывающим чувством самовины за творческий простой, либо условием самому себе «если ты не станешь рисовать, то никогда не сможешь…» Творить под дулом внутреннего шантажа при отсутствии вдохновения? То же самое, как рисовать по трафарету, а потом заливать отпечатки нужной краской - безупречно ровные, в меру четкие, оправданно яркие или матовые, - но мертвые. Он честно искал сбежавших муз среди картин в музеях, в красках природы, в толпе, в музыке… И не находил даже тени, - творчество из бьющего ключа превращалось в стоячую лужу.
Зачем быть художником, когда не можешь нарисовать фигуру Брайана… парк Питтсбурга… лицо Молли… смех Дэбби…
Извращенная попытка самореализации.
Джастин обошел рекламные агентства, мастерские, компьютерно-игровые студии, даже какой-то завод по росписи фарфора – всюду принимали, хвалили и сетовали на отсутствие вакансий.
«Это всего лишь время», - говорил Брайан. Но разве есть что-то более непостоянное, чем оно… Время, согласно каким-то там законам, - все–таки может сжиматься и растягиваться. А если он, Джастин, попал как раз в полосу растянутого времени? Куда-то ходит по улицам, где-то зарабатывает, с кем – то разговаривает и знакомится, - но через месяц время внезапно сожмется и он снова окажется в той же точке, откуда начал: самолет Питтсбург - Нью – Йорк. И снова… и снова… Кто сказал, что «День Сурка» выдумка?
Сначала он считал, Нью – Йорк - как успешная командировка, потом - добровольная ссылка, сейчас – самоизгнание из дома.
Уже пару месяцев как перестал думать фразами-зазубринами: «новый шанс», «перспективы», «реализация таланта», «показать себя» - они были гулкими, будто прикрытая оболочкой пустота и болезненно резонировали с внутренним вакуумом.
Чем больше проходило времени – тем длиннее были ночи. Он пытался заполнить их случайными трахами, - едва мог вытерпеть. Хотел напиться – засыпал с бокалом в руке. Срывался в клуб, чтобы через час уйти с гудящей головой и желанием немедленно телепортироваться в Вавилон.
А каждый высокий брюнет с, хотя бы отдаленно похожей фигурой, швырял сердце вверх-вниз русскими горками…

Просыпаясь ночью от "руки Брайана поперек своего тела" и нащупывая ее отсутствие, Джастин поднимался, ставил «Bohemian Rhapsody» («Богемская рапсодия» Queen из альбома «A Night At The Opera»), шел курить к окну, представляя, будто он в лофте. Через минуту подойдет Брайан, обнимет, погладит поцелуем скулу или шею, ляжет щекой на волосы, возьмет у него сигарету, затянется, скажет «Застранец, ты стал много курить…» Джастин даже слышал шорох и шаги, - оборачивался, - полумрак комнаты никого не скрывал.
Он грустил в Нью – Йорке… По провинциальному родному Питтсу, Вавилону, Эммету, Дэбби. И окончательно перестал понимать зачем порвал свою цельную жизнь на мелкие, разные по форме, обрывки, ничем не соединяемые между собой. Джастин прыгал с одного куска на другой, - через трещины, - иногда попадая на середину, чаще – цепляясь за край, с трудом сохраняя равновесие.
Он ни разу не приезжал в Питтсбург, потому что знал, назад в Нью-Йорк не вернется. Ведь дома его ждали – здесь никто, там за него волновались – здесь никто, там – его любили… В Нью-Йорке даже слово «любовь» звучало по-другому, - без гласных.
Скучал по Брайану… Не нью-йоркскому приезжающему Брайану, с порога бросающего его на кровать: целующего, терзающего, жаждущего. Этот Брайан был – другим. Был гостем… А любой, даже самый близкий гость, рано или поздно уходит.
С первой секунды его прилета Джастин готовился к расставанию, - два дня… и снова одинокое курящее отражение в ночном окне. Брайан летит из Нью-Йорка к знакомым углам и счастливым местам, к обозначенному пространству, своим людям. Он – останется здесь: добиваться неизвестно чего, двигаться непонятно в какую сторону, рисовать схематичные картинки.
Брайан хорошо его знал и, думается, считывал состояние… Несмотря на то, что в каждый приезд Джастин разыгрывал отрепетированную мизансцену: все хорошо, но пока в процессе становления; предложения есть, но будут лучше; перспективы широкие и надежные; контакты оправданные и дельные. Брайан не мог не слышать за искусственными словами–голосом истинные слова–мысли.Он слишком хорошо его знал… Но не возражал, видимо, считая, начало пути простым не бывает и, раз Солнышко сейчас желает говорить поверхностно, а не глубоко - то надо верить внешнему. Джастин ненавидел врать, - особенно ему. И именно ему - не мог сказать правду. Простую и безыскусную: я не хочу здесь жить, не хочу нью-йоркских горизонтов, не хочу быть один.
Как можно расписаться перед блистательным и целенаправленным Брайаном в никчемности, отсутствии амбиций? Да, Лос-Анджелес был… Но до взрыва, до… всего. Прежняя система ценностей Джастина разрушалась вместе с Вавилоном, - новая родилась одновременно со словами Брайана «я люблю тебя». Но это была еще слабенькая, не обжитая система, Джастин только пробовал ее, стараясь различить оттенки. Понять где в ней ядро-любовь, а где хвост-слова на бегу было непросто, остановиться же не получалось. Время от - «Тогда как насчёт того, чтобы выйти за меня?» и до - «Нам не нужны кольца и клятвы, чтобы доказать, что мы любим друг друга. Мы и так знаем это.» катилось стремительно и было похоже на разноцветный мяч. Все его цвета при движении микшировались в один, сначала не имеющий названия, но потом обозначенный Брайаном как «Я не хочу жить с тем, кто пожертвовал своей жизнью и назвал это любовью… чтобы быть со мной…» Цвет-расставание, - не похожий ни на один из имеющихся в огромной палитре оттенков.
Джастин не знал, что ему теперь делать. Ведь уехал под своё - «И я этого не хочу…» Уехал после вопроса - «Почему? Потому что ты боишься?» и ответа «Я не боюсь.» Победа и достижения были заложены априори. И им – и Брайаном.
Сказать – передумал, не получилось, ошибся – стыдно и слабо…
Поэтому он собирал всю волю и небрежно убеждал Брайана в успешном начале проекта, как «лучший гомосексуалист», а не «маленький ноющий педик»…
Но иногда сомнение обжигало вспыхнувшей спичкой, вдруг Брайан верит или делает вид, что верит потому, что… отвыкает, или – привыкает без него.

…В каждый приезд Джастин ждал от него два слова «Поедем домой»…
…Не дожидался…

Первое Рождество Брайан обещал провести вместе здесь, в крохотной квартире, где уже стояла маленькая елка с белыми свечками, - в праздник романтика приемлема.
Ничего, свечи можно зажечь завтра…
А сейчас Джастин хотел спать…

…Одновременный стук в дверь и звонок телефона выгоняет из кафе Либерти. Сонный и помятый Джастин идет открывать, нажимая кнопку ответа.
Брайан морозный, пропитанный остро-терпким запахом снега и Рождества, молча обнимает его через порог, падает лицом в растрепанные волосы, делает глубокий долгий вдох. Джастин молчит, со всей силой вжимается в холодную куртку, короткими глотками проталкивает в себя смесь запахов и вкусов: кожи на его шее, одеколона, чего-то цитрусового, сигарет и чуть-чуть алкоголя. Поверить в то, что Рождество еще не прошло, а Брайан наяву, не во сне, - почти невозможно.
- Джастин, посмотри на меня. Подними голову. Солнышко, черт возьми, чего я не знаю?
Но он продолжает сжимать воротник куртки, тычется лбом под ухо, сильнее зажмуривается и продолжает молчать. Джастин знает, его надтреснутый, лишенный интонации голос, - а если он заговорит, то именно так, - разрушит до основания карточный домик «все хорошо… все успешно…»
Брайан запахивает его руками, проталкивает в квартиру, прижимая к стене, разворачивает подбородком лицо и целует сухими прохладными губами, - осторожно, глубоко. Джастин не хочет смотреть, пока находится в собственной темноте, можно перенестись из Нью-Йорка в лофт, например, встречать Брайана из командировки. Он сжимает глаза до бликов радуги: вон диван и столик, картина, спальня, кухня… Там брошена его майка, а пепельница полна окурков… Белье на кровати серое, полотенца красные…
Брайан сжимает лицо ладонями, и, чуть прикасаясь, проводит средними пальцами по векам.
- Посмотри на меня.
Он встревожен, - шоколад глаз припорошен волнением.
- Джастин что? Не молчи. Ты всегда рассказывал. Как идут дела?
Говорить не получается, поэтому он только качает головой и прижимается снова. Несколько часов, может, ночь - и Брайан снова уедет, а Джастину надоели эти рассказы по кругу.
Но пока вместе – будет Рождество…
Они лежат, обнявшись, гладя друг друга по спине, потираясь щеками, носами, губами. Брайан передает новости: в Питтсбурге в этом году много снега; Дэбби снова хочет сменить Вику памятник; Майкл и Бен решили научиться кататься на лыжах; Эммет увлекся эстетикой готов, но это, как всегда, ненадолго; Тед опять стал полнеть. Джастин видит их всех, - близких друг другу, смеющихся за семейным столом, - и на каждое слово Брайана втыкает себе в сердце иголку.
Хочется застыть ледяной скульптурой, чтобы весной растаять.
Брайан снова всматривается в него и уже не спрашивает, - требует, - «Ты не доверяешь? Что происходит? Я могу помочь…»
Но Джастин переводит разговор на отъезд, узнав, что самолет через два часа, вырывался из Торонто буквально туда-обратно, - решает после снова лечь спать…
- Ты так и не скажешь?
Джастин снова качает головой, тянется обнять, но Брайан отстраняется, приближает лицо и выдыхает ему в рот:
- Так что?
Он не выдерживает, слишком велико желание переложить часть нью-йоркской монументальности на его плечи, а он сегодня застал врасплох, не дав пройти самоустановку. Но… прямо сказать нельзя. Поэтому шепчет, смотря в сторону:
- Прости, Брайан, ты… не поймешь…
- Попробуй объяснить…
Но Джастин - уже опять актер для одного зрителя:
- Поверь, чепуха. Расстроился, что ты не приедешь…
- Я приехал.
- Тем более все хорошо.
- Не буду настаивать, однако подумай еще раз.
Его вопросы провоцируют на откровенность, просят довериться и поделиться, Джастин почти решается, но… время пролетает незаметно и они уже прощаются. Расстроенный спокойный Брайан, - красивый, близкий, нужный – через пять минут выйдет за дверь. Пока он склоняется над сумкой, Джастин убирает в карман руку, пряча дрожь. Брайан видит его спиной, вытаскивает, начинает разминать ладонь, медленно, абсолютно точно зная, на какую точку с какой силой нажимать.
Джастин давится сухими безмолвными рыданиями, - он улетает, и последнее, что останется – след пальцев на ладони, который будет жечь и дергать еще несколько дней.
Вырывается, отходит к окну, смотрит в темноту улицы, - отражение одного.
- Джастин.
- Ты опоздаешь на самолет.
- Нафиг… Хватит. Я несколько месяцев позволял тебе думать, что верю каждой искаженной улыбке и выкрикам «все прекрасно!» Довольно, - подобные эксперименты вредны для психики и потенции . Джастин, поедем домой. К черту Нью-Йорк, ты слишком хорош для него.
Он не верит, поворачивается так резко, что бьет локтем в стекло, заваливаясь на бок. Сильные руки сгребают в охапку, приподнимают, греют. Джастин стонет спазмами: хрипами, всхлипами, бранью. Брайан опускает его на кровать, садится рядом, обнимает одной рукой за шею, ладонью другой гладит губы:
- Все хорошо, все хорошо. Но, блядь, никогда не молчи мне о важном, засранец. Сила не в том, чтобы жить вопреки себе, а в том, чтобы жить по-своему. Поедем домой , я устал быть один.
Джастин дышит сквозь его ладонь:
- Навсегда.
Брайан ворошит носом его волосы:
- Сейчас - навсегда. А там - как захочешь.