Холмы, подсвеченные тусклым осколком луны, казались серыми; они неровной цепью уходили за горизонт, скрывая между собой тропинки, известные только их стае. Вожак шел первым - литые мышцы перекатывались при ходьбе, бугрились вдоль хребта, перетекали в сильную шею. Черная шерсть ловила лунные отблески, и в тех местах, куда попадал свет, темное разбавлялось туманно-серебристыми зигзагами, на мгновенье приглаживающими жесткий покров и снова утекающими в ночь.
Вожак был не просто красив - он был прекрасен. Спокойная, чуть медлительная грация, одурманивающая ленивая сила, пугающая соперников больше, чем резкие скачки-выпады его заместителя. Контурная морда, точно вырезанная из цельного куска дерева, всегда приподнята вверх - никто и никогда не видел ее склоненной: даже во сне вожак ложился так, что идеальная линия от груди вдоль шеи к нижней челюсти вдохновила бы скульпторов. Когда главный пристально смотрел на кого-то из провинившихся, сверкая желтым в глазах и молчаливо скалясь то ли угрозой, то ли усмешкой, виноватый мечтал об одном: раствориться, скрыться, рассыпаться в прах, только бы уйти от парализующих волю глаз.

Он вел свою стаю на другую сторону холмов, подальше от ружей охотников, которые преследовали их вот уже два дня. Ветер время от времени доносил запах немытого человеческого тела, пищи, мочи, пороха, спермы (вместе с охотниками шли и две женщины). Вожак знал людей – и никогда не мог понять их: суетливые, мелочные, неверные, злобные, всегда и во всем ищущие выгоду - они были для него чем-то вроде гниющей стоячей воды. Но люди опасны: со своим оружием, со своей верой в то, что они - лучшие из животных и поэтому могут убивать всех остальных, со своим страхом перед силой… Потому как известно, именно страх делает трусливого убийцей.

Если волкам удастся перейти холмы затемно, завтра они будут в безопасности. И Белый будет в безопасности - только тогда вожак сможет вздохнуть свободно и сказать… Сказать, наконец, Белому то, что должен был произнести давно…
Он бросил взгляд на небольшого волка, устало шедшего рядом. И хотя путь был для него тяжел, а лапы, вожак знал это, ныли и дергались, Белый ни разу не пожаловался. В отличие от многих остальных.

Белый… Он появился внезапно и сумел приблизиться к неприручаемому главарю. Тем, что сразу выбрал его, запечатав желанием, и тем, что не боялся. Ни взгляда. Ни оскала. Ни драки. Ни споров. Мелкий - меньше, чем все остальные волки - с белой полосой, которая полумесяцем пересекала темно-бронзовую шерсть на левом боку, с глазами, смотрящими из души в душу, сумел сделать остывшее сердце вожака теплым. Смог стать нужным, важным. Нет - самым нужным, самым важным.
Единственным из стаи, единственным из всей жизни - своим. Близким. Только Белый мог притрагиваться к нему, разминать затекшее тело, гладить мордой морду, зализывать раны… Он радостно дарил себя - без просьб, без условий, без поклонения силе, дарил целиком - от кончика хвоста до самого сердца.
Белый… Ради него вожак, не задумываясь, умер бы. Ради него он бы перегрыз всю стаю. Ради него мог попробовать стать другим. Завтра он скажет. Все скажет.
Белый осторожно потерся боком о вожака, вскинул глаза:
- Далеко еще?
- Потерпи, скоро, мы должны оторваться.
- Хорошо. Ты ведь знаешь, что я…
- Знаю. Помолчи, не трать силы. Скоро отдохнем.
Белый вздохнул и неожиданно лизнул его в ухо - нежно и глубоко.
- Спасибо, малыш. Еще чуть-чуть…
- Хорошо…

Они отдыхали уже час, вожак считал последние минуты, перед тем как скомандовать "подъем" и построить стаю, окружив слабых, волчиц и волчат стеной из самцов. Белый стоял на краю поляны, смотрел, не сводя глаз, в которых отражалось все: разгорающийся рассвет, поднимающееся солнце и… любовь.

Выстрелы раздались неожиданно и сразу много: с двух сторон на поляну выскочили десять охотников, взяв волков в жесткий захват, паля прицельно, разрывая железом тела, попадая в глотку, грудь, голову. Поляна гудела, рычала, выла, плакала, стреляла, материлась, пробивалась металлом и расплескивалась кровью; волки взлетали в воздух и падали, подрубленные пулями. Пахло горелым мясом, паленой шерстью, страхом и отчаянием.
Убийц было много… Животные валились одно за другим, одно на другого, мужья не успевали увидеть в последний раз жен, матери не могли защитить детей, а дети рыдали от ужаса и боли.
Вожак бросился наперерез огромному рыжему охотнику, который развернулся в сторону совсем маленького волчонка. Тот даже не убегал, а только испуганно таращился на непонятное существо: малец родился недавно и еще не видел ни человека, ни ружья… Оттолкнув детеныша, главный мощным скачком обрушился человеку на грудь, выбивая лапой оружие и выгрызая кадык. Отпуская мертвого охотника он заметил…
Заметил как другой, длиннобородый, прицелился в лоб Белому, бросившемуся на помощь. Вожак видел дрожащий на курке палец, отмечал, что полумесяц на боку Белого окрашен грязным красным (тот уже был или ранен, или просто испачкан). Понимал, что будет через несколько секунд: его Белый… его Белый рванется - и рухнет, продырявленный куском свинца.
Нет. Нет. Нет.
Это был самый длинный, самый быстрый и самый страшный прыжок черного волка: опередить выстрел хотя бы на долю секунды, развернуться наперерез, прикрыть, поймав огонь собой. Последнее, что услышал, перед тем как приземлиться - полный муки крик Белого.
Вожак прижал его сверху, стараясь брюхом зажать рану, разворотившую грудь мелкого и пульсирующую темной густой кровью. Облизывал морду, мешая слюну и слезы, заглядывал в начинающие тускнеть глаза.
Нет. Только не ты. Только не ты. Я не успел, не смог, не защитил...
Белый обмяк в лапах, голова упала на липкую траву, из горла вырвался то ли стон, то ли выдох. "Это последний" - понял вожак. И тогда он лег рядом, прошептал - размеренно, спокойно, уверенно - так, как говорил всегда. То, что хотел открыть завтра...
- Я люблю тебя. Я люблю тебя.
Тело Белого последний раз дернулось, затихло. Из угла глаза выкатилась и потекла слеза - чистая, прозрачная, большая.

Его земной ад закончился.
Земной ад вожака только начинался.

До ночи он лежал около коченеющего тела, ни о чем не думая, ничего не чувствуя, не слыша: ни выстрелов, ни тишины.
А потом встал и завыл, подняв морду вверх. Вой ломал воздух, крошил холмы, вырывал с корнем деревья, поднимался в небо и, не находя там ответа, рикошетил обратно…
Закончилось все. Не осталось никого. Только – вой.
До конца жизни – вой.
— — — —

Брайан проснулся от страха. Того самого страха, который не испытывал с момента выпускного Джастина. И знал его причину: минуту назад был сон, в котором он потерял Солнышко. На этот раз навсегда, потому что засранец ушел в мир, откуда не возвращаются.
До утра лежал, обнимая Джастина, невесомо целуя в плечо, в шею, в волосы. Иногда вставал курить, смотрел в темное окно, вспоминал и возвращался обратно. Прикоснуться, тронуть, погладить. Сказать. Еще раз сказать.
Завтра Джастину нужно возвращаться в Нью-Йорк. Но он туда не поедет. Во всяком случае, Брайан попытается сделать все, чтобы снова переубедить юное дарование - на этот раз употребляя слова «вместе сейчас - в обход времени». Сможет. Ведь он умеет быть очень убедительным.